«Теперь послушаем, для чего он нас собрал, — сказал себе Морозов. — Будет играть в игру «свой парень»!»
Он почувствовал, что на него кто-то смотрит.
В окне стояла голова мальчика. Морозов поднял шпингалет, открыл оконную раму и выглянул наружу. Из соседней комнаты был выход в большую лоджию, которая доходила до кухни.
— Помогите, — мальчик протянул руку.
Морозов втащил его.
— Спасибо. Что вы тут делаете? — спросил мальчик и кивнул на листочки.
— Праймериз, — сказал Морозов.
— Я знаю, что такое праймериз. Это предварительные выборы президента в Америке, — мальчик сморщил свой торчащий зиминский нос, налил в чашку «боржоми» и сел на табуретку. — А вы работаете вместе с моим отцом?
Морозов кивнул.
— Меня зовут Игорь.
— А меня Константин. Можно Константин Петрович. — Ему понравилось, что мальчик больше не спрашивал о бумажках, хотя наверняка из морозовского ответа ничего не понял. Эту сдержанность можно было бы попробовать перевести в слова таким образом: «Я не заставлю Вас говорить то, чего Вам не хочется». (И «Я» и «Вас» были только с прописной буквы, именно в этом был смысл, мальчик подчеркивал свою независимость.)
— Вы играете в шахматы, Константин Петрович?
— Когда-то играл, даже был чемпионом. — В словах Морозова не было ни иронии, ни теплоты к своему чемпионству, и, значит, они были безжизненны. Он забыл себя в том времени и говорил, как будто читал чужую анкету.
— Вы занимались во Дворце пионеров? — спросил Игорь. — У Чудновского?
— У Чудновского. Вместе со мной занимался Стрешнев, он стал гроссмейстером. Мы все мечтали стать гроссмейстерами…
«Почему же все? — возразил себе Морозов. — Я не мечтал, а про других не помню».
— Расскажите мне про Стрешнева! — горячо сказал Игорь. — Чудновский не хотел о нем рассказывать. Он его не любил.
— У Стрешнева была сильная воля, — начал выдумывать Морозов. — Он никогда не верил шахматным авторитетам, играл только на выигрыш… Что еще? Ну и талант, конечно.
— Понятно… — нетерпеливо сказал мальчик. — А Вы с ним играли?
— Мы все играли друг с другом. Честно говоря, я уже не помню.
— Наверное, Вы ему проигрывали.
— Какая разница? — сказал Морозов. — Извини меня, Игорь, мне надо идти… Один раз он попался в атаке Маршала.
— А Вы не хотите со мной сыграть?
— В другой раз.
— Как хотите…
— Передай привет Чудновскому, хорошо?
Мальчик встал, посмотрел в окно.
— Он умер, — сказал он. — Я недавно ходил во Дворец пионеров, там мне сказали, двадцать седьмого июля он умер.
— Значит, Николай Александрович… — проговорил Морозов, — умер… Я даже не знал.
Известие вызвало в нем легкое чувство вины, вины перед кем и чем? Нет, чем же он виноват? Просто умер Чудновский, его учитель. И Морозов вспомнил комнату с двумя стоячими шахматными досками; вырезанные из фанеры фигуры подвешивались на гвозди; Чудновский в черном концертном костюме с залоснившимися рукавами; его черный чемоданчик, в котором лежали труба и шахматные журналы… Музыкант средней руки, кандидат в мастера спорта по шахматам, язвительный, самолюбивый, с печатью неудачной жизни…
— Нет, он любил Стрешнева, — подумал вслух Морозов. — В результате он прожил ради одного только Срешиева. Но говорить о гроссмейстере и подчеркивать свою забитую жизнь? Ты понимаешь, Игорь? Зачем?
Мальчик посмотрел на него ясными холодными зиминскими глазами.
— Не понимаешь, — вздохнул Морозов. — Сколько же среди нас таких, как он, кандидатов в мастера!..
Его уже заждались. Когда он вошел, Кияшко громко закричал и захлопал в ладоши:
— Одну минутку! Одну минутку! Прошу всех налить! Всех! Сейчас пьем за королеву вечера!.. Подожди, Костя, одну минутку!
Морозов сел на свое место, к нему наклонился Зимин:
— Может, все-таки выпьешь рюмочку? Сейчас ты вроде избранника божьего.
— Нет, я за рулем.
— Вот Греков за рулем, а ничего.
— У всех налито? — воскликнул Кияшко. — Константин Петрович, прошу объявить!
Морозов встал и сказал:
— Четырьмя голосами против всех трех Саня Грекова вышла на первое место.
— Ура! — крикнул Греков.
— Ура! — отозвались Аверьянцев и Богдановский.
— Поздравляю, Санечка, — Женя улыбнулась, подняла бокал. — Я не сомневалась, что так и будет. Вот и вышло по-моему. Костя, а остальные три голоса — это за Валентину? — она с особым выражением посмотрела на Морозова, и он понял ее и все же сказал правду:
— За вас, Женя.
— Ну не ждала! — засмеялась она и как-то естественно отвернулась от Морозова и уже глядела на Валентину.
Валентина серьезно и вдумчиво слушала всех.
— Верно Саня сказала, что мужчины не могут видеть сути женской красоты. Только взгляните на Валю, и все станет ясно. С нее картину писать можно.
— Ладно, Женя! — холодно сказала Валентина. — Что вы заладили утешать? Я же сама все прекрасно понимаю.
То, что она не объяснила, что она понимает, и сам тон, раздраженный, неприязненный, произвели дурное впечатление. Не стоило к игре относиться так серьезно.
— Эх, прекрасный пол! — неловко засмеялся Богдановский. — Вечно им не угодишь. То внимания мало, то внимания слишком много…
— Особенно от тебя, — сказала Валентина. — В магазин не допросишься сходить. Ужин, газета и телевизор — все твое внимание.
Морозов по-прежнему стоял с ненужными листочками в руках. Все с любопытством и досадой следили за началом семейной ссоры. «Выпустили джинна из бутылки, — подумал он. — Надо что-то сделать или немедленно смыться отсюда».
— Кстати о телевизоре! — сказал Морозов, загораживая бедного Валентина Валентиновича.
Валентина повернулась к нему, быстро оценивая морозовскую позицию. Ей казалось, что сейчас со всех сторон на нее посыплются упреки. Она увидела только его застенчивую слабую улыбку, но ее было трудно провести.
— Я вспомнил историю, которая касается нас всех, — Морозов чуть поклонился ей, словно собирался рассказать для нее одной, но тут же обвел взглядом стол и начал рассказывать, больше не глядя на Валентину. Общее внимание уже перешло на него, фокус удался, оставалось только преподнести современную сказочку. — Однажды к директору нашего городского цирка пришел человек с двумя чемоданами. Говорит, принес потрясающий номер. Директору, как всегда, некогда. То да се, затравленный вид. Человек открывает один чемоданчик, достает кирпич. «Атеншен, плиз!» И лупит себя по голове. Кирпич вдребезги. Достает второй кирпич, тоже — вдребезги. Директор заинтересовался. Глядят друг на друга. Улыбаются. «Подходит, — говорит директор. — А что во втором чемоданчике?»
Морозов вспомнил фантастический рассказ Кердоды и сделал паузу.
— «Там пирамидон», — мрачно закончил Морозов. Все засмеялись. Мужчины, кажется, поняли современную производственную историю, а женщинам до нее не было дела, они освободились от досадной неловкости.
— Пора и горячее подавать! — вспомнила Женя. — У меня утка с яблоками.
— Ну, а мы покурим, — сказал Зимин. — Правильно, мужики?
Получалось ладно, он это чувствовал, и даже взбрык этой взбалмошной Валечки Богдановской тоже был как-то кстати, по-житейски. Люди они разные, и хорошие, и плохие — все вместе. А Зимину все одинаковы, потому что он хозяин, для которого только одно важно — чтобы гости не скучали, не заглядывали ему в рот. Вот так по-домашнему с ними можно и дело обсудить, без всякой официальной натуги, как бы между холодными и горячими закусками. Дело у них общее, а не одного какого-то Зимина, Халдеева или Грекова. Дано нам это дело для нашей же жизни, и не будем мелочиться… Странно, что Халдеев не пришел. Завтра надо его открыто спросить: мол, побрезговал дружеским столом? А он закивает — жена, дети… А то вовсе промолчит, но все-таки точно какой-то кислятиной накормит. Забавно предположить, что Кивало встречается со своими бывшими сослуживцами из треста и сладенько поругивает Зимина. Как же не поругать, коль у нас всегда заведено свое начальство ругать! Этак приятно.
Он понял, что никогда не будет уважать своего главного инженера, как не будет — и Кияшко и Тимохина. И тут же подумал, что с ними ему легко работать, а вот с этим уважаемым народом — нравственно тяжело. Хочется сломить, расплющить, чтобы возражать боялись.
Ну пора, а рассуждения отложим до другого раза.
Они собрались на балконе, отсюда был виден красный закат опускавшегося в темное облако солнца. Завтра должен быть ветреный день.
— Скоро осень, — сказал Греков.
— На носу последний квартал, — заметил Кияшко.
— Моя потребует новые зимние сапоги, — отозвался Богдановский. — Купить бы самолет, что ли?
— Да, ты давно не путешествовал! — улыбнулся Греков. — Сергей Максимович, закуривайте.
— Я же бросил, — сказал Зимин. — Не соблазняй.
— Все равно закурите. Говорят, надо десять лет ждать, чтобы совсем отвыкнуть.
— Подождем, Игорек! — заверил Зимин.
Потянулись белые дымки, и запахло табаком. Как сладка сигарета, выкуренная после трех рюмок водки, знает только настоящий курильщик. Зимину показалось, что у него пересохло в глотке.
— Кто сказал, что последний квартал на носу? — спросил он с тайным умыслом.
— Я, Сергей Максимович, — признался Кияшко. — Это козе понятно.
— Козе не козе, но все равно ты прав. Мне удалось выбить сверхфондовые материалы, у нас открываются хорошие перспективы. И вот что я предлагаю…
Зимин взлетел и с высоты видел знамена и награды, кинохронику и тысячетрубный военный оркестр. Есть на свете удача и счастье! Ради чего живем, мужики?..
И они стали загораться. Он их оглушал, заманивал на высоту из житейской скуки.
— Сергей Максимович, мы давно мечтаем о таком деле! — раздался голос Тимохина.
Ему должен был вторить Кияшко. Зимин посмотрел на него. Но Кияшко молчал и думал.
Пусть подумает. В конце концов он скажет так, как захочет Зимин.
Греков разминал свою сигарету, найдя в ней какое-то уплотнение, мешавшее затягиваться.