«Может, из-за этого выбора красавицы?» — подумал Зимин и просигналил Богдановскому:
— У нас нет культа женщины. Мы поэтому дикари, азиаты…
Он вспомнил свое ощущение, когда Валя Богдановская, излучая злобную энергию, атаковала Валентина Валентиновича. В ту минуту Зимину было стыдно, а каково было ее мужу?
Богдановский повел рукой, как будто сигнал на него подействовал.
— Что же выходит? — продолжал Зимин. — Женщины почти нет. Есть женщина-мать, женщина-работник, женщина-домработница. А женщины как женщины — нет. Вот они и вымирают. А мужики превращаются в скотов.
Иногда Зимин умел хорошо сказать.
Голова Богдановского туго повернулась на короткой шее. Выражение какой-то обреченности по-прежнему оставалось в его спокойных глазах.
— Семейную жизнь надо строить, а не пускать на самотек, — наставительно произнес Зимин.
— Ты о моей семейной жизни? — спросил Богдановский.
— О твоей. Ты же на себя не похож!
Можно было подумать, что у самого Зимина не было семейных проблем. Почувствовав, что расшевелил Валентина Валентиновича, он в радости от собственной проницательности не заметил, как Богдановский загорается болезненным гневом. Но только были сказаны слова: «надо взглянуть на жену с другой стороны», как Богдановский выпрямился и, в отчаянии улыбаясь, воскликнул:
— Ты!.. Ты кто такой?.. Посмотри на себя! Нет, ты посмотри!
— Тише, тише! — усмехнувшись, остановил его Зимин. — Что с вами?
Он молниеносно перестроился, и его ирония (не растерянность, не неловкость, а едкая ирония) опытного, привыкшего к противоборствам человека действительно остановила Богдановского. Тот сделался смешон. Ведь не мог же он объяснять, что с ним… Он мог кричать, размахивать руками, возмущаться, а вот открыться — нет, не мог. Личная жизнь, какой бы горькой она ни казалась, была у него одна, и ради нее он должен был подавить свою вспышку.
«Жалко все-таки, — подумал Зимин, глядя, как Богдановский мучительно ломает себя. — Скоро опять полетит куда-нибудь в Калугу».
— Ну ничего, ничего, — сказал он без обиды. — Я не собираюсь лезть тебе в душу. Сам не люблю таких деятелей… — И похлопал Богдановского по животу. — Давай-ка с тобой выпьем. Сепаратно.
Он перестроился еще раз и, славно посмеиваясь, сделался своим парнем, обаятельным простодушным малым, на которого невозможно обидеться.
— Что ты? — приговаривал Зимин, подталкивая Богдановского. — Упираешься?.. Я тебя прошу, Валентин Валентинович…
— Да ну, — хмурясь, сказал Богдановский. — Да не хочу пить… Да что ты меня тащишь? — А сам медленно шел следом за Зиминым, еще не понимая, что подчиняется условиям давно заведенной игры.
Вскоре застолье продолжилось. Снова говорили о работе, политике, детях, писателях, дефицитных товарах, и все пошло вполне интеллигентно, естественно и в меру весело. Зимин чувствовал, что вечер удался. А почему бы ему не удаться? Гости не скучали, угощение было богатое, хозяйка — умна и красива. Так что, конечно, удался. Нелепо даже думать, что могло быть иначе… Нет, нет, удался вечер. И ничего страшного, что Богдановский отделялся от других упорной неразговорчивостью.
В действительности же все было не совсем так, как думал Зимин, играя разученные роли начальника, рубахи-парня, хозяина дома, мужа и отца. Он и сам ощущал какую-то странную, невыразимую тревогу. Словно среди гостей незримо присутствовал еще кто-то, грозный и всеведущий, и словно этот «кто-то» стоял за спиной Богдановского.
Мысль о будущем — так можно было назвать то, чего он боялся.
X
Морозов завел мотор и поехал к своему дому. Дорога на Старобельск находилась в той же стороне, но он отметил, что едет в сторону дома. Какая-то случайная догадка заставляла его думать именно так.
В этой догадке соединилось все сразу. Все, чем он жил последние минуты, дни и годы, — может быть, вся юность. У нее даже было название «Чудновский». Название или символ, но это не играло никакой роли. Покойный тренер не имел к названию отношения, хотя была использована его фамилия. В догадке не заключалось ничьего имени. Она была идеей, чувством вины и еще чем-то необъяснимым. Просто Чудновский умер, и это было прощанием с той далекой жизнью, которой когда-то жил Морозов. В ней были Вера, «Ихтиандр», шахматы, и что бы там ни было, а была свобода, которая не дает человеку пропасть бесследно. Что ждет Морозова дальше? Вот вопрос, возникающий из догадки, из любого отныне действия окружающих. Дальше-то что?! Казалось, сама жизнь кричит Морозову об этом. Она кричит, а мы не слышим или делаем вид, что не слышим, что еще хуже. Но он-то слышал! Он понимал, куда зовет его Зимин. Стать Зиминым — вот куда. И как ни упирался бы Константин, как ни рвал бы постромки, другого пути у него уже нет. Не видел он.
И поэтому, конечно, Морозов отказался от спасательных работ в затопленном шахтном стволе. Они не могли ему помочь, они его тянули назад, в прекрасное прошлое. Глупо было поддаваться Павловичу.
— Глупо и хорошо, — вдруг пробормотал он. — Именно глупо и хорошо!
Морозов проезжал старый центр города, — здание оперы в ложноклассическом стиле, танк Т-34 над могилой танкиста, кинотеатр имени Тараса Шевченко. Уже зажгли фонари. Возле кинотеатра двигались два встречных потока молодых людей, потом потоки шли обратно, образуя замкнутый круг. В этом движении всегда было что-то вынужденное, похожее на обычай с утраченным значением. Здесь гуляли Морозов и Вера несколько лет, несколько лет подряд, бесцельно, счастливо, по кругу…
«Глупо и хорошо!»
Морозов взглянул на спидометр: скорость была нормальная, шестьдесят километров в час. Это его удивило — что такое норма, для кого она? Он с удовольствием прибавил газа.
Вскоре показался дом, сиреневый свет убогой рекламы магазина «Тюльпан». Морозов поднял взгляд до третьего этажа. В его окне горел свет. Он механически включил левый поворот и въехал во двор. На балконе третьего этажа, чуть свесившись вниз, стояла Людмила, сквозь прутья белели ее ноги.
— Эй! — она замахала рукой.
Морозов высунул в окно поднятую кисть левой руки и тоже помахал ей. Он так и не понял, зачем въехал во двор. Должно быть, по привычке. А может, его не хотели отпускать в Старобельск?
Пришлось подняться. Он отпер дверь своим ключом, остановился и посмотрел на освещенную прихожую. Вчера, он помнил, здесь не горела лампочка.
Людмила вышла из комнаты, тоже остановилась, мягко опершись спиной на косяк.
Они смотрели друг на друга и улыбались.
У нее была новая прическа «сэсун», такая же, как у Жени Зиминой, — как будто приподнятые ветром и не упавшие волосы.
— Сказать, о чем ты думаешь? — спросила она.
— Я лучше сам. — Он шагнул к ней, наклонил голову: — Красиво…
— Чепуха, — сказала Людмила. — Ты собрался с аквалангом в шахту. Но я уже выпустила весь воздух.
— Там воздуха и не было, — отозвался Морозов. — Я тебя прощаю.
— Значит, не едешь?
— Еду. В Старобельск. Я хочу, чтобы ты все знала: я еду к Вере. Она сейчас там.
— Да, там акваланг не понадобится, — сказала Людмила. — Что тебе приготовить?
Он понял, что она сейчас спрячется за какое-нибудь хозяйственное дело, и тогда ей ни за что не объяснить, что с ним случилось.
— Ничего не надо, — сказал Морозов. — Возьму кофе, и все. Я уже приготовил, но эти черти выдули.
Она кивнула:
— Значит, кофе? — И пошла на кухню.
Он пошел следом.
— Понимаешь, иногда мне кажется, что ее не было совсем, — сказал Морозов и тронул Людмилу за руку. — Но иногда… Иногда просыпаюсь с таким горем, что жить не хочется. Она снится. Я ничего не могу сделать. Она снится, а ее нет…
Она накрыла его ладонь, слегка сжала и отстранила.
— Я ведь никогда не спрашиваю, что у вас случилось, — произнесла Людмила не очень весело, но все же спокойно, без ноток утешения, упрека или обиды. — В конце концов, у всех одинаково. Поезжай, переспи с ней и успокойся.
— Мила! — воскликнул он.
— Я же и виновата? — спросила она. — Давай лучше поужинай.
— Ужинал. Был в гостях у Зиминых.
Она сняла с чайника крышку и набирала воду. Кран открыла широко, струя клокотала.
— Все равно у тебя с ней не выйдет, — сказала Людмила. — Напрасно ревную. Вылечишься!
Она стукнула чайником о конфорку, сломала спичку, зажгла вторую.
— Мила, — окликнул Морозов, — не надо никакого кофе. Обойдусь.
— Ладно, сварю. Зимин тебя собирается повышать, если зовет в гости.
— Да брось ты этот чайник!
— Отстань. Последний раз ухаживаю за тобой.
Да, это было то, о чем он не хотел думать: последний раз. Он рвал с ней. Все ее разговоры о свободной любви были ерундой. И если бы она была уродливой, вздорной, жадной, глупой, ну, тогда, может быть, было бы порвать проще… Да нет, отчего же проще?
— Почему ты не догадалась забеременеть? — подумал он вслух.
— Идиот! — бросила она. — Я себя еще уважаю. Могла бы и сама тебя удержать.
Не хватало, чтобы она его действительно удерживала. Но ведь и не удерживает, не плачет, глаза сухи…
— Кто тебя за язык потянул с твоей откровенностью! — буркнула она. — Ехал бы молча. Верочка тебя бы выставила…
Людмила слишком часто повторяла это, словно убеждала себя или, может, — Морозова.
— Как ты будешь расплачиваться с Зиминым? — Она заговорила о другом, что сейчас ее совсем не интересовало. — Он тебя купил? Это было просто?
Здесь она могла не сдерживаться, понял Морозов. Он промолчал, потому что она спрашивала, а думала об ином.
— Зимин меня купил, — легко согласился он. — Купил! Я мелкий человек…
Она села, сгорбилась и смотрела долгим взглядом на огонь. Потом она вымыла термос, налила кофе, завинтила крышку. И молчала.
Морозов приблизительно представил все то, что Людмила должна была ему сказать. Он ждал. Прошла минута или две.
— Кофе готов, — вымолвила Людмила. — Помолчим на дорожку?
И он понял, что ничего она не скажет. Не захотела. Она поглядела на него и улыбнулась: