15 августа. Первыми акванавтами хотят стать четверо: Павлович, Ипполитов, Бут и я. Медики начали нас обследовать. Мы носимся с бутылками для анализов…
Наконец дом прочно связан с балластом. Вечером под рев ихтиандровцев шлюпка вывела дом из бухты. На первых пятистах метрах заглох мотор, и пришлось грести веслами. За четыре часа две смены гребцов привели дом к месту погружения.
Наступила ночь. Небо, море, берег поглотила тьма. За большой лодкой в десятках метров покачивается белым пятном дом. Татакает мотор второй лодки, которая крейсирует вокруг. С берега лодки ориентируют ручные фонари. Около полуночи дом ввели в бухту, где будет проводиться эксперимент.
20 августа. Дом погружен на одиннадцатиметровую глубину. Подведены шланги и кабели. Почти все готово к приему аквалангистов. Совет экспедиции решил, что первым будет Павлович, вторым я. Ипполитова зарубили медики — у него врожденный порок митрального клапана. Узнав об этом, Павлович весело разругал его. Он был счастлив, что станет первым в стране акванавтом. Риск ему приятен. А если бы с Ипполитовым что-нибудь случилось, эксперимент пришлось бы прикрыть.
Я не ожидал, что выберут и меня. Бут больше этого заслужил. Он обеспечивал погружение. Его оставляют на берегу как незаменимого. Бут редко улыбается, а здесь прямо разозлился. Я предложил ему свой жребий, думая, что так будет справедливо. Но он отказался.
Сейчас наши медики готовятся к обследованию акванавтов в подводном доме.
23 августа. Штиль. Сине-зеленое море, голубое небо, солнце. На берегу два человека в аквалангах готовятся к погружению. Павлович и Ипполитов, который провожает акванавта, — он последний раз проверит освещение, связь, подачу воздуха и поднимется наверх. Через сутки я присоединяюсь к Павловичу.
Мы все молча смотрели на бурлящее в одной точке море. Из-под воды поднимаются тысячи пузырьков воздуха, образуя белопенный круг.
То, о чем мы мечтали весной, сбылось. Цель перед нами. Наверное, мы последние в мире дилетанты, которые смогли самостоятельно чего-то добиться…
Павлович остался под водой. Не знаю, что я завтра почувствую, но сегодня мы все думаем: он там один!
Я шахтер, враждебной средой меня не удивишь… Мы первые! Вот что удивительно.
Остаток дня Павловичу звонили по телефону раз сто. Он переоделся в сухое шерстяное белье и лежит на верхней полке. Смеется от возбуждения. Это эйфория. Ночью Павлович несколько раз просыпался с ужасом. Ему казалось, что вот-вот лопнут тросы. На поверхности началось волнение, и дом покачивало. Бут дежурил у пульта, спокойно твердил в трубку: «Саша, все в полном порядке». Если такой отважный человек, как супермен Павлович, был в смятении, то каково пришлось бы мне? Я не герой и не трус. Я обычный представитель большинства. Риск заключается в том, что в случае аварии (выход из строя компрессора, электростанции) нельзя выйти из дома — вскипит в крови азот.
24 августа. Ранним утром одиночество Павловича закончилось. Начались визиты врачей и медицинские исследования. У него стало реже дыхание, стал реже пульс, сузились кровеносные сосуды, сократилось число эритроцитов и поднялось артериальное давление.
Говорю с ним по телефону. Павлович рад мне, как брату. Ждет. Поэтически описал рассвет — «полощется рассвет, подступает к раскрытому люку, встает за стеклами иллюминатора. Вблизи скалы рой мелких ставрид. При каждом движении они блестят, как будто составлены из осколков зеркала».
Вчерашнее возбуждение и напряженность у него исчезли. И у меня тоже.
В контейнере с горячей водой опускаем в дом еду. 5000 килокалорий в день: борщ, жареные цыплята, шоколад, виноград. У Павловича зверский аппетит.
В последний раз я поднялся на уступ, нависающий над самым домом, лег грудью на нагретые солнцем камни и смотрел вниз, на бурлившую воду. Ни о чем не думал, только остро ощущал, что живу.
Пишу уже под водой. Небольшая жилая комната, две койки одна над другой, шахтные светильники, несколько контрольных приборов. В тамбуре баллоны и акваланги, здесь выход в море — вода плещется чуть ниже уровня пола. Оттого, что рядом Павлович, я почти спокоен. Не сразу доходит, что я в другом мире. Прошу выключить свет. За иллюминатором — отвесная скала, заросшая водорослями. Их кустики плавно колышутся. Там, наверху, поднимается волнение. Дом немного раскачивается, все длиннее становятся взмахи водорослей. В детстве я нырял с открытыми глазами и видел песчаные барашки на дне реки. Пока хватало воздуха, я плыл, уткнувшись носом в дно, и думал — вот-вот передо мной откроется какая-то тайна. Сейчас я тоже ждал какого-то чуда. Я не мог оторваться от иллюминатора. Павлович сказал, что видел нагую женщину, которая проплывала возле дома. У нее были длинные волосы и рыбий хвост. Я не сразу понял, что он шутит.
Включили свет.
Толстый кабель и еще более толстый шланг открыто пересекают дом. Смотреть на них приятно — это свет и воздух. Голубой лентой вдоль стены тянется телефонный провод. Неожиданно ощущаю в запахе изоляционной ленты, которого я никогда не замечаю, запах тарани. Это что-то новое.
Хочется подпрыгнуть и перекувырнуться. Жаль, что высота дома малая. Как много во мне силы!
Время летит необычайно быстро. Нам передают с поверхности сообщение ТАСС о первых акванавтах Черного моря, но оно меня не волнует. Поверхность затушевана, воспоминания бегут одно за другим. Мне приходит в голову усадить рядом с собой деда и отца. А они не понимают меня. Ради чего я опустился под воду? Кого-то спасать? Заработать деньги? Добыть полезное ископаемое? Нет, мне просто интересно. И не буду говорить, что я прокладываю путь другим. Я прокладываю путь себе.
Ночь была прекрасна. В иллюминаторы отсвечивали вспышки далеких зарниц. Мне приходилось погружаться ночью, но сейчас волнение дрожью прошло по телу. Берег, друзья, напутствия — все это теперь вспоминалось только краешком сознания… Кажется, я лежу на вагонной полке и поезд летит сквозь зимнюю ночь.
25 августа. После шестнадцати часов подводной жизни — жив и здоров. Очень легко выходить из дому в воду: как в родную стихию. Ставриды и ласточки нас не боятся.
Наша жизнь вызывает бесконечное удивление и побуждает к необычным размышлениям. Хочется, чтобы стояли где-то поблизости второй, третий, четвертый дом, где жили бы хорошие друзья. Войти бы в такой же дом, поговорить, поохотиться вместе, поработать…
Медики говорят, что в моих ассоциативных тестах все чаще появляются слова, связанные с поверхностью: лес, поле, ромашки, опушка, ветер, небо.
От медиков нет спасения. Их визиты заполняют весь день.
Вечером уходим в воду. Зеленоватый свет подводных фонарей освещает дом и дорогу к берегу. Рядом со мной Павлович с баллонами за плечами, в маске и в ластах. Он плывет в световом облаке, порождая тьму искр. Вот он скользнул вниз, коснулся камней, и они засветились. Я устремляюсь за ним. Чувство восторга, радости и восхищения красотой овладевает нами. Мы кружимся в плавном танце гидроневесомости.
Мы созданы не только для труда, но и для праздника. Не поняв этого, нельзя понять ничего.
Дома я с выражением читаю вслух Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».
Медицинские обследования, анализы, тесты, общественная значимость нашего эксперимента — все это удаляется от меня.
Появляются мысли о вечности. Может, появляются оттого, что завтра Павловичу надо подниматься на землю? Сейчас азота у него в крови в два раза больше нормы. Хотя все предусмотрено, чтобы удалить излишний азот, полной безопасности нет.
26 августа. Павлович весел. Не его, а меня преследует смутный страх катастрофы. Предстоит десатурация и декомпрессия. Он дышит через загубник смесью кислорода с гелием, а потом — чистым кислородом, чтобы вымыть избыточный азот.
Его заросшее лицо блестит от пота. Павлович, если что-то и чувствует, никогда не признается. Он сам одолевает страх.
По телефону Бут напоминает порядок подъема: предстоит опустошить несколько аквалангов на глубине семь и три метра.
А мне не хочется оставаться одному. На прощание мы обнимаемся.
27 августа. Наверху волнение. Дом сильно качает. Перепады давления ощущаю барабанными перепонками. Готовлюсь к подъему.
В воде почти ничего не видно. Иду по воздухопроводному шлангу. Едва удерживаюсь от того, чтобы не рвануться вверх изо всей мочи. Из небытия поднимаюсь на землю. За время подъема и декомпрессии устаю больше всего.
На берегу дует сильный ветер. Идет дождь. Меня укутывают одеялом и плащом и тащат в палатку медиков.
Берег забылся. Краски необычно ярки, больно глазам. Кажется, что вокруг много суеты и лишних предметов. Иду медленно, боюсь оступиться. У Павловича было то же самое.
Без многого может обойтись человек, но только не без людей.
28 августа. По-прежнему шторм. После огромного напряжения лагерь расслабился, не знают, чем заняться. Как быстро все промелькнуло! Днем мы сфотографировались на прощание. Оказалось меньше тридцати человек. Это — устоявшие на круге. А начинало около сотни.
Холодно. Тяжелая мокрая земля пахнет осенью. Иссиня-черное море в белых бурунах. Вечером прощальный ужин. Спасаясь от ветра, собрались под скалой на берегу. Разожгли костер. Греемся и поем песни.
29 августа. Лагерь сворачивается. Сегодня не место вчерашнему элегическому настроению. Готовимся к нагрузке. Забиваем ящики. Укладываем палатки. Уже сняли мачту. Забираем самое ценное оборудование. Лодки, компрессор и многое другое оставляем в кошаре: вернемся весной. Нет ни времени, ни денег все увезти с собой. Наши отпуска закончились еще вчера…»
XI
Ежась от холода, Морозов проснулся и вышел из машины. Стоял серый туманный рассвет. Порывами дул холодный ветер.
Допив кофе, Морозов стал ждать попутный грузовик. Он не выспался, болели глаза.
Проехали два серебристых трайлера, «Жигули» и крытый армейский грузовик, но все они шли в обратном направлении.