Было еще рано. Откуда-то с поля доносилось карканье ворон. Непрерывно звенели провода высоковольтной линии. Морозов вернулся в машину и снова прилег. Он быстро задремал. Ему казалось, что он скачет вместе с дедом на конях, а за ними кто-то гонится, и вот конь под Морозовым слабеет…
Сквозь дрему он услышал шорох автомобильных шин и звук останавливаемого двигателя.
Возле «Запорожца» стоял зеленый фургон «Рафик», из кабины вылезал Павлович — спрыгнул, расставил ноги, зевнул и потянулся.
«Слава богу!» — подумал Морозов.
Павлович был выбрит, его толстое лицо было оживлено веселым напряжением. По-видимому, он уже десять раз прокрутил в уме работу в затопленном стволе и был счастлив предстоящим риском.
Морозову впервые пришло в голову: этот человек всегда искал одного счастья рисковать жизнью и никогда не был понят другими.
Морозов почувствовал зависть.
Он шел навстречу Павловичу и улыбался.
Они пожали друг другу руки. Из фургона вылезли Ипполитов и Бут, сонно поморгали и тоже подошли к Морозову. «Как? Они вместе?» — мелькнуло у него.
— Неужели ты нас ждешь? — спросил Павлович. — Ты когда выехал?
— Полуось полетела, — ответил Морозов.
«Это самый славный способ жить, — подумал он. — Самый прямой. И несовременный».
— Можем подбросить, — предложил Павлович. Он понял, что Морозов здесь оказался случайно и будет их задерживать.
— А то плюнь на все, закрой броневик — и давай с нами.
— Нам надо ехать за полуосью, — вздохнул Ипполитов. — Где же он ее возьмет?
Он вопросительно поглядел на Павловича своими добрыми умными сонными глазами, ожидая от него действия.
— Лучше взять на буксир, — сказал Бут.
Павлович повел плечом и кивнул Морозову:
— Как ты думаешь?
Должно быть, ему хотелось услышать отказ Константина и если не отказ, то просьбу о помощи. Вчера он просил Морозова, сегодня было наоборот. Это выжидание было так не в характере Павловича и так в духе их все более холодных взаимоотношений, что на самом деле было трудно угадать, чего же в действительности хотел Павлович, задавая свой бесцеремонный вопрос. Была ли это игра в раздумье, или только проблеск мстительной мысли, или твердая мысль об их разных дорогах?
— Надо буксировать, — решительно сказал Бут. — Думать здесь не о чем.
— Да я не об этом, — усмехнулся Павлович, но не стал объяснять, о чем же он думал.
В его усмешке почудилась досада. Он всегда был упрям, а сейчас, больше не предлагая Морозову присоединиться к экспедиции, он просто откладывал это предложение на другое время.
Морозов вытащил из багажника белый капроновый трос. Фургон заехал впереди «Запорожца». Зацепили трос за обе машины.
В открытые двери фургона были видны лежавшие на полу зачехленные акваланги и чьи-то вытянутые с боковой скамьи ноги.
Перед тем как сесть в фургон, Павлович оглянулся, посмотрел на Морозова каким-то по-хозяйски удовлетворенным взглядом и подмигнул.
Морозов кивнул ему. В эту секунду Константин почувствовал, что Павлович ему дорог.
Поехали… Он подумал о Павловиче так, как если бы сам стал им.
Встать ранним утром, оставить спящих жену и сыновей, растаявших в туманном небытии сна, быстро бесшумно одеться и исчезнуть из дома. И машина умчит тебя неизвестно куда, в подземную темноту, в слепую воду, или в ад, или в космос, где еще до тебя никто из людей не бывал. И ты будешь там счастлив, ибо остро ощутишь природу своего зыбкого существования и победишь ее.
Но, подумав так, Морозов вслед за этим задал вопрос, который не мог задать себе Павлович: зачем, ради чего, с какой целью?
Он улыбнулся своим практическим мыслям. Он не мог опровергнуть Павловича, к каким бы логическим вопросам ни прибегал, потому что у них были разные системы измерений, и то, что казалось одному хорошо, другой считал забавой, в лучшем случае — спортом. А жизнь может быть и забавой, и спортом, и добычей, и любовью, и здравым смыслом; с ней легко не согласиться, но ее нельзя опровергнуть.
И сейчас Морозов впервые позавидовал Павловичу, что не может изменить себя…
«Ну ничего! — сказал себе Морозов. — Мне не семнадцать лет, я трезвый тридцатилетний мужчина и живу, как и полагается мне жить. Без трюков».
Он больше не думал о Павловиче.
Ко всем троим — Павловичу, Буту и Ипполитову — в клубе всегда было разное отношение. Павловича сначала любили и не замечали его заносчивости, Буту подчинялись с уважением к его ясному критическому уму, а вот к Ипполитову были настроены как-то без особой любви, без дисциплинированного уважения, но просто и по-свойски, хотя он был одним из руководителей. При полном отсутствии честолюбия Ипполитов среди резко выраженных индивидуалистов играл какую-то важную человеческую роль. Больше всего Морозова поражало, что Ипполитов умел гасить столкновения, находя компромисс между общей целью и личным интересом какого-нибудь студента.
У Ипполитова было два принципа, которые исцеляли «Ихтиандр» в дни тягот и тоски: «Каждый должен жить в согласии с собой» и «Добру не надо оправданий, но они нужны злу». Сейчас же, увидев Ипполитова рядом с Бутом, Морозов вспомнил о банальном противоречии, разрушающем их дружбу. Философия не могла тут помочь. В равной мере оба так же тянулись друг к другу, как и отталкивались.
Ипполитов улыбался, блестели во рту стальные коронки, придавая улыбке что-то машинное. Все зубы закрывались этими железными панцирями. У него было слегка отекшее лицо, пористый мясистый нос, короткие седые волосы. Но, несмотря на седину и явные следы раннего старения, преждевременные в его тридцать шесть лет, Ипполитов сохранил в своем облике что-то юношеское и трогательное. Его рост был большой, почти метр девяносто, правое плечо поднималось заметно выше левого, наталкивая на мысль о врожденном пороке сердца.
По сравнению с Ипполитовым Бут выглядел полным достоинств гордецом, каковым и показался Морозову этим ранним утром. Было в характере Бута нечто такое, что делало его великолепным инженером-экспериментатором и, значит, вынуждало предвидеть неудачи. Он редко улыбался.
Его огромное самолюбие так и не было удовлетворено в годы успехов. После того как клуб не стал лабораторией в научно-исследовательском институте, Бут словно споткнулся на жизненном пути. Он ясно увидел свое настоящее: старший инженер с заработком в сто шестьдесят рублей, жена, двое детей, и главное — за спиной ничего не оказалось. Дымку романтики, окружавшую «Ихтиандр», развеяло. Надо было перестроиться, забыть поражение и заняться чем-то реальным, например диссертацией. Но Бут с его гибким умом неожиданно оказался твердолобым в этом простом положении. Он решил ставить на «Ихтиандр» до конца.
И тогда его жена Лена порвала дружбу с женой Ипполитова. Она устала. Ипполитов давно был кандидатом технических наук, зарабатывал вдвое больше и, поддерживая в Буте иллюзии, сам ничем не рисковал. Новый образ Ипполитова был рожден не завистью, а отчаянием. Она защищала своих детей. Если бы можно было отправить Бута на принудительное лечение, как это делают с алкоголиками, Лена бы, наверное, решилась на такой шаг. Ей казалось, что, отключив Бута от друзей, она разбудит его.
Ей было на руку, что Наташа Ипполитова, выслушав ее боль, не приняла ни слова и повернула все против Бута. Выходило, что не Ипполитов играет ее мужем, а наоборот — из Ипполитова вьют веревки, вымогают у него деньги на разные прожекты, не дают лишний раз купить на рынке продукты для ипполитовских детей, что Бут делает себе карьеру чужой кровью. Она беспощадно пересказала Буту этот разговор, а Наташа, должно быть, постаралась раскрыть глаза Ипполитову. У них была одинаковая цель. Обеим надоело жить надеждами и проводить вечера в одиночестве. Они были правы самой главной правотой, которую им дало рождение детей. Они словно подытожили: «Мужья, всему свое время. Вы опоздали стать удачливыми. Будьте же такими, как вы есть, но только рядом с нами!»
И здесь Ипполитов был вынужден пойти против своих принципов. Он не мог оставаться в согласии с собой. Семья была частью его самого, а она-то и воспротивилась его действиям. Ему понадобилось оправдываться, и это только подчеркнуло его вину. Наташа быстро вспомнила: «Добру не нужны оправдания!», и он почувствовал, что молодое время ушло.
С той поры Бут перестал бывать у него дома. Обоим должно было быть тяжело и совестно друг перед другом. Что бы они ни думали, что бы ни умалчивали и ни скрывали, а их дружба вместе с «Ихтиандром» приближалась к концу.
Фургон въехал в большой серый разбросанный город, как будто механически составленный из десятка мелких шахтерских поселков. Одноэтажные дома были окружены садами и огородами, деревья наклонялись через заборы и роняли листья. За ночь тротуар был закрыт облетевшими листьями.
Городок еще спал. Однообразным и железным звуком стучала сломанная полуось.
Миновали газетный киоск, на стене которого висел красный плакат с улыбающимся счастливым шахтером. Потом проехали мимо магазинов со скромными витринами, мимо отделения автоинспекции и стоявшего там смятого, без стекол, новенького «Москвича», укрытого картонками и связанного проволокой. Фургон повернул налево. Здесь пошли пятиэтажные кирпичные дома. Наверное, близко был центр. Однако фургон повернул еще раз, и вскоре улицу снова составляли маленькие домики, заборы и сады.
Морозов нажал на клаксон. У фургона зажглись красные стоп-сигналы, он остановился. Константин вылез из машины, Павлович уже шел ему навстречу.
— Куда мы едем? — спросил Морозов.
— На ту шахту, — сказал Павлович. — Тут близко, ты не против?
Конечно, было поздно спрашивать морозовского согласия после того, как они там решили буксировать «Запорожец» до самой шахты. Однако ни в выражении лица Павловича, ни в его голосе не было заметно смущения: Морозов увидел лишь то выражение хозяйской удовлетворенности, с каким Павлович взялся ему помогать. Сейчас было бесполезно что-либо выяснять. Надо было решить — ехать или оставаться?