— А знаешь, я хочу с ним потолковать, — сказал Рымкевич. — Приезжай-ка с ним вечером.
Зимин перевел дух.
Жилкин тоже засветился, как будто компенсировал свою неуступчивость. «Нет, ангел мой, — улыбнулся ему Зимин. — Я здесь хозяин!»
Приглашение Рымкевича было полоской рассвета в темной беззвездной ночи. Оно обещало многое, не обещая ничего конкретного, малого, что составляет тревогу жизни.
— Да, приедем. Конечно, приедем! — сказал Зимин.
Он еще не представлял масштабов выгоды и удобства, которые сулило внимание Рымкевича, и не думал ни о сверхлимитной поставке материалов, ни об уменьшении плана, потому что об этом было преждевременно думать, но вместе с тем у него не было другой меры, кроме удобства и выгоды.
Рымкевич простился до вечера. Телефон утих.
Зимин встал, уперся ладонями в край стола и дурашливо прокукарекал Жилкину:
— Хе-хе-хе! Рымкевич звонил, понял? А ты тут тягомотину развел. Выдай ему деньги под мою ответственность!
— Но Сергей Макс…
— Вы-дай! — не слушая, приказал Зимин.
— …имович, тогда напишите…
— Вы-дай!
— …распоряжение, что ли.
— Тебя надо уволить, — покачал головой Зимин и написал распоряжение. — Вот! Чтоб сегодня же Ткаченко было выплачено. До свидания.
Жилкин кротко опустил глаза на бумагу с зиминским росчерком, беспардонно взял ее и спрятал в карман, после чего ушел.
«Хе-хе-хе! — подумал Зимин. — Мы еще в обойме».
Морозов никогда не разговаривал с Рымкевичем, видел его только один раз, лысого, загорелого, сухого, похожего на жесткокрылого бронзового жука.
Лет десять назад Константин думал, что Рымкевич никуда от него не уйдет. Время для мести тогда было бесконечным. Он воображал себе, как скажет ему: «Я сын Морозова. Я хочу сказать вам, что вы подлец!» — и все, больше ничего не сделает, лишь посмотрит, как исказится от страха его лицо; и до самого последнего своего дня Рымкевич будет помнить, что в городе рядом с ним живет сын Петра Григорьевича Морозова.
Закончив институт, Константин столкнулся с Рымкевичем в коридоре треста. Управляющий шел вместе с двумя мужчинами, они смотрели на него и что-то говорили, а он на них не смотрел. Казалось, он гипнотизировал своим превосходством. И Морозов растерялся, ощутил ничтожность своего положения. Он увидел себя: на подбородке прыщики, дешевая рубашка, мешковатые джинсы. Он испугался унижения, которое уже было почти неизбежным. Управляющий поравнялся с ним. У него были тяжелые складчатые веки и блестящая голая голова.
— Валентин Алексеевич! — окликнул Морозов. Он знал, что проиграет. Он был глупый юнец, но в нем вспыхнула упрямая гордость.
Голова Рымкевича повернулась.
Морозов шагнул вперед, однако ему в грудь уперлась крепкая рука одного из спутников Рымкевича.
— Некогда, молодой человек! Приемный день в четверг.
Пока мужчина это говорил, холодно глядя перед собой, Рымкевич уже прошел несколько шагов. Все было точно так, как предвидел Константин. Можно было крикнуть в спину или догнать, оттолкнуть чужие руки, но он стоял будто громом пораженный. И потом, раздумывая над этой встречей, Морозов горько понял, что с его слабостью было бесполезно прорываться к управляющему: тот не услышал бы его.
А вот теперь Зимин передавал Морозову приглашение Рымкевича!
Морозов ничего не ответил Зимину. Он взял газету и стал читать статью.
Черный копер, обшитый белым шифером… Железный стук акваланга о ржавое мокрое днище бадьи… Мутный вспененный бурун, скрывший Павловича… Страх, отвращение к себе, усилие воли…
Морозов вспомнил весь тот день, начавшийся с поломки полуоси и кончившийся возвращением домой. Статья была правдива и одновременно лжива, в ней точно описывались славная история «Ихтиандра» и работа в затопленном стволе, но ее выводы были бессовестным враньем. Морозов знал, что работы велись не бескорыстно, ради идеи, как про то написал Дятлов. Он знал, что статья будет именно такой, а не другой, но, прочитав ее, был оскорблен. Они отняли у него то, с чем были связаны его лучшие годы. До нынешнего дня у него еще жила маленькая надежда, что они не преступят память о той чистой свободной жизни, которая у них была и которую нельзя было втискивать в малогабаритный объем выгоды и удобства.
И вот ее не осталось. Конец «Ихтиандра» был закреплен.
Морозов поднял глаза, и Зимин сказал:
— Я объявляю тебе благодарность в приказе.
Константин пожал плечами. Это была насмешка, он проиграл, зачем ему пустая благодарность?
— Я не хочу благодарности.
Вот как вышло. Он проиграл, отец проиграл, а Рымкевич уцелел и выжил. Но Константин не чувствовал себя побежденным, наоборот — все они, уцелевшие, выжившие и выигравшие, никогда теперь не могли победить. У них внутри сидела червоточина, она убивала дух. Не было в мире такого дела, такого достижения, ради которого можно было идти по этому сумеречному пути, никогда не было и не будет. Те, кто соблазнился им, пусть их сотни или тысячи, предали человека в себе.
— Позволь мне решать, как руководить, — возразил Зимин, широко улыбаясь одной из своих симпатичных улыбок. — Твоя скромность здесь неуместна. Надо сделать так, чтобы как можно больше узнали о вашем подвиге. Сейчас привыкли думать только о собственном благополучии, а вот мы им покажем настоящие ценности.
То, что Зимин употреблял слово «мы», заставило Морозова едва заметно усмехнуться.
«Как они стараются обмануть себя! — подумал он. — Как им хочется говорить о настоящих ценностях…»
Зимин заметил его усмешку.
— Я серьезно говорю, не скромничай, — сказал он. — Мне со стороны видно больше, чем тебе. Вот и старик тебя зовет. Работа с людьми — это прежде всего политика. Тут надо все тонкости учитывать… В общем, поздравляю тебя. Иди домой, соберись. К пяти жду здесь.
Зимин крутнул кресло, повернулся к окну. Морозов по-прежнему остался сидеть.
— Ах, да! — сказал Зимин. — Чуть не забыл! У тебя есть один больной. Его берут в автосервис жестянщиком. Я ему достал путевку в санаторий и выписал пятьсот рублей.
Было видно, что ему приятно это говорить. В его лице появился блеск невидимого света, и Морозов ощутил, что сейчас Зимин не фальшивил: по-видимому, среди пустоты его души еще попадались невыгоревшие прослойки естественной доброты.
— Спасибо, — сказал Морозов. — Ткаченко заслуживает больших почестей. Он хороший мужик. Когда мы будем его провожать, надо это сделать по-человечески.
— Само собой! — с удовольствием вымолвил Зимин. — Вот теперь ты становишься настоящим руководителем. Не скупись на добро.
Морозов пропустил мимо ушей эту обычную зиминскую демагогию. Сейчас он откажется от поездки к Рымкевичу. Ему нечего говорить старику. Но об этом следует сказать в последнюю очередь, перед самым уходом, а прежде нужно поговорить о работе участка.
И он поговорил об этом.
Добро привязывает к человеку: Зимин почувствовал себя хорошо из-за участия в судьбе больного и почти не спорил с Морозовым, когда тот потребовал себе еще ремонтников. Он согласился. Он испытывал странную симпатию к этому новому начальнику участка, которого недавно считал пустым гордецом. Трудно было сказать, отчего она возникла.
Зимин посмотрел на Морозова, заметил узкий голубоватый шрам на виске, который видел и прежде, но не замечал, и еще увидел темные подглазья, бледный, несмотря на загар, лоб и легкую сетку морщин.
Перед Зиминым был взрослый мужчина. Он не походил на двадцатитрехлетнего молодого специалиста, каким запомнил его Зимин. Да и запомнил ли? Мало ли юных лиц мелькало? Они были похожи одно на другое.
И вот из ничего, из безвестности и многолюдья этот человек пробился наверх. Пусть он шел ненормальным путем, пусть его увлечение подводными домами было нерасчетливой тратой сил, но ведь он достиг своего. Морозов — победитель. А победитель — это не просто удача, не просто везение, это разрешение великой тайны жизни.
Может быть, сейчас Зимин только слегка завидовал Константину. Их разделяла десятилетняя разница в возрасте. Если перебросить Морозова на десять лет вперед, то неизвестно, какую высоту он возьмет. Кто знает, дойдет ли он до начальника шахты? Наверное, дойдет и на ней не остановится. Он переиграет простодушный случай без особой ловкости, но с тяжелым упорством.
Через десять лет он обгонит Зимина.
Такого человека нельзя любить, но как с ним не считаться?
Морозова следовало поставить в свою команду, дать ему малую свободу и незаметно управлять.
«Интересно, — продолжал рассуждать Зимин, — какое отношение он имеет к Рымкевичу? Тут что-то есть. Статья — только повод для встречи. Ведь и раньше печатали какие-то статьи. Может, он не читал? Допустим. Почему же он приказал назначить Морозова вместо Тимохина? Значит, что-то связывает их. Определенно что-то есть!»
Однако как бы ни благополучно выстраивалась карьера Морозова, как бы ни намекали обстоятельства на его противостояние Зимину, Зимин все же завидовал ему лишь отчасти. Прежняя зависть исчезла вместе с уходом Халдеева…
Заглянув в чужое будущее, он прежде всего должен был оценить и свое собственное. Нельзя сказать, что у него не было шансов. Нет, пока еще были. И не малые. Они копились десять лет, складываясь из богатых и пустых месяцев, миллионов отмерших мозговых клеток, полезных визитов в трест и комбинат, деловых попоек, необходимых связей, — из чего они только не сложились, эти немалые шансы. Даже в обычный тарифный отпуск Зимин шел неохотно, опасаясь, что за двадцать четыре дня его могут забыть, обойти или подсидеть, черт возьми.
Он вспомнил свою жену, и ему стало стыдно и больно. «Куда ты лезешь, малыш?» — мог крикнуть он Морозову. Зимин промолчал. Он сказал бы это другу. Вероятно, сказал бы, не побоялся открыться… Но друга не было. Кругом либо подчиненные, либо начальники, — одни зависели от него, от других зависел он. Было множество приятелей, сотня или полторы. Казалось, у всех давно наступило время легкого приятельства, а время дружбы миновало.