— Господи, что же вы так! — воскликнула Женя. — Неужели вы забыли, как было вам, когда было плохо вашему мужу? Неужели в вашей душе нет сострадания? Тогда как вам тяжело! Тяжелее, чем мне.
— Гм, — сказала собеседница. — Все-таки я вам ничем не помогу. Даже если скажу ему, так он меня изругает. Кому от этого легче?
— Ну что же, — вздохнула Женя. — На нет и суда нет.
Она попрощалась спокойно и доброжелательно, но проигравшей себя не почувствовала.
Вероятно, пройдет немного времени, и какое-нибудь семейное событие напомнит этой пожилой женщине о словах Жени. Неважно, что это будет — внучка ли шлепнется на пол и разревется, заболит ли желудок старика, или он косо посмотрит на жену… Главное — Женя коснулась ее собственной судьбы.
«А что я хотела сказать Рымкевичу? — спросила она себя. — Я бы что-нибудь сымпровизировала!»
И она засмеялась, встряхнув своими подстриженными волосами.
Ей было хорошо, потому что то, чего она добивалась, было благом для ее семьи.
Но где-то в глубине, которой не могли коснуться никакие блага и дела, ей было нехорошо.
Правда, это не играло никакой практической роли.
…И как много из того, что не имеет никакой практической роли, движет людьми! В тот день, уехав с шахты, Морозов испытывал гордость, но все-таки это была печальная гордость оставшегося в одиночестве, когда ты видишь, что все вокруг тебя опустили голову перед страшным идолом, приблизительно именуемым жизненными обстоятельствами, а ты один, то ли сильный, то ли инфантильный, еще упорствуешь, не решаясь себе признаться, что ниоткуда, кроме твоего самосознания, теперь нет поддержки. Поэтому в твоем упорстве не будет смысла, оно не оставит следа и пройдет, как сон.
Морозов поехал к Ипполитову домой, чтобы спросить его: «Неужели тебе не стыдно перед самим собой?»
«Стыдно, — скажет Ипполитов. — Но я хочу жить интересным делом».
Он забыл, что жена Ипполитова теперь не переносит Бута и весь «Ихтиандр».
Он, пожалуй, даже не вспомнил, есть ли у Ипполитова семья, как будто сейчас на земле остались только два человека, Морозов и Ипполитов, а других временно не стало.
Дверь открыла Наташа, но он только поздоровался с ней, не заметив ни ее медленного холодного приветствия, ни ее самой.
Ипполитов и Морозов были одни в маленькой комнате, перегороженной книжным шкафом. По одну сторону шкафа стоял у окна письменный стол, а по другую — детская кровать. Велосипед «Орленок», ящик с игрушками, фотография подводного дома, открытая форточка, осколки амфоры, морские раковины, раскрытый журнал «Авиация и космонавтика», электронный биолатор «Кассио», сегодняшняя газета с репортажем Дятлова — такова была внешняя обстановка, улавливаемая взглядом Морозова, но не соединяемая в единое целое.
От каждой вещи исходило какое-то силовое поле.
Маленькая коробочка биолатора с темным квадратным табло и двумя рядами кнопок напомнила о Вере. Загадочный расчет, происшедший в электронной схеме, просто объяснил, почему Константин и Вера расстались: их физические ритмы совпали на восемьдесят процентов, интеллектуальные — на шестьдесят девять, а эмоциональные — всего на семь. Эти-то семь процентов все и решили. Желтый огонь цифр, вспыхнувших в окошке табло, сводил любовь к жесткому теоретическому варианту… Какое непостижимое унижение для свободы человека таилось в этой электронной машинке!
«Очень редко мы чувствовали одинаково, — подумал Морозов. — Я навязывал ей свое настроение, а она мне свое… Но если бы мы тогда знали про эти семь процентов, это остановило бы нас?.. Не знаю. Может быть, не остановило».
В том и дело, что он все-таки сам выбирал любую дорогу, и ничто не могло отнять у него это право. Ничто, даже самое глубокое, страшное знание…
Тем временем, пока он думал о биолаторе, другие предметы как будто тоже обращались к нему.
Велосипед «Орленок» напоминал о затравевших тропинках на берегу Айдара.
Журнал «Авиация и космонавтика» наводил на мысль о связи космических и подводных исследований.
Репортаж Дятлова возвращал к первому эксперименту «Ихтиандра» и дневниковым записям тех лет: «Мы стоим на быстро вращающемся круге. В центре группка железных ребят. Вокруг еще десяток ребят. Хотя центробежная сила действует и на них. Дальше — остальной лагерь. Одни стараются приблизиться к центральной группе, другие слетают с круга…»
Осколки греческой амфоры почему-то напоминали, что в сорок третьем году отец вернулся из Караганды и что на их доме висел транспарант: «Из пепла пожарищ, из обломков развалин возродим тебя, родной город!»
С Морозовым случилось что-то похожее на эйфорию.
Ипполитов, высокий, седой, с перекошенными плечами, в тельняшке, выпукло обтягивающей живот; Ипполитов, честный человек, совесть «Ихтиандра», — странный рыцарь Дон Кихот; Ипполитов, ясный ум технократа, — он должен был внять морозовскому заклинанию: «Что ты делаешь? Отрекись!»
— А если бы тебя не выдвинули в начальники, как бы ты сейчас говорил? — улыбался Ипполитов. — Захотел бы упускать наш последний шанс? Или все равно ушел бы в сторону?
— Слышу жалкую речь Павловича! — закричал Морозов. — Разве вы пошли спасать ради спасения? Ради своей выгоды! А не будь выгоды, вы остались бы дома, пусть там хоть потоп!
Он не кричал. Ему только казалось, что он кричит. Еще произносились слова рациональных доводов, еще велась интеллигентная мягкая беседа, еще Морозов управлял собой, однако внутренне это был бой. Желая переубедить Ипполитова, Морозов был настроен жестоко и в действительности хотел сломить волю своего товарища.
Пока еще Ипполитов не понимал, что Морозов стремится разрушить его самую большую ценность, твердое и ясное представление о будущем. Вскоре ему почудилось в настойчивости Морозова что-то тяжелое, он попытался избавиться от этого неудобства. Ипполитов взмахнул длинными своими руками и снял со шкафа пластмассовую желтую коробку со слайдами.
— Я тебя понимаю, Костя, — сказал он, показывая из-за улыбки стальные зубы. — Ты растущий организатор. Ты холост. У тебя развязаны руки. А у меня дети и больное сердце. Сколько мне отведено жить, я не знаю. Наверное, я уже устаю. «Ихтиандр» моя главная надежда на удачу во всей жизни. Не выйдет — я пропал…
Он терпеливо и дружелюбно посмотрел на Морозова. Его взгляд словно просил: «Давай это оставим. Не насилуй меня».
— Но ты должен признаться, что стыдно спекулировать на «Ихтиандре», — кивнул ему Морозов.
— Здесь слайды с подводными домами, — сказал Ипполитов и снял крышку с коробки. — Давай поглядим?
— Да, если бы мы сейчас вышли на берег моря, если бы прошло назад лет пять… — Морозов взял из коробки маленькую яркую картинку и взглянул на нее против оконного света.
На слайде в зеленой воде торчал полузатопленный белый дом; на охристо-солнечном берегу стояли Ипполитов, Морозов, Бут и Павлович; качалась у берега шлюпка с опущенными веслами; искрился свет воды и резко темнели тени от скалы…
— Ты хочешь сказать, что мы уже не знаем друг друга а пользуемся давно прошедшей информацией? — спросил Ипполитов.
— Жалко, что нельзя вернуться, — сказал Морозов. — Может быть, это приснилось? Спроси у себя, почему ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? Ты боишься признать, что я прав!
— Ты ведь отступник, — серьезно произнес Ипполитов. — Ты изменяешь делу.
Он взял из рук Морозова слайд и, прищурившись, вскинул его к глазам.
— Я изменяю? — переспросил Константин.
— Эх, какими мы были! — вздохнул Ипполитов и закрыл коробку.
— Значит, я отступник, — покачал головой Морозов. — Слава богу, не подлец и не спекулянт!.. А вообще-то такие словечки еще пойдут в дело, пойдут, вспомнишь меня! У меня тоже есть их запас. Так и вертятся на языке. Признайся, что в душе ты согласен со мной — «Ихтиандра» больше нет, а вы устраиваете свою выгоду. Признайся, и я оставлю тебя в покое.
— А если не признаюсь? — спросил Ипполитов.
— Признаешься! — рассердился Морозов. — Не мне, так своей совести признаешься. — И голос его дрогнул, сорвался.
Однако каждый из них был по-своему прав; один подчинился власти реальности и был близок к тому, чтобы отречься от желания добиваться чего-либо, кроме практической цели, а второй хотел выполнить то, что требовал от него внутренний нравственный закон. Они не могли примириться на чем-то среднем, потому что этого среднего не существовало. Будущее должно было далеко развести их. И уже начало разводить.
Каждый из них мог считать себя победителем, пожертвовавшим малым ради большого.
Но в этом течении двух жизней неподалеку от нынешнего дня — поднимался ветер, небо обтягивало дождем, росли волны…
Тогда Ипполитов был за пультом, а Морозов — в подводном доме, их последнем, третьем доме.
По брезентовому тенту, накрывающему пульт управления, барабанил дождь. Ипполитов глядел на волны и мысленно просил море остановиться. Под водой пока еще было спокойно, там ужинали. Ровно чередующиеся гребни летели от горизонта, иногда вспыхивая белой пеной. Море не слышало его голоса. Все выше становились волны, начинался шторм. Ипполитов был бессилен. Он скомандовал: «Проверить барокамеру! Подготовить пункт приема акванавтов! Аквалангисты — на берег!» Подводный дом могло сорвать с креплений и вытолкнуть на поверхность. Тогда бы все погибли от кессонной болезни.
— Юра! Мы выходим… — крикнул Морозов из подводного дома.
И потянулось ожидание. Мелькали огни фонарей на берегу, но главного огня — из глубины, от светильника акванавтов, — еще не было.
Ипполитов ощущал горечь смирившегося перед неодолимой силой человека.
Когда акванавты поднялись, их одели в свитера, напоили кофе, а ему пришлось удерживать тех, кто рвался спасти оставшиеся в доме записи, фотоаппараты и отснятую кинопленку.
Море гнало на берег огромные волны. Через несколько часов раздался телефонный звонок из пустого дома. Ипполитов снял трубку. Кто-то на другом конце провода размеренно дышал. Кто там был? Он догадался, что от качки свалилась с аппарата трубка, но в душе был убежден — это море ответило ему.