«Вот все и кончилось, — сказал себе Морозов. — Мягкотелый интеллигент… Что я могу? Я безоружен. Мне не под силу расквасить ему рыло, хотя у меня крепкие мускулы. Я даже не смогу сорвать со стены портрет и расколотить вдребезги. То есть могу, но не вижу в этом смысла. Он остается безнаказанным».
— Надо выпить по рюмке, — Рымкевич подошел к шкафу.
«Он ждал нашей встречи, — продолжал Морозов. — Но испугался той правды, которую собирался сказать. Он презирает себя…»
Константин улыбнулся, шагнул к Зимину и заглянул сверху через плечо в машинописный текст.
«…Крайне важно продумать замену двигателей подъемной машины на высокооборотные (1000 об/мин.)…»
— Интересно? — спросил он.
— Что интересно? — ответил Зимин. — Это? Прожект!.. Кто нам даст время и оборудование?
Голос его был чрезмерно энергичен.
«Нет, я не безоружен, — сказал себе Морозов. — Я не безоружен, что бы ни происходило».
Он повернулся к Рымкевичу, разливавшему коньяк в рюмки.
— Вот и все, Валентин Алексеевич, — вымолвил он.
Рымкевич поднял голову. Рюмка наполнилась, коньяк потек на стол. Пахло приторно-ванильным запахом.
— Я знаю, что делается у вас в душе, — сказал Морозов, глядя в его удивленные неспокойные зрачки.
Послышались бегущие мелкие шаги, в комнату вбежала девочка лет пяти, в ночной длинной сорочке и в мягких тапочках на босу ногу. Она остановилась на пороге.
— Спокойной ночи, дедушка, — сказала она, хмуря толстенькие брови. — Ты не будешь рассказывать сказку?
Рымкевич посмотрел на нее, потом на Морозова, и Константин его понял.
— Ты знаешь, кто твой дед? — спросил Морозов у девочки.
— Спокойной ночи, Вика! — торопливо сказал Рымкевич.
— Мой дедушка — шахтер, — по-прежнему хмурясь, ответила она.
Морозов покачал головой.
— Мой дедушка — шахтер! — повторила Вика. — Я знаю!
— Он хороший человек, правда? Он тебе должен рассказать, что такое мужество и гордость. Ты его запомнишь таким, когда вырастешь?
Девочка почувствовала в словах незнакомого взрослого что-то пугающее и с надеждой обернулась к деду, но Рымкевич в этот миг видел, наверное, только Морозова.
— Петрович, — мрачно и жалко говорил он, — Петрович, оставь ее…
— Таким ты его и запомнишь, — с усилием улыбнулся Морозов. — Иди, девочка. Спокойной ночи.
И он ушел из этого дома, ушел свободнее, чем входил в него, ибо теперь Константин окончательно предал забвению вину Рымкевича.
Ночью Валентина Алексеевича Рымкевича поразила невыносимая боль в затылке и левом виске. Он увидел вспышку белого огня, кто-то поманил его с полуулыбкой на юном строгом лице. И Рымкевич почувствовал, что он сейчас умрет.
«Это сон! — подумал он. — Я сплю!» Но он знал, что не спит и что никто ему не поможет.
На улице шумел ветер. В просвете между шторами качалась тень акации, заслоняющей кроной фонарь. У окна молча стояла мать Рымкевича. Она умерла в тысяча девятьсот сорок шестом году.
В глубине его мозга лопнул какой-то засов, распахнулась какая-то дверь, куда схлынула боль. Мать подошла к нему и накрыла одеялом половину тела.
Рымкевич почему-то вспомнил, что ее звали в поселке не по имени, а по кличке — Пятая. Она оставила своего мужа, когда его выдали на-гора с перебитым позвоночником. До нее в поселке было всего четыре женщины, отправившие мужей в дом инвалидов, но люди, презирая предательство, наказали только мать Рымкевича, лишив ее имени. Не было ни Первой, ни Четвертой, но был какой-то предел, за которым не стало терпения молчать. Наверное, кто-то удивленно вымолвил: «Это пятая!» — и она должна была принять кличку вместо имени.
…Утром Рымкевича обнаружили парализованным, отнялись правая рука и нога, пропала речь. «Неотложка» приехала быстро, но не могла помочь.
Всех домашних охватил ужас, и все мысленно укоряли больного, предвидя многие тяжелые заботы. Горе, эгоизм, пустая суета возле умирающего — это определяло общее настроение дома в то утро. Всем казалось, что Рымкевич ничего не видит и не слышит, но он внимал с жадностью последним мгновениям жизни и только не мог произнести ни слова.
— А дедушка еще спит? — весело спрашивала кого-то Вика. Должно быть, ее уже собрали в детский сад. — А почему мы не поедем на машине?
— Сломалась машина, — ответил сдавленный женский голос.
Рымкевич застонал, замычал что-то. «Приведите Вику!» — хотелось крикнуть ему.
— Ну идем! — поспешно произнес голос. Щелкнул дверной замок. Внучку увели.
Над ним склонилась женщина с крашенными хной волосами. Ее лицо было мучнисто-белым, полные щеки и подглазные полукруги оттянуты вниз тяжестью лишней кожи. Он встретился с ее заплаканными жалкими глазами и замычал: «Вику!»
— Дать воды? — спросила жена.
Он ударил левой рукой по одеялу.
— Сейчас снова будет врач. Лежи спокойно, не надо волноваться.
Ее подбородок вздрогнул, и бледные синеватые губы горестно сомкнулись, как будто удерживая плач.
Рымкевич отвел руку назад, нащупал спинку кровати и, подтягивая омертвевшую половину тела, попытался привстать. Она схватила его за пальцы, стала отрывать их от спинки. По его лицу тек обильный пот.
— А-а — пугающе тоскливо сказал Рымкевич.
— Чего тебе, Валюша? — спросила жена.
Он закрыл глаза и тихо повел рукой, отпуская ее. Но жена не уходила. Было слышно ее дыхание и редкие всхлипы, которые она старалась подавить.
«Бедная ты моя! — пронеслось у Рымкевича. — Бедная старая моя женка! Как тебе было со мной трудно… А станет еще труднее. Своим детям уже не нужна, а меня уже нет. Походишь за Викой еще год, до школы, и заторопишься. Ждет тебя одиночество, я бросил тебя…»
Кровать закачалась и поплыла. Подул ветер, пахнувший сырой холодной землей. По подушке побежал быстрый солнечный свет, остановился и пропал, закрытый каким-то темным силуэтом, похожим одновременно на облако, дерево и человека. Запахло автомобильными газами. Качка прекратилась, и под тихие незнакомые голоса кровать медленно закрывалась стенами и потолком. Низкий потолок скользил над Рымкевичем и вдруг уперся в согнутое колено парализованной ноги, сначала — осторожно прикоснулся, потом нажал с силой, и колено приподнялось еще выше. Движение замерло из-за сопротивления разбитого тела. Из полузакрытых глаз выкатились слезы.
От боли он понял, что с ним делают. Он лежал на носилках, которые заталкивали в машину «скорой помощи», это была «Волга»-универсал устаревшей модели. Рымкевич не видел людей. Ему показалось, что за ручки носилок держатся сын и дочь, — они всегда торопились. Но он сейчас был в их власти, с ним могли делать что угодно… И страшнее боли стала страшная мысль, что его бросят в каком-нибудь инвалидном доме. Кто-то освободил ногу, и потолок машины закрыл небо над Рымкевичем, однако испуганное сознание теперь напряженно боролось с дремотой.
В то солнечное холодное утро в городских больницах было много новой печальной работы. Где-то за облаками развертывались слепые силы, по широкому руслу от Карского моря до Азовского неслись океаны ветра, стучали в окна домов и сжимали сердца людей.
…Морозов проснулся рано, ощущая непривычную сонливость. Среди ночи он просыпался: к кому-то вызывали «неотложку», кто-то кричал во дворе: «Скорее! Сюда!» Разбуженный, он не мог сразу заснуть, и ему казалось, что надо куда-то спешить.
Он перебирал в уме возможные причины своего состояния и отвергал их одну за одной: ни любовь, ни свободное дело, ни семейные предания, ни карьера не могли сейчас пробить броню, которая окружала Морозова. Ему нечего было желать. Но какой-то неслышимый звук тревоги проникал сквозь стены, какие-то глухие глубины памяти излучали сигнал опасности, не похожий ни на что определенное, невнятный и загадочный.
«Я устал, — думал Морозов, — Ветер за окном вызвал чувство одиночества. Не надо поддаваться…»
И он заснул тяжелым сном.
Ночью позвонила Людмила. Откуда-то она уже знала, что Константин не доехал до Старобельска, и была испугана мыслью об аварии. Звонила, не надеясь застать его дома. Но — застала, обрадовалась.
Морозов нашарил в темноте шнурок торшера и включил свет. Часы показывали половину первого.
— Ты где? — спросил он.
— Да так… в гостях, — с пренебрежением ответила Людмила. — Вот вспомнила про тебя.
Наверное, она хотела встретиться: ведь ни Старобельска, ни свидания с Верой не было, а был только один разговор о поездке, который теперь стал сном, бесплотной игрой подсознания, фрейдистскими штучками и чем там еще?.. Людмила жила по своим открытым и чуть-чуть циничным законам.
Поэтому сейчас Константин ждал от нее прямолинейного вопроса: «У нас с тобой все по-старому?» — и не знал, как отвечать.
Если допускать, что возможна градация любви, любовь с первого взгляда, первая любовь, вторая, третья, супружеская, отношения любовников, простой адюльтер… — то получается многообразная и противоречивая картина едва ли не главнейшего явления жизни, которая будет всегда шире отношений одного мужчины и одной женщины. Но что такое — любовь?..
Любовь Морозова к Людмиле не исключала его любви к Вере, настолько это были разные чувства.
Но он не дождался ее вопроса: «У нас с тобой все по-старому?»
Она сказала, что виделась с Верой. Вера уже приехала из Старобельска и, когда узнала о его путешествии, не смогла скрыть радости. И еще Людмила сказала, что Вера до сих пор не замужем, пережила неудачный роман, но выглядит просто очень хорошо для своих двадцати девяти лет.
В том, что с подчеркнутой объективностью говорила Людмила, раскрывались два ее желания, и каждое стремилось подавить другое.
«Ты хочешь ее, вот она!» — это говорил друг.
«Она столько лет была тебе чужой!» — это говорила женщина.
По-видимому, происходило необъявленное прощание, без слез, без упреков, под защитой самоиронии, — так, как принято в наши дни.
— Позвони ей, и сейчас же она придет к тебе, — подсказала Людмила.