— А ты? — спросил он.
— С меня достаточно, что ты уже дома.
Она опустила трубку.
Морозов понял, что не хочет встречи с Верой. Каким бы современным человеком он ни казался себе, как бы ни допускал многовариантность любви, но, представив лицо взрослой женщины, которое увидел несколько дней назад, возвращаясь с шахты, вспомнив ее девочкой на зеленом берегу Айдара, вспомнив, как они искали дом Гаршина, как он шел по обледенелому карнизу к ее окну, как НЕ поехал в Старобельск, Морозов сказал себе: «Я всегда буду ее любить. Для этого не обязательно встречаться. Все!»
XV
Утро естественно освободило Константина от ночного беспокойства. Привычки руководили им. Он поставил чайник на плиту и пошел умываться, чтобы через несколько минут заварить чай, побриться, поджарить яичницу с брынзой, выпить настоявшегося чаю и идти из дому.
Собравшись, он подошел к окну и долго смотрел во двор.
Из соседнего подъезда вышел толстый мужчина с большим портфелем. Ветер задрал полу его плаща и облепил вокруг ног брюки. «Валерка Сагайдак, — подумал Морозов. — Вот так и живем, дружок…»
Он с улыбкой проводил взглядом товарища своего детства, потом взял с письменного стола сложенный вдвое листок, оставленный Людмилой, и стал читать:
«Чтобы спокойно принимать свои поражения, необходимо научиться реально смотреть на самого себя и окружающих, необходимо с ранних лет учиться проигрывать.
Кто не любит, пребывает в смерти.
Для человека, живущего в страхе и ненависти, — мир тесен, мрачен, грозен и бесцветен. По закону иррадиации эмоции, направленные на одного человека, излучаются на всех и все. Любя одного — любят весь мир, а ненавидя — ненавидят все вокруг, а вместе со всеми и самого себя.
Если последней целью негативных эмоций становится разрушение, то таким эквивалентом позитивных эмоций является созидание и слияние с окружающим миром в сексуальном акте. Это единственный способ противопоставления смерти благодаря сохранению бессмертия культуры и жизни вида».
В конце листка рукой Людмилы было добавлено: «Видишь, как просто? Ведь мы живем только потому, что любили и до нас. Согласен?»
Морозов выдвинул ящик, сунул туда листок и разорванную фотографию Веры и вышел из дома с беспокойным предчувствием. И он был благодарен Людмиле. За что? Он не знал, за что. Ему показалось, что она поворачивает его к новой действительности, которую он не видел, но о которую больно ушибался. И он подумал, что все Морозовы отличались такой слепотой, дед был спасен бабушкой, а отец погиб; а кто спасет Константина?
Между ветровым стеклом «Запорожца» и почернелыми рычагами «дворников» застряли опавшие листья.
В кабине слабо пахло бензином и еще тем, чем всегда пахнет старая машина, — резиной и маслом.
Морозов захлопнул дверь, выжал сцепление, повернул ключ в замке зажигания и в положенное время оказался на шахте, сначала — на ее верхнем уровне, потом — внизу, где-то рядом со своими коллегами Аверьянцевым и Грековым.
Белый день остался за его пределами, наступила добычная смена.
На участке Грекова заканчивался ремонт двухпутевого уклона, разбитого «орлом».
У Аверьянцева вчера добыли полтора суточных плана, и в связи с этим часть грековского порожняка была переброшена ему.
Общее равновесие по-прежнему поддерживалось неустойчивым и напряженным состоянием всех трех участков. Любая случайность могла опрокинуть его.
Ночью у Морозова ремонтировали подъездные пути.
Несколько рядов новых шпал выделялись светлыми прямоугольниками. На них лежали сине-черные с ржавыми пятнами новые рельсы. Они не были никак закреплены. Их можно было сбросить толчком ноги.
А наверху считалось, что здесь все закончили. Где-то произошла неувязка, и движущаяся машина производства, еще как будто управляемая руководителями, на самом деле двигалась, никому не подчиняясь.
Увидев разобранные рельсы, бригадир Лебеденко ощутил досаду и презрение к тем, кто работал здесь ночью.
— Гнилухи! — сказал он. — Совсем совесть пропили… Константин Петрович, пожалуй, нам придется и тут вкалывать.
— Мы вынужденно отдохнем, — поправил его Хрыков, улыбнувшись плутоватой дурашливой улыбкой.
— Свинья грязь найдет! — Лебеденко пресек намек ленивого парня. — Надо установить рельсы.
Издалека приближалось желто-белое пятно электрического света. Кто-то шел по штреку.
— Так, — произнес Морозов.
— Ладно, чего там! — легко сказал Кердода. — Дело ясное. Скупой платит дважды, а ленивый делает дважды.
Он заглянул в вагонетку, достал из нее тяжелый молоток, именуемый «понедельником», и бросил его на рельсы.
— Будущий стахановец, — усмехнулся Хрыков. — Давай выслуживайся…
Кердода пожал своими узкими плечами и поглядел на Морозова, ожидая, должно быть, что тот ответит Хрыкову.
«При Бессмертенко так не разговаривали, — подумал Морозов. — А при мне — заговорили».
— Придержи-ка язык, — сдержанно сказал он.
— Все, молчу, — насмешливо ответил Хрыков. — Мое дело телячье.
Из глубины штрека появилась человеческая фигура. Через минуту молоденький мастер ремонтно-восстановительного участка рассматривал рельсовый путь и, скрывая недоумение, хмурил свой гладкий лоб.
— Я не готов принять решение, — наконец сказал он нелепым тоном киногероя. — Надо посоветоваться.
— Здесь весь инструмент, — кивнул Лебеденко.
— Ты только нам покажи, как делать.
— Вы не суетитесь, — посоветовал мастер, подчеркивая вежливое обращение на «вы». — Каждый должен нести свой чемодан. Занимайтесь своими делами. Все будет в порядке.
Может быть, он был прав, прочитав какую-то книгу по управленческим проблемам и руководствуясь отвлеченными идеями, но в нем было видно то, что всегда оскорбляет людей, — равнодушие. Ему бы простили неопытность, резкость или даже глупость, а вот равнодушие вольно или невольно вызвало к нему враждебность.
— Мальчик, а как вас зовут? — улыбнулся Хрыков.
— Моя фамилия Струков, — с холодной вежливостью ответил мастер.
— Ну так струкайте вы отсюда! — сказал шахтер. — Веселее — струк, струк!
Он, наверное, думал, что Струков вспыхнет и наговорит смешных глупостей, но мастер как будто не услышал его, высокомерие послужило ему защитой. А Хрыков, почувствовав свое бессилие, больше ничего не стал говорить, нарочито отвернулся.
Было видно, что в коротком поединке мастер по крайней мере не проиграл. Правда, это ничего не меняло. Он по-прежнему олицетворял собой распространенное современное зло, олицетворял еще в большей степени, чем прежде, ибо, показав, что обладает характером, обнаружил общеизвестную неуязвимость своего порока.
Нет, Струков не хотел помешать бригаде. Он стремился к порядку, чтобы противопоставить свою волю вязкой бесформенной действительности. Все попытки самодеятельности привели бы еще к большему беспорядку. Он должен был твердо защищать дисциплину, только это делало его сильным.
— Эх, Струков, Струков! — покачал головой Лебеденко. — Жалко мне тебя. Ты парень еще молодой, от твоего поведения вся твоя судьба зависит. Разве тебе не сказали, что здесь начали ремонт по личному приказу…
— Кого? — спросил Струков.
— А это пусть тебе наш начальник объяснит.
— Так по чьему же приказу? — Струков повернулся к Морозову.
— По какому там приказу! — усмехнулся Морозов. — Нам сказано, мы и делаем.
— Ну а кто же распорядился? — снова спросил Струков.
Ему бы промолчать и остаться на своей неуязвимой позиции, стоя на которой ему ничего не надо было от добычников, но своими вопросами он высунулся на приманку Лебеденко за пределы своего безразличия, не понимая, что отдает инициативу в чужие руки.
— Зимин распорядился, ясно? — Лебеденко хлопнул мастера по плечу. — В общем, действуй, парень… Мы пока перекурим.
Он окликнул Кердоду, словно приглашая его к шуткам, и присел на уложенные возле стены шпалы.
Кердода примостился рядом с ним, скинул с головы каску и стал поправлять зажим лампы. Без каски он казался подростком рядом с большим Лебеденко.
— Ну как дома? — спросил Кердода.
— Ничего, нормально, — ответил бригадир. — А у тебя все по-старому?
— По-старому. Дети растут, мы стареем.
Лебеденко кивнул, соглашаясь с этой истиной. Вчера вечером он отвез к тестю два чемодана с одеждой жены. «Зайди, Нина у себя», — сказал тесть. «Если захочет меня увидеть, эту неделю я хожу в первую смену», — ответил Лебеденко и ушел.
Но Кердода, спрашивая о домашних делах, скорее всего спрашивал без всякого умысла. Что он мог знать о Нине? У них было общим только одно — шахта, лава, план, вот этот мастер Струков…
— Краткий перекур с дремотой! — объявил Хрыков и тоже сел рядом с Лебеденко.
— Что же вы предлагаете? — спросил у Морозова Струков.
— Можно через сбойку выйти на первый участок, взять рабочих с грековского уклона.
— Как? Самовольно перевести их сюда? — удивился мастер.
— Надо уметь брать на себя ответственность, — сказал Морозов. — Впрочем, ты ничем не рискуешь, ведь есть приказ Зимина… Через пару часов они освободятся.
Но мастер не поверил, стал звонить в нарядную своего участка — не дозвонился и тогда вызвал диспетчера Кияшко, который, конечно, не слыхал ни о каком распоряжении. Только неуверенность Кияшко, не позволившая ему сказать ни да, ни нет, выручила Морозова.
— Это, похоже, и в самом деле так, — ответил диспетчер мастеру. — Ситуация все время меняется… Позвони-ка главному инженеру.
— Некогда мне раззванивать! — сказал мастер.
То, что сделал Морозов, было самоуправством и анархией, однако у него появилась возможность одолеть неожиданную преграду. И если он ее одолеет, если даст сегодня добычу, то никто не будет обвинять его. Либо промолчат, либо похвалят за инициативные действия.
Он рискнул, даже не раздумывая о моральной ценности своего решения.
Он столкнулся с обычной неувязкой. Такой же, какая была накануне спасательных работ в затопленной шахте, когда потеряли двигатель транспортера. То случилось несколько дней назад, но с той поры многое изменилось. Морозов отказался от Веры и простился с юношескими мечтами «Ихтиандра».