— Ты, сопляк! — бросил Греков.
— Товарищи! — воскликнул Халдеев, взмахнув руками и заслоняя Грекова, как будто тот мог кинуться на Струкова. — Вы же ИТР! На вас смотрят! Богдановский, уймите своего мастера. А вы, Греков, не мальчишка, надо выбирать выражения.
Но он был бессилен остановить Грекова, и его просительный тон отражал это бессилие.
— Можешь искать себе работу! — сказал Греков.
— А я не у вас работаю, — ответил Струков.
— Ничего, все равно ищи. Таких работников никто держать не станет.
— Ну, ладно-ладно! — прикрикнул Халдеев. — Я сказал, хватит!.. Чтобы объяснительная была у меня.
— Хорошо, — согласился Струков. — Я не отрицаю своей вины.
И он улыбнулся Морозову, словно говоря: «Ничего, я устою. Я их не боюсь». Снова Морозову почудилось странное зеркало, в котором он отражался.
«Может быть, природа каждому из нас высылает дублера, — мелькнуло у него. — Кто-то должен устоять…»
— Оставьте Струкова! — мрачно сказал Морозов. — Прошу всех посторонних покинуть участок… Убирайтесь вон!
Через несколько минут посторонние ушли. С их уходом что-то завершилось в молодой жизни Морозова, но что-то и приоткрылось.
Стучали гаечные ключи путейских. Тяжелые рельсы соединялись накладками. Потом для проверки по ним прогнали вагонетку с гравием. Железные колеса отбили на стыках цокающую сдвоенную дробь. Дело было сделано.
Морозов посмотрел на темные хлысты новых рельсов. К полудню с них сойдут сизоватые лишаи ржавчины, обнажится полоса стального блеска, и их будет трудно, отличить от старых.
— Как настроение? — услышал Константин голос Лебеденко. — Даем стране угля?
— Начинай, Михалыч!
— По-ударному, как это умеет Лебеденко?
— Само собой, на тебя вся надежда, — улыбнулся Морозов.
— А знаешь, это я сказал Хрыкову, чтобы он их не останавливал, — произнес Лебеденко, тоже улыбаясь. — Для вашей же пользы.
— Ну? А тебе не стыдно?
— Стыд не дым, глаза не выест. Вот я перед вами, какой есть, Лебеденко Николай Михалыч, и без меня вам не обойтись.
— Пока не обойтись. Только пока, — сказал Морозов. — Потом ты вдруг останешься один.
— Туманно грозите, — ответил Лебеденко. — А я скажу лучше. Не будете давить бригаду — и всем будет хорошо. На Лебеденко можно положиться. Пусть даже я останусь один.
…В то солнечное ветреное утро, когда в больнице угольного комбината, в отдельной палате, по соседству с палатой Бессмертенко, умирал Валентин Алексеевич Рымкевич, когда на трех добычных участках шахты работали ликующий Аверьянцев, злой Греков и задумчивый Морозов, когда комбайн Кердоды на предельной скорости врезался в черный пласт, а электровозы несли груженые составы к главному стволу, — в то утро Зимин позвонил в трест, надеясь на встречу с Рымкевичем.
Весть о болезни управляющего ошеломила его. Сколько он помнил себя, Рымкевич был вечен.
Неясная тревога охватила его, и он, перебирая возможные ее причины, связался с диспетчером, чтобы знать свое истинное положение. Вчерашняя сводка, лежавшая перед ним на вчерашней газете, уже не радовала Зимина. Она была правдива и слепа. Он не верил в ее хорошие цифры. Наверное, такой же лист бумаги сейчас немо лежал и на столе Рымкевича. Теперь не стало надежды.
Каким бы тяжелым ни был старик, как бы ни доставалось от него Зимину, но только с ним можно было поднять славу рекорда. Он бы рискнул…
Зимин вспомнил холодные светло-серые глаза первого заместителя управляющего Назарова, который должен был автоматически принять дела Рымкевича; этот умный, расчетливый человек увидит только то, что скажут ему сводки, и не пожелает рисковать ради чужого азарта.
«Эх, Валентин Алексеевич! — упрекнул Зимин старика. — Как же быть?»
«Вот меня бы назначили!» — с неожиданной беспечностью прилетела мысль. И Зимин повернулся вместе с креслом. Он увидел себя на месте Рымкевича — открывается дверь кабинета, по-хозяйски шагает высокий поджарый Виктор Данилович Назаров и вдруг видит: за столом сидит Зимин. И тогда что с Назаровым случается?
Почти минуту Зимин был заворожен своим воображением. Потом неохотно вернулся к реальной действительности и стал составлять первую фразу для разговора с Назаровым: «Какие печальные новости…»
Нет, это показалось фальшивым, ведь первому заместителю повезло. Может быть, следовало начать так: «Черт возьми, что за жизнь! Но что делать, Виктор Данилович? Я понимаю, как нелегко вам принимать бразды правления в такой обстановке. Рассчитывайте на меня во всем. Сделаю, что могу…»
Зимин еще раз повторил про себя заготовку и нашел ее удачной — и понятно, и деликатно. Он готов был к новой игре.
Он отодвинул сводку и газету с репортажем. Бог весть почему, он повысил Морозова, уступив Рымкевичу. Морозов стойкий человек, но сколько в нем гордыни! С ним будет очень неудобно работать…
— Халдеева ко мне! — объявил он по селектору.
— Халдеев в шахте, — ответили ему.
— Как только выедет, ко мне!
Морозов уважал свое мнение, он будет твердо держаться за него и, должно быть, ни перед чем не согнется. Каково иметь такого в подчиненных? Но Зимин вчера получил от него памятный урок борьбы за существование без страха и злобы.
Он как будто остановился и оглянулся на всю жизнь и увидел, что свои годы провел на бегу, торопясь, задумываясь только о производстве и не замечая в себе человека. А этот человек был. И вчера у Рымкевича он невольно поставил себя на место Морозова, чтобы осудить зло и несправедливость, которые раскрылись у него на глазах.
От этого благородного бесполезного вмешательства Зимин испуганно шарахнулся в сторону, испытывая стыд и удивление собой.
Спустя сутки он все же понял, что самым реальным фактом была именно эта жалкая попытка быть на стороне слабого против сильного. Не вся попытка, но первый ее порыв, на миг освободивший Зимина. Остальное перечеркнул удар Рымкевича. То, во имя чего Зимин был двоедушен, сегодня потеряло смысл.
Неужели Зимин должен был повториться — с Назаровым Виктором Даниловичем?
Халдеев явился через пятнадцать минут. Он был в темном костюме, светло-синей рубахе, волосы мокрые, сохранившие от расчески форму стекловидных узких прядок. Его строгая одежда резко отличалась от залоснившейся синтетической пары Зимина. В этом был какой-то вызов, рождающийся из проигрышного сравнения. Главный инженер казался спокойным, обновленным, неуязвимым.
— Как там? — спросил Зимин.
— Все нормально, — ответил Халдеев, садясь к столу. — Сегодня будем с плюсом тонн в сто.
— Вчера я имел счастье читать твою докладную. Почему ты лукавишь за моей спиной?
— Вы бы ее задержали.
— Задержал? — как будто изумился Зимин. — Чтобы я задержал? Плохо ты меня знаешь, дружок, а оттого и плохо про меня думаешь.
— О вас я думаю ни плохо, ни хорошо. В той обстановке, в которой мы карабкаемся, у любого начальника шахты хватит благоразумия не лезть с прожектами. Но мне простительно. Во-первых, я выступаю как частное лицо. Во-вторых, не подставляю вас: если Рымкевич вздумает вставить вам лыко в строку, вы всегда ответите, что Халдеев еще неопытный производственник и действовал самочинно.
Он говорил убедительно, с обычным твердым выражением лица, и Зимин, сам любивший поактерствовать, не мог понять, почему его главный инженер, безответный Кивало, вдруг так хорошо держится?
— У Рымкевича кровоизлияние в мозг, — сказал Зимин. — Его оценку нашим действиям мы уже вряд ли узнаем.
— Почему кровоизлияние? — спросил Халдеев.
Зимин молча смотрел, как тот снимает очки и протирает платком стекла. «Это перечеркивает и его надежды, — подумал он. — Во всяком случае, с запиской он проиграл».
— Он всегда заступался за тебя, — вымолвил Зимин. — Мне его тоже жалко… Теперь придет вместо него какой-нибудь чистоплюй, с ним хлебнем.
— Хлебнем, — согласился Халдеев и встал. Его лицо снова приобрело обычную твердость. — Сейчас принесу второй экземпляр.
«Наверное, его снимут», — как-то механически подумал он о Зимине.
…Сдав Тимохину смену, Морозов остался в нарядной, чтобы подготовить для бухгалтерии документы. Он знал об ударе Рымкевича, но весть совсем не задела его. «Ну что ж, — вскользь подумал он. — Он свое прожил…»
Константин не остыл от сегодняшней гонки, еще грохотавшей в нем своими сумеречными образами. Он по-прежнему ощущал давление каменного неба, рев комбайна и странную жалость к новому машинисту Кердоде. Он помнил какие-то неразличимые слова, выкрикнутые Кердодой и заглушенные железом. Морозову было жалко машиниста и когда тот неуверенно и с оглядкой на Лебеденко медленно запускал механизм, и когда вдруг включил максимальную скорость, от которой могли расплавиться победитовые резцы. Но вот не расплавились…
Морозов подумал, что еще вчера у него было два пути, а нынче остался один и что Рымкевич умирает.
«Годи, казаченьки, горе горевать! — мелькнуло у него невесть откуда возникшее воспоминание. — Кажется, так выкрикивал Кердода. Разве он пел? Но под землей не поют!»
Он стал отмечать рабочие дни своих шахтеров, дошел до фамилии футболиста Акульшина и заколебался. Что было делать?
«Зачем это мне? — спросил он себя. — Какой из меня герой? Никому от этого лучше не станет. В счастливый конец я не верю».
Морозов ничего не решил и принялся оформлять наряды других шахтеров.
«Да, все правильно, — возразил он. — Но что взяло жизнь Рымкевича? Он умирает в больнице и обдумывает прошлое. Он должен мучиться, потому что никогда не сумеет ничего исправить. Все останется так, как есть».
А отец Морозова умер легко и быстро. Издерганный сельский строитель, бывший горный инженер, бывший радист, он так ничего и не смог выполнить.
…Ранняя смерть отняла у Петра Григорьевича Морозова возможность передать сыну опыт своей жизни. Возвращаясь назад, можно найти подтверждение какому-то смущению Петра Григорьевича перед Константином и даже явной слабости, но ведь только — возвращаясь и домысливая. А как оно было на самом деле, кто скажет? Почему он не женился во второй раз и лгал, говоря, что срочно уезжает в ночь на воскресенье в командировку, хотя какая могла быть работа в выходной день…