Бабушка тогда озабоченно смотрела на Костю, боясь, что он не поверит отцу. А он верил и жалел его.
Почему отец брался строить незапланированные объекты, все эти скотные дворы, клубы, дома, на которые не выделялось ни гвоздя, ни мешка цемента? Его просили, уговаривали, но стой он твердо, никто бы не смог заставить. А он уступал, размахивался на широкое строительство, чтобы потом, когда замрут подъемные краны и бетономешалки, идти с протянутой рукой, прося дополнительные деньги на все незавершенные объекты, плановые и неплановые. Он получал новое финансирование вместе с наказанием, причем его наказывали те, кто просил, да они и не могли поступить по-другому, потому что должны были следить за порядком.
Почему отец не захотел устоять? И мог ли он устоять? Итог его жизни, подведенный вполне официально, перечислял зернохранилища, школы и фермы, но был слишком ничтожным для Константина. Нужен был иной счет…
Что такое мгновенная смерть, если не удачная попытка освободиться от ответа и передать вину идущим за тобой? Цепь разорвана, и через несколько десятилетий зыбкая марь неясных предположений окутает еще одну фотографию в семейном альбоме, который открывался карточкой дальнего родственника, безвестно пропавшего на первой мировой войне.
Константину стало больно, словно кто-то позвал его. Со смертью Рымкевича умирало и возрождалось что-то родное, горькое, несчастное. Что-то тянуло Морозова спешить в больницу, увидеть старика и проститься.
Он поехал в больницу, но туда его не пропустили, потому что был неприемный день.
— Я к Рымкевичу, — с особым чувством объяснил Морозов и зачем-то кивнул на рукописный список больных, приколотый рядом с окошком.
— А вы его родственник? — спросила она.
— Нет.
— Он умер, — сказала девушка. — Было второе кровоизлияние…
— Когда?
Она не ответила.
— Пропустите меня, — Морозов дернул ручку двери. — Откройте.
Девушка встала, жалостливо посмотрела на него.
Морозов вошел. Девушка сняла халат с железной стойки-вешалки и сунула ему.
С халатом в руках он взбежал по лестнице на второй этаж и остановился перед темным коридором, куда выходили палаты. Над столиком дежурной сестры, на котором лежала раскрытая конторская книга и какие-то блестящие предметы, сипло зазвенел звонок и замигала сигнальная лампочка. Морозов отступил назад.
Из кабинета вышла седая женщина, взглянула на Морозова, точно хотела отчитать его, и пошла по коридору. Он накинул халат. Через несколько шагов она снова оглянулась, и он, подумав, что она сейчас спросит, к кому он пришел, скрылся на веранде.
Здесь, в углу простенка, защищенного от ветра, сидел в шезлонге бывший начальник морозовского участка; голова чуть отвалилась набок, и легкие завихрения воздуха шевелили серые седые волосы. Его глаза были закрыты, лицевые мускулы расслаблены, от мучнисто-белых крыльев носа шли темные морщины.
Увидев Морозова, он обрадовался и долго жал ему руку.
— Ты — меня проведать? — спросил он.
— Вас, — ответил Морозов. — Ну как вы тут?
— Не знаю, как я тут, — проворчал Бессмертенко. — Сам видишь. Ежели пришел старые счеты сводить, — в самую пору. Садись.
— Какие счеты! — Морозов подтащил шезлонг и сел, низко провалившись в продавленную парусину.
— Не обижайся, — вздохнул Бессмертенко.
Они помолчали, как молчат давно не встречавшиеся люди, которым после первых же слов понятно, что они уже не те, что нужно искать новый тон разговора и заново узнавать друг друга, а чем это закончится — неизвестно. Потом заговорили о том, что их связывало, однако разговор о шахте быстро иссяк, ибо по-настоящему не интересовал ни Бессмертенко, ни Константина.
— Пойду, — сказал Константин.
— Уже? — Старик колюче посмотрел на него. — Быстро ты… А больше не увидимся.
— Почему? — спросил Морозов, чувствуя, что возвращаются их прежние отношения старшего и младшего, и помимо воли поддаваясь им.
— Сам знаешь почему! Я был волкодав угольной промышленности…
— Что?
— А вы волкодавов не любите. Да и с чего нас любить? Для этой любви требуется расстояние, мы же слишком тесно друг к другу. Любим — мы, а вы — судите, — Бессмертенко отвернулся, стал глядеть вниз на облетающие деревья больничного сквера. — Ну чего уж там… Иди.
— Я ведь ухожу с шахты, — сказал Морозов.
— Куда?
— Не знаю.
— Значит, уходишь… А кто вместо тебя?
— Найдут какого-нибудь волкодава.
— Отказываешься? — спросил Бессмертенко. — С чего это?
— С того. Мне оно не нужно.
— Черт вас разберет! То нужно, то не нужно… Ну а кто же вместо меня будет? Кто дело потянет?
— Кто захочет, тот и станет. Чего об этом говорить? Не всем же лезть в начальники. Слава богу, жизнь — это не одна только карьера.
— Жизнь, — повторил Бессмертенко. — В том-то и дело, что жизнь. Куда от нее денешься? У нее один закон: если ты не сделаешь того, что можешь сделать, то ты паршивый дезертир. Подумай, Константин, чего ты хочешь? Дезертир никогда не скажет про себя, что он дезертир.
— Уйду, — сказал Морозов. — Я семь лет тянул лямку, но так и не знаю, ради чего? Ради должности? Ради заработка? Может, ради идеи? Так нету у меня никакой идеи…
— А, никуда не уйдешь, — улыбнулся Бессмертенко. — Вот только время у нас такое, что не каждый разберет, что такое лямку тянуть, а что такое жить. Но ты серьезный мужик, ты разберешься… Когда разберешься, тогда и меня, может, вспомнишь: жил, мол, человек Бессмертенко и на нем великая держава стояла. Ну, не уйдешь? — Он наклонился, похлопал Морозова по колену. — Не уйдешь!
Но Морозов, видя на его грубом лице незнакомое выражение дружеского участия, плохо понимал, о чем говорит старик, и лишь чувствовал, как теперь далеко тот находился от него.
Наверное, все были правы — и отец, и Бессмертенко — той прижизненной правотой, которая называется личная судьба. Правы ныне были все предки Морозова, выбравшие ту, а не иную судьбу, — и те, чьи кости покоились на тихом старобельском кладбище, и те, кто стал землей Галиции, Балкан, Пруссии, Померании, правы потому, что за свой выбор они уже ответили.
Морозов попрощался с Бессмертенко, сказав ему то, что тот от него ожидал, но этот ответ, каким бы он ни был, не мог быть окончательным. Не мог, ибо было бы замечательно просто — однажды лишь сказать и тем разгадать долг своей таинственной короткой жизни. А какие она сулила ему испытания, какие варианты, каков был ее срок, — всего этого Морозов не знал.
XVI
К вечеру похолодало, ветер стал утихать, и склоняющееся над ладьей стадиона солнце окружила красная дымка. Было примерно четыре балла по шкале Бофорта.
В такую погоду на море гребни длинных волн опрокидываются, а брызги стучат в камень, на котором вырублена фигура аквалангиста и слово «Ихтиандр».
Над городом спокойно и неизбежно творился природный закон обновления.
Это было небо нынешней осени, таким же оно будет, наверное, и через год, пять лет, двадцать, пятьдесят… Никого из ныне живущих уже не останется, а оно будет так же высоко и холодно. И какой-то Морозов, которого сейчас еще нет, посмотрит на это небо карими, чуть-чуть азиатскими глазами, унаследованными бог весть от каких пращуров-степняков, и ни с того ни с сего сделается ему тоскливо и больно… Даже помимо своей воли он будет грозным судьей Константину Петровичу Морозову, но Константин Петрович станет и ему судьей.