rumen вместо rumena). Все это может служить косвенными доказательствами референциальности данной девочки. С другой стороны, в возрасте 1.5–2.8 она четко и правильно разграничивала мой/твой, что скорее свойственно экспрессивным детям. Впрочем, последнее может быть объяснено относительно ранним речевым развитием девочки: возможно, к этому возрасту она уже преодолела этап смешения прономинальных шифтеров принадлежности 1-го/2-го лица.
Таким образом, есть некоторые основания заподозрить, что склонность к синонимии может оказаться обусловленной не гендерным, а типологическим фактором. Решить вопрос может только обращение к речи референциальных мальчиков (т. е. типологически – референциальных детей, но другого пола). Попробуем проанализировать в этом плане речь Алёши Д. – безусловно, референциального мальчика.
Синонимов68 (присутствующих одновременно в одном высказывании или в соседних) на раннем этапе развития речи мало, но они зафиксированы. Например: Бабушка: А она ответила… – А.: Да, она сказала: «Здравствуй, мальчик…» (2;6). Само присутствие слова да в ответной реплике ребенка подтверждает, что ребенок отчетливо осознает слова ответить и сказать как синонимы. В других случаях синонимы (в данном случае, конечно, контекстуальные) сосуществуют в реплике ребенка, выполняя функцию однородных членов предложения: «Это действительно плохо, больно» (2;10). «Он плохой, злой, зубастый» (2;10) (синонимы отрицательной оценки). Не менее интересным оказывается и то, что уже в возрасте 3-х лет ребенок воспринимает как синонимы слова из «языка нянь» и узуальные слова, причем верно осознает характер такой синонимии: (слушает радио) Там поет мужчина. Я уже большой и говорю не «дядя», «мужчина» (3;0). Впрочем, в этом возрасте ребенок, понимая, что одно слово – «детское», а другое – узуальное, не осознает еще различия в области референции этих синонимов: А.: Что я догадался! Наш папа – тоже дядя. – Б.: Почему это ты так решил? – А.: Так ведь он мужчина! (в «языке нянь» «дядя» – чужой мужчина) (3;0); также не осознает еще и многозначности слов дядя-тетя: (подошел к телефону, зовет бабушку) Баба, скорей, женщина Аня звонит (т. е. тетя Аня) (3;0). Только через 2 года ребенок установит верные границы референции данных слов: Ты знаешь, для чужих папа – дядя (5;0).
Итак, синонимов в речи Алёши на раннем этапе немного69, однако градуальность он осознает отчетливо и выражает ее с помощью окказиональных средств (что доказывает, что он не воспроизводит ее, а самостоятельно конструирует, т. е. осознает как таковую): Я меньше большой, а Анечка больше большая (3;0), (обращаясь к бабушке) Да, я большой. И все же ты и родители – больше большие (3;0), Она среднеплохая (3;0), Я очень слишком большой. У меня болит во рте (хочет сказать, что у него, как у взрослого, начинают болеть зубы)» (3;9), меньшайший (4;8). Отметим, что примеры осознания слов дядя и тетя как синонимов слов мужчина и женщина точно совпадают по времени с первыми примерами окказионального эксплицирования градуальности – что подчеркивает родство этих явлений.
Будучи безусловно лингвокреативным ребенком, Алеша конструирует и окказиональные синонимы, но происходит это позже, уже за границами раннего возраста: Нужно преодолевать трудности и тяжелости (4;4).
Дифференциация синонимов по семантическим оттенкам происходит позже: Бабуля наполовину пожилая, наполовину старенькая (4;7).
Итак, синонимы появляются в речи Алёши достаточно поздно. Однако и антонимов на раннем этапе речевого развития у него крайне мало. Практически в дневнике не отмечено примеров типа X – хороший, а Y – плохой, X – большой, а Y – маленький. Зафиксировано всего три примера такого рода (причем не на раннем этапе), что исключительно мало, если сравнивать с другими детьми: В этом доме меня стригала (стригла) тетя Эльвира, а в том доме меня баба стригала (2;9); (о Демьяне Бедном) Почему он бедный, он же хороший?! (3;0); Эта машина старая, а эта молодая (3;0). По-видимому, таких контрастных конструкций было крайне мало и в инпуте.
Вместе с тем нельзя сказать, что Алёша совсем не опирался на дифференциацию (контраст), но делал это в подавляющем большинстве случаев не за счет лексики, а за счет грамматики (словообразования), за счет приставок. Так, еще в 2;0 (для Алёши это был еще весьма ранний этап, хотя уже приблизительно через 6 месяцев, после лексического взрыва, его речь оказалась на весьма высоком уровне развития) он создает окказиональные антонимы: Прибиби (привяжи) машинку/отбиби (отвяжи) машинку (2;0) (пример интересен и тем, что слово из «языка нянь» биби, заменившись узуальным синонимом машинка, сначала не исчезает бесследно, а служит «материалом» для конструирования слов); Нина/Ненина (так назвал свою вторую куклу, для отличия ее от своей единственной куклы Нины, так к ней и обращался) (2;3); Баба, навидь меня (‘люби’, антоним к «ненавидеть») (2;7) и «классический» детский пример: Ты негодяй! – Нет, я годяй (2;8); повесил/свесил (снял), повешал/свешал (3;1); Где в ванне влез, а где вылез? (4;3)70. На более позднем этапе речевого развития конструирование таких окказиональных антонимов становится у мальчика вполне осознанным: А.: Множко. – М.: Не множко, а много. – А.: Нет, раз есть немножко, то есть и множко (4;7).
Таким образом, не только синонимия, но даже и «обычная» (лексическая) антонимия – связи «по горизонтали» – для речи данного референциального мальчика оказались нехарактерны. Связи же «по вертикали» (гиперо-гипонимические отношения) для него, как для референциального ребенка, были важны с самого начала: Баба, зашей пуп. Он – дырка (т. е. пуп – разновидность дырки) (2;2); (обращается к игрушечной машинке с просьбой поставить колеса ровно) Машинка, машинка! Поставь хорошо ножки. Не поняла? Ну, колесики (слово ножки, очевидно, воспринимается ребенком как (сверхгенерализованный) гипероним со значением ‘конечности’) (2;3). Для ребенка с самого начала была свойственна опора на генерализацию: (о чужой кукле) Какая Ниночка! (Нина – Алёшина единственная кукла) (2;4), однако высказываний, подобных Лизиным высказываниям (см. выше), типа ананас – это овощ, на ранней стадии не наблюдалось. Зато на более поздней стадии обнаруживается отчетливая тенденция не просто к установлению гиперо-гипонимических связей, но к созданию собственных гиперонимов – иногда окказиональных и по форме, но всегда окказиональных по семантическому объему: Стол – это устройство, на котором едят и пишут. – А стул? – Устройство на четырех ногах, на котором сидят и с которого едят, потому что стоя не едят – неприлично. – А шкаф? – Это ящик, в который всё кладут. Всё-всё. Это вмещительство (4;9) (со скидкой на возраст, такие «толкования слов» даже похожи на словарные статьи).
Таким образом, можно предположить, что референциальные мальчики не демонстрируют особенной склонности не только к синонимам, но и к антонимам. Поэтому обнаруженную выше тенденцию к использованию синонимов девочками мы все же склонны трактовать скорее как гендерную, а не как типологическую особенность. Склонность же к дифференциации (к контрасту) – по-видимому, связана с типологическими характеристиками (характерна для экспрессивных детей) – равно как и склонность к генерализации (характерна для референциальных детей).
Разумеется, и у референциальных детей не может не быть в каких-то случаях опоры на дифференциацию – равно как у экспрессивных детей не может не быть опоры на генерализацию. Однако эта генерализация у ярко выраженных экспрессивных детей – не совсем такая, как у референциальных. Так, если на раннем этапе речевого развития референциальные дети склонны использовать слова с наиболее общим значением вместо слов с более конкретным (большой – вместо высокий, длинный, толстый и т. п., хороший – вместо умный, красивый, смелый и др.), то экспрессивные дети могут, напротив, использовать (неуместно) слово с более частным, конкретным значением вместо слова с более общим значением, т. е. генерализация осуществляется на основе не главного, а скорее всего случайно выбранного признака. Так, Ваня Я. говорит короткие глаза (маленькие) (2;9). С одной стороны, это своего рода лексико-семантичекая сверхгенерализация, но, с другой стороны, она произведена на основе слова с более частным значением. Не свидетельствуют ли такие примеры о неумении экспрессивного ребенка вычленить главное для генерализации слово?
Сказанное относится к области лексической семантики. В области же грамматики – совсем иная ситуация.
Обратим еще раз внимание на то, что абсолютно равнодушный к дифференциации как противопоставлению антонимичных узуальных лексем Алёша Д. все время создавал окказиональные антонимы, противопоставляя слова за счет префиксов, иными словами, осуществлял дифференциацию с помощью словообразовательных средств. Это можно было бы посчитать индивидуальной особенностью ребенка (хотя аналогичное явление встречаем и у другого референциального ребенка – см. выше), если бы это явление интересным образом не соотносилось с другими явлениями. Так, в упоминавшейся выше коллективной монографии [Semantics and Morphology… 2015] М. Д. Воейкова, отмечая нечувствительность Вани Я. (которого мы считаем явно экспрессивным ребенком) к совпадениям в окончаниях прилагательных и существительных, пишет о том, что у него до 2.4 везде была концовка прилагательного -и – зелени арбуз – как своего рода дефолтная форма.
При этом, говоря о преференции у всех рассмотренных ею детей частично совпадающих и редупликативных сочетаний прилагательных с существительными, М. Д. Воейкова обнаруживает, что у Фили (экспрессивного, по нашим данным, ребенка) 2/3 ошибок – ассимиляция, у Вани (экспрессивного, по нашим данным, ребенка) 72 % ошибок – это ассимиляция, а у Лизы (референциального, по нашим данным, ребенка) 42 % всех ошибок – это диссимиляция.