Хотя молодой мужчина с золотой подвеской на ленте был прославленным министром иностранных дел года 1810-го и стал потом вторым человеком в государстве, мать под маяком со звездой стояла как статуя и молчала, и процессия стояла, будто окаменела. Но зато в комнате мне послышался какой-то звук. Сначала я подумал, что это звучит рояль, стоящий в углу, — кто-то задел рояль, и дрогнула какая-то скрытая струна. Но как раз в этот момент возле рояля никого не было, только зеркало над ним, помнится, отражало транспаранты и хоругви — звук, должно быть, шел из соседней комнаты. Из бабушкиной комнаты, которая соприкасалась с этой выступающим углом и в которую мы должны были теперь перейти. Отец повернулся и посмотрел на картину, которая висела на стене справа. На ней улыбался монарх — старичок с розовыми щеками, фиолетовыми глазами и седыми бакенбардами. Улыбался нам детской невинной улыбкой. Он висел здесь, хотя даже наш собственный дедушка так и не удостоился места на стене.
— Иконостас — это еще не все, пан Грон, — сказал отец, — существуют вещи похуже. То и дело приходится некоторым объяснять о домовых и послушных козлятках. А станешь рассказывать глупости, давать ему постоянно маковый отвар и сделаешь его полным дурачком. Не попадал ли вам в руки когда-нибудь такой баловень?
— Попадал однажды в петле фантазер — бывший истопник из женского монастыря, спаси его душу, матерь божья! — оскалился Грон.
Отец кивнул, показал на портрет и сказал:
— Снимайте его. Не могут висеть на одной стене император и президент.
И хотя император умер двадцать один год назад, а президент всего лишь два года не был президентом, дворник снял императора…
Когда он опускал портрет вниз, стремянка покачнулась еще больше, чем в первом случае с министром, но Грон удержался и на этот раз. Был он сильным, мускулистым человеком, и теперь я заметил, что выглядел он довольно странно. На нем была какая-то красная островерхая шапка, которую носят гномы или козлоногие домовые, вроде колпака, а на теле какой-то красный наряд, похожий на трико, — таким я дворника еще никогда не видел. Он снял императора.
И хотя это был император, мать под маяком со звездою стояла как статуя и по-прежнему молчала.
Процессия напрасно на нее смотрела. В это мгновение в комнате опять раздался звук. Я тут же глянул на рояль. Возле него не было ни одной живой души, только зеркало, помнится, отражало неподвижные хоругви и транспаранты — сомнений не оставалось. Этот звук шел из бабушкиной комнаты, куда мы теперь должны были перейти. Я стал дрожать. Отец повернулся к дворнику, подал ему другую картину. Это была фотография второго президента, которого выбрали два года назад.
Дворник ее схватил и поднял как перышко. Повесил ее, и я вдруг заметил, что у него странные инструменты. Не то копье, не то алебарда — какой я не видел даже в музее средневекового оружия. Инструмент стоял у стремянки, но рассмотреть его у меня не было времени.
Пурпуровая стена, привыкшая к ярким портретам в тяжелых золотых рамах, стала совсем другой, когда на них появились серые в черных рамках фотографии. Стена казалась чужой, уродливой, ненастоящей. Отец отошел от стены и поднял голову. В процессии как будто зародилась новая надежда. Люди смотрели на отца, ждали, что он скажет. И отец сказал, нужно, мол, убрать и то, что стоит под императором и князем Меттернихом.
— Под президентами это не годится, — сказал он в тишину, протиснулся к столику, где был телефон, и вынул сигареты. — Спускайтесь, пан Грон, и покурите, — предложил он. — Сделаем перерыв. Позовите электрика, слесаря и маляра — они в ванной…
Дворник слез со стремянки, а красное, что было у него на голове, бросил на копье-алебарду, позвал электрика, слесаря и маляра и схватил сигарету. Мать продолжала молчать и не видела даже меня, хотя я к ней обернулся. То, что стояло под императором и князем Меттернихом и что необходимо было убрать, оказалось старинным стулом.
— Я с ума сойду от этого, — прошептала Руженка сзади меня, когда отец с дворником и с теми из ванной стояли у столика и курили, — уж скорей бы конец. Если так пойдет дальше, то квартира в один момент опустеет. У французского двора была слабость к качелям, или как он сказал? — зашептала она. — Здесь, чего доброго, будут камеры. — И еще раз повторила: отцу, мол, не нравится, что я здесь и все это вижу. Ему хотелось бы, чтобы я бегал с мальчишками на улице.
— Тогда зачем он это делает, если ему не нравится? — спросил я. — И вообще имеет ли все это какой-нибудь смысл? Мне кажется, что это не более как театральное представление.
— Представление? — переспросила она. — Но зачем? Для кого? Для нас? Для матери? Для какого-нибудь французского короля, о котором он все время говорит? Это бессмыслица. Может, для полицейских? — зашептала она. — Но на них он не слишком обращает внимание. А этого Грона я боюсь, — зашептала Руженка и махнула рукой по направлению к столу, где дворник курил рядом о отцом и с теми, из ванной. — Особенно боюсь, когда он говорит мне «барышня» и смотрит мне на шею. Сегодня, слава богу, он этого не делает.
Потом она отскочила от меня как мышь — отец, дворник и те, из ванной, кончили курить у столика.
Дворник снял с копья-алебарды красную островерхую шапку — колпак, надел его на голову, а старинный стул, который нужно было убрать, взял за спинку, украшенную резными ангелами. Мать и процессия следили за тем, как со стулом в руках он перешагнул порог, как, расставив ноги, вытолкал его перед собой в переднюю, где только что исчезли электрик, слесарь и маляр, как там, наверное, зацепился стулом за вешалку, которая стоит возле зеркала напротив часов. Мать была неподвижна как статуя и молчала. Молчала, хотя стул был императорский, с мягким сиденьем, четырьмя колесиками и спинкой с резными ангелами, и получили мы его в подарок. Отец вдруг сказал, что такой старый ободранный стул, у которого и колесиков не хватает, мы должны были давно выбросить, что мы его разрубим и сожжем.
— Возьмите, пан Грон, — крикнул он в переднюю, — топор! И еще веревку, — добавил он и посмотрел на оба снятых портрета, — свяжем эти картины. Велите человеку упаковать, для этого не нужно много умения. Когда человек хороший актер, он может другому всучить все что угодно, даже ложь. Хотя это и мошенничество!
Процессия и мать окаменели, но в комнате внезапно раздался звук в третий раз. Сомнений не было — звук шел из комнаты бабушки, ибо около рояля — ни одной живой души. Значит, бабушка проснулась? Значит, знала, что тут происходит? Она бренчала цепью? Может, она умела видеть сквозь стену, но это глупость. Я задрожал, мы должны были к ней войти сию минуту. Войти сию минуту и бог знает, что там найти. Отец повернулся к Руженке и неожиданно, как бы незаметно улыбнулся.
— Принесите таз с водой, — сказал он.
Отец вымыл руки, посмотрел на рояль и на зеркало над ним, в котором что-то рябило, посмотрел на столик и телефон — им пользовалась только мама, у отца был свой телефон в кабинете, — потом махнул рукой и вышел.
Вошел в комнату бабушки, и я вздрогнул.
И хотя в окно светило майское солнце, бабушка висела в золотой раме на стене, окутанная сумерками, как Королева вечера в окружения сов. Диван под ее портретом был накрыт черным сукном, а в углу лежал старый русский подсвечник, который, как правило, мы зажигаем только в день ее рождения. На полу, казалось, валялись остатки засохших венков с выгоревшими лентами, несколько старых желтых костей, а между всем этим — пыль, паутина и мертвые, прибитые мухи. Господи, затрясся я, здесь такой вид, будто сюда не приходит ни одна живая душа. Будто здесь никто никогда не подметал, не убирал, не мыл целую вечность. А все же это бабушкина комната: разве мы тут не бываем?
Я посмотрел на Руженку — пораженная, она готова была провалиться сквозь землю.
После минутной тишины, сопровождаемой всхлипыванием танцовщицы и поскуливанием медведя, который дрожал в углу за старым русским подсвечником, можно было разглядеть, что бабушка в золотой раме на стене проснулась. Она на самом деле спала. Звуки и звон, которые раздавались время от времени, она, наверное, производила во сне, ей снилось что-нибудь страшное. Проснувшись, она, как обычно, прежде всего осмотрелась, чтобы по свету, падающему из окна, узнать, как долго она спала, потом она еще пристальнее осмотрелась, казалось, что-то привлекло ее внимание, и только потом удивленно взглянула на танцовщицу и на медведя, на хоругви и транспаранты, на дворника и, наконец, на отца. Процессия была ошеломлена, мать стояла как статуя, даже не обратила на меня внимания, хотя я к ней повернулся. Отец посмотрел на бабушку и незаметно улыбнулся.
— Встречали вы когда-нибудь людей, — обратился он к дворнику, который ждал со своей стремянкой и копьем-алебардой и время от времени странно сжимал огромные руки, будто хватал пустоту, — людей, который от вас ускользнули и стали делать все наперекор? От вас, пожалуй, не так уж много ускользало — вы точно знаете способы и приемы. Прихлопнуть человека не так уж трудно, это сумеет каждый, но что потом?
Мне показалось, что дворник держит бабушкин портрет перед отцом, а тот его рассматривает. Всматривается в него, постукивает по раме, исследует углы, трогает фаску, где прилегает стекло; мне показалось, что дворник переворачивает картину и отец ощупывает заднюю стенку, планки, гвоздики и щели. Потом он слегка покачал головой.
— За спиной другого можно делать что хочешь, даже его перекрасить, — сказал он дворнику и прищурил глаза. — Это небольшое искусство, этим нечего гордиться.
Он мотнул головой, будто указывая дворнику, чтобы тот повесил картину обратно на стену. Обернувшись к Руженке, он сказал:
— Принесите таз с водой еще раз.
А потом вроде схватил с полу кость, Руженка с быстротой молнии закрыла лицо и голову руками, но он на кость только глянул и бросил ее назад.
— Пан Грон, — сказал он, — здесь нам нечего делать. Пойдемте в столовую. Наверное, там что-нибудь осталось, пригласите электрика, слесаря и маляра — они в передней…