— Кто его знает, — сказал дворник, когда вернулся в дом и увидел, что мы стоим за стеклянными дверями, — кто его знает, может, этот мужчина позднее и пожалел, что украл ребенка. Может, и пожалел, только потом от него уже не избавишься. Может, он пожалел, что у него и жена есть. Ну, заходите к нам, пожалуйста.
— Это страшно, о чем он нам рассказывал, — сказала Руженка, когда мы поднимались домой. — Я вся дрожу, Я тоже иногда рассказываю всякие истории. Но не такие, такие знает только он, нужно будет к ним еще сходить когда-нибудь, только когда будет дома она. Господи, хорошо еще, что он под конец не сказал мне «барышня» и не посмотрел на шею…
Когда мы в столовой зажгли люстру, мы увидели на столе, на белой скатерти, где стояли три пустых прибора, русский подсвечник, который зажигаем под бабушкиным портретом в день ее рождения и который мы с Руженкой перед этим никак не могли найти… Он стоял посреди стола, но не горел, в нем даже не было свечей. Под ним лежала записка, в которой отец сообщал матери, что уезжает на десять дней и не может ждать, когда она вернется. Пусть, мол, приготовит меня к школе… Руженка вздохнула и сказала:
— Господи, где же был этот подсвечник?
— Он был в комнате у бабушки, — вдруг сказал я. — В углу, возле дивана, и, наверное, упал… Там мы его не искали!
Но Руженка покачала головой.
— Его там не было, — сказала она убежденно, — ведь я там только недавно подметала и вытирала пыль… Он был спрятан в каком-то особом месте… Скорей бы мать возвращалась из города, у меня голова идет кругом, наверное, от этого рассказа. У меня всегда кружится голова, когда я слышу что-нибудь в таком роде. Это было удивительно. Ни один самый лучший писатель не придумает такую гениальную историю… Господи, — воскликнула она, оглядев приборы на скатерти, — ведь у нас кончилась картошка! Ни одной нету. Что же мы будем есть? Значит, завтра немедленно побегу к Коцоурковой…
Потом она спросила, верю ли я тому, что Коцоуркова приносила нам лимоны. Я ответил, что нет, она кивнула и сказала:
— Пожалуй, я тоже не верю. Тогда они были бы где-нибудь здесь…
Потом она пошла в кухню готовить ужин и я пошел с ней, чтобы не остаться одному.
— Все равно этот дворник странный, — сказала она, вынув полную миску картошки. — Кто его знает, кем он был до того, как пришел к нам. Где его подобрал отец? Я думаю, что он не был обычным полицейским в уголовном розыске, я думаю, что нет… И этот шкаф, который в углу, который два раза открывался, — жаль, я не видела, что там внутри. Мне не хотелось в чужой квартире расхаживать и заглядывать по шкафам. Посмотрим на это колесико в кладовке?
Но она тут же передумала и сказала, что лучше посмотрим завтра.
— В кладовку сегодня не пойдем. Я картошку взяла тоже не из кладовки, а здесь из буфета…
Хотя электричество горело и в квартире было светло, все равно мне казалось, что здесь такая же мертвая мгла, как и за окном на улице.
7
Когда я проснулся, часы в передней пробили шесть. Значит, было без десяти. Перед глазами, еще затуманенными каким-то удивительным, неопределенным сном, возникла моя комната — четыре стены, письменный стол… потом начал открываться смысл моего сна. Я вспомнил, о чем вчера рассказывала Руженка, и улыбнулся. Она стояла в кухне возле буфета, где рядом с тарелкой, на которой лежали булки и дрожжи, валялась какая-то книжка. Руженка сказала:
— Страшная! Дала мне Коцоуркова. Она из-за нее чуть не спятила. Одной покупательнице отпустила вместо картошки бананы.
— Это сказка? — спросил я. — Или букварь?
Руженка насупилась, будто увидела привидение.
— Разве люди могут спятить из-за букваря? Детектив это!
И когда я восторженно открыл рот, она кивнула и сказала:
— Детектив и как раз подходит к завтрашнему дню, к первому дню школы…
— Ну, значит, это какая-нибудь ерунда, — удивился я. Но она, сердито размешивая дрожжи, воскликнула:
— Никакая не ерунда! Здесь говорится об одном человеке, который в один прекрасный день… — И, опершись на буфет, как на перила, она стала рассказывать, что этот человек в один прекрасный день отправился в долгий опасный путь, но не бродить по свету, как глупый Гонза, а в долгий и опасный путь, как это бывает в детективе. А куда?.. К совсем чужим людям. Он никого из них не знал, и они его не знали, а между собой люди были давно знакомы. И сказала, что завтра я тоже отправлюсь в путь к совсем чужим людям, с той лишь разницей, что этот путь не так уж велик, а чужие люди — это ученики, которые знают друг друга уже с прошлого года.
— Ну, и я должен от этого спятить? — спросил я, а Руженка опять взорвалась, схватила дрожжи, но потом одумалась и сказала:
— Это было правда страшно — прийти к чужим людям. Что он про них знал? Как его примут? Будут ли с ним разговаривать? Не подстроят ли ему ловушку? Ведь этому человеку было плохо. А ко всему он еще был смирный и хороший, очень чувствительный. Когда читаешь, трогательно до слез. А те люди, к которым он пришел, были гангстеры, а он был… злодей… — Руженка посмотрела в зеркало, которое висит в кухне возле окна, и добавила: — Злодей, а пришел в тюрьму!
Я встал с постели и улыбнулся. Мои соученики, к которым я сегодня пойду… — я еще раз улыбнулся и в пижаме отправился в ванную, — они действительно знакомы с прошлого года, я буду чужим для них, они не станут со мной разговаривать, могут мне устраивать каверзы, а я об этом никогда и не думал. И зачем им такое делать? Разве я злодей из глупой детективки пани Коцоурковой? Я выпил из стакана немного воды и вспомнил о тюрьме, про которую говорила бабушка. «Он мечтает, — говорила она, — о школе… и даже не знает, что мечта, собственно, о тюрьме… Мир сам по себе — тюрьма. Бедная бабушка, когда-то она видела даже мрак над картой. Я радостно плеснул в лицо водой и стер ее рукою, мне показалось, будто издалека доносится звон колоколов…
Во время завтрака в кухне мать мне что-то говорила, наверное, ничего особенного. Она глядела на прибор из мейсенского фарфора, который лежал опрокинутый на буфете, а я не слушал. Не обращал я внимания и на Руженку, которая злилась как черт. Она махнула рукой на тарелку с булками, на дрожжи и книжку, наверное хотела, чтобы я взял булки с собой. «В первый же день я потащусь в школу с булками, — думал я, — пожалуй, так оно и будет, уж скорее бы уйти». Потом уже в дверях Руженка мне что-то буркнула и мне почудилось, что она показала язык.
— Я показывала не на булки, — объяснила она, — а на ту книжку Коцоурковой, от которой та чуть не спятила и чуть не роздала все бананы.
Потом она мне что-то сунула в руку и сказала, что это мое спасение… За дверями на лестнице я рассмотрел вещичку. Это была маленькая стеклянная черно-белая обезьянка. Наверное, талисман, засмеялся я, мне нужно за него подержаться. Я положил его в карман и сбежал вниз. Внизу вышла пани Гронова и тихо помахала мне рукой. Из кухни донеслись удары — будто там что-то прибивали. Я увидел дворника, который прибивал какую-то веревку на окно. Не собирается ли он повеситься, пришло мне в голову, и я вышел на улицу. Коцоуркова стояла у открытой витрины и что-то в ней перебирала. Как бы она снова не сунула покупателям бананы вместо картошки, улыбнулся я, в это время к ней приближались две фигуры — одна почти мальчишеская, а другая вроде женской. Ну, конечно, это патруль, который нас сторожит, отец ведь уехал. Но они шли без плащей — сегодня была хорошая погода. Под мостом клубился пар — все это напоминало кадило, только чувствовался запах железа и влаги. Недавно наверху прошел поезд и мост еще дрожал — я опять улыбнулся. На перекрестке было шумно. В витрине москательной лавки над коробками мыла возвышались свечки с черными и серебряными крестами, пальмовыми и кипарисовыми ветвями — до дня поминовения усопших было еще два месяца, и не понятно, почему свечки выставили уже теперь. Какой-то пан в котелке, который проходил мимо, посмотрел на меня, словно спрашивая, над чем я смеюсь, — это был, наверное, служащий из похоронного бюро. Народ переходил перекресток на зеленый свет, как обычно ходят (есть такое предписание), и, хотя на улице висел светофор, стоял там еще и полицейский. Я прошел мимо него и впервые в жизни подумал: а что, если бы он знал, кто я такой, может, он мне что-нибудь сказал или спросил у меня о чем-то, как спрашивают наши гости, а может, подумал бы, что я расскажу о нем дома. Да, отец уже неделю, как уехал, он в коричневом аду, усмехнулся я, когда, пройдя церковь святого Михаила, я вошел в Штернбергский парк, — мне полагалось идти здесь… Я повернул на дорогу, которая вела по парку рядом с ковром из цветов, и там повстречал каких-то двух школьниц. Наверное, это были школьницы, потому что они несли портфели, а у одной из них на спине и на косах были розовые банты. Они посмотрели на меня. На ковре из цветов цвели красивые розы. Как под окном у короля в городе Седмиграде, вспомнил я и опять улыбнулся. Потом я погладил огромную собаку — она шла по краю цветочного ковра и не уклонилась от встречи со мной. Скорей всего, собака принадлежала женщине, которая шла за ней и держала в руке намордник и поводок. Мы кивнули друг другу и улыбнулись, хотя и не были знакомы. С боковой дорожки, которая вела к памятнику графа Штернберга и тянулась потом дальше, вышел какой-то пан в очень красивой шляпе и элегантном костюме. Он все время оглядывался, а вдали за ним мелькнули две полицейские формы. Надеюсь, он не собирается отравиться, подумал я и чуть-чуть подпрыгнул… А потом среди деревьев что-то зачернело и открылась прекрасная картина.
Черное здание, со статуями старцев по второму этажу и с государственным гербом над входом, стояло на другой стороне улицы, напротив меня, как какой-нибудь замок, полный забав, радости и счастья. Справа и слева шли ученики — маленькие, побольше и совсем большие, они останавливались у ворот, здоровались, вертелись, смеялись, на тротуаре у ворот стоял веселый шум, какой бывал в деревне на храмовом празднике или на базаре, куда ездила вдова Сова с корабликами. Я должен был пройти через эту веселую толпу и войти в ворота. Я на минуту задумался, как я через них пройду, а потом пересек улицу и, улыбаясь, смешался с веселой толпой. И тут, когда я очутился в толпе, и на меня уставились со всех сторон чужие незнакомые лица, я впервые испытал, что значит «остановилось дыхание». Впрочем, ничего в этом не было удивительного — дыхание останавливалось у меня всю дорогу, но я этого не сознавал и должен был опять чуть-чуть улыбнуться. Я пробирался к воротам и не заметил, как в них очутился. Когда же я оказался в зале, я увидел какого-то человека в одежде, напоминавшей униформу, он позванивал связкою ключей и был похож на часового, но это был школьный сторож, и тут меня сразу охватила какая-то тоска. Может, она была во мне, когда я еще шел по дороге, а понял я это только теперь, но я опять должен был улыбнуться. Наверное, это естественно и нормально, думал я, ведь я пришел сюда первый раз. Потом я увидел мраморного старца, опутанного змеями, с мальчиками по бокам, и догадался, что вижу Лаокоона. Я вошел на лестницу, смешался с толпой незнакомых мальчиков, и дыхание у меня стало останавливаться еще чаще, чем до сих пор, а тоска немного усилилась. Но это было естественно, ведь с каждым шагом я приближался к своему классу, и мне приходилось все время улыбаться. Я старался идти как можно независимей и делать вид, что все нормально, я чувствов