ал, что в толпе, которая меня окружает, могут быть мальчики из моего класса, в который я иду, и они меня потом узнают. Толпа внесла меня в коридор на третьем этаже, и там какая-то меньшая, стихийная волна придвинула меня к открытым дверям. Так вот где мой класс! Я попытался сделать вдох, но к растущей тоске и остановившемуся дыханию прибавилось еще и сердцебиение — так вот где мой класс! Я улыбнулся снова, но эта улыбка была уже совсем другой. Меня охватила страшная тоска, будто я прыгал с моста в воду, а сердце колотилось, как колокол. Мне вдруг показалось, будто всю дорогу сюда меня кто-то преследовал…
Теперь я, однако, стоял в дверях большой комнаты с окнами, ступеньками и кафедрой, с доской и печкой, здесь слегка пахло вымытым полом, мелом и лаком… И тут мне пришлось быстро войти внутрь, мне даже показалось, что меня кто-то подтолкнул и при этом что-то сказал… Я с удивлением и смущением осмотрелся, некоторые парты были наполовину заняты, другие свободны, особенно в том ряду, который шел вдоль окон, там стоял шум, по это сзади, а спереди парты были свободны, и я направился туда. Мне пришлось пройти через весь класс, мимо шумящих мальчиков на партах, в проходах и у кафедры. Я прошел мимо них, сел на вторую парту у окна и теперь, когда сел, опять постарался отдышаться. Почему меня должен был кто-то преследовать? Каждому известно, что я иду не куда-нибудь, а в школу. Куда мне еще идти, на базар? И кто мог меня преследовать — судьба? Господи, и как это могло прийти мне в голову — ведь никогда раньше мне ничего подобного не казалось. Они не заметили, что в класс вошел новенький, чужой, нодумал я, но как только они заметят, то, конечно, ие оставят меня в покое. Вот сейчас они меня увидят, подойдут ко мне и начнут со мной разговаривать. Не мог же я сам к ним подойти и начать разговор, раз я никого ие знаю. Я и в самом деле был чужой среди незнакомых, это было ясно, мне даже не очень хотелось смотреть по сторонам, чтобы не подумали, что я за кем-то слежу. Я только чуть-чуть поднял голову и посмотрел в окно, которое было приоткрыто, а за ним виднелись кроны деревьев Штернбергского парка.
Потом я как-то уловил, что перед кафедрой мелькнул какой-то ученик. На нем был красивый темный джемпер и светлые брюки-манчестерки, волосы темные и растрепанные, носки спущенные, на нахмуренном загорелом лице — неприязненный взгляд. Он промелькнул вроде бы от приоткрытого окна, и мне показалось, что он сюда прыгнул прямо с деревьев, зеленевших за окном. Я увидел, что он приближается ко мне…
— Здесь сижу я и Минек, — произнес он и показал на вторую парту. Он, должно быть, сказал еще что-то, но я уже не слышал, и вообще в эту минуту я потерял дар речи. Я растерянно встал и пошел к третьей парте, чтобы не перечить ему. Но как только я снова уселся, вышел один из той группы, которая стояла сзади, и сказал:
— Исчезни ты, волк. Здесь сидим мы.
Все сбежались так быстро, что я не успел перевести дыхание. Я даже не понял, как очутился в углу за кафедрой — лишь бы не занять чужого места и ни с кем не ссориться. И зачем я пришел так рано, пролетело у меня в голове, зачем я сел куда-то, а не подождал, пока прозвенит звонок, и почему он назвал меня «волк»? Я на волка не похож: я не черный и нет у меня больших зубов, но парень был сильный, и руки он держал в карманах… О господи, ведь я, правда, совсем чужой здесь… Я перевел взгляд на деревья, которые качались за окном, смотрел на портреты двух президентов, висевшие над кафедрой, на старого, ушедшего с поста два года назад, а теперь заболевшего, и на нового, нынешнего,— над ними висел крест. На кафедре лежала белая веточка. Я уже не знал, куда деваться, хоть провались сквозь землю — сквозь черный вымытый паркет. И тут мне показалось, что я перехватил взгляд мальчика в темном джемпере и светлых манчестерках, который прогнал меня с места. Он стоял возле своей парты, что-то жевал, глядя на меня враждебно исподлобья, из-под растрепанных волос. Я понял, что так он смотрит на меня довольно долго. Увидел я, что на меня смотрит и тот сильный с третьей парты, который назвал меня «волком», что руки у него все еще в карманах, что за мной наблюдают и многие другие из сидящих и стоящих у задних парт, а я забился в угол как овца и мог каждую минуту стать предметом насмешек и шуток. И тут во мне что-то шевельнулось, захотелось обороняться, меня осенило — я должен засунуть руки в карманы и спиной опереться о стену. Так однажды на мельнице лиса прижалась к стенке, когда на нее смотрели, и я сейчас об этом вспомнил. Я оперся спиной о стену, засунул руки в карманы и нащупал там маленький твердый предмет. Стеклянная черно-белая обезьянка… И в этот момент я увидел, что тот загорелый парень в джемпере со второй парты кивнул мне.
— Если ты уж очень хочешь здесь сидеть, — пожал он плечами, — можешь сесть тут… — И он показал мне место у прохода.
Я как бы проснулся и совсем ошарашенный вынул руки из карманов, отошел от стены и шагнул к нему. Он смотрел уже не так враждебно, хотя все еще глядел исподлобья и жевал, он даже немного подвинулся, чтобы я мог сесть.
— А что скажет тот, который здесь сидел? — выдавил наконец я из себя слово и посмотрел на третью парту, возле которой стоял этот сильный, назвавший меня «волком» и державший до сих пор руки в карманах,
— Тот, который здесь сидит, пересядет вперед, — сказал мальчик в джемпере, — на первую парту. — И мне показалось, что он прибавил: — На первую парту против кафедры.
В глазах у меня прояснилось, и на лице, наверное, появилась улыбка. Я почувствовал, что все необычайно быстро повернулось к лучшему.
— Он рассердится, — сказал я.
— Он никогда не сердится, — решительно сказал мальчик в джемпере, — ты его не знаешь. Ведь ты здесь совсем чужой, — добавил он. — Вон он идет.
К нам подошел светловолосый, немного загорелый мальчик в красивом сером костюме. Он робко улыбался.
— Это Минек, — сказал мальчик в джемпере, откинул рукой со лба растрепанные черные волосы и перестал жевать… потом обратился к пришедшему и вежливо сказал:
— Сядь в этом году на первую парту. Никто другой не может там сидеть. Географ никого другого не потерпит перед собой…
Минек немного погрустнел, но послушался, как овечка.
А потом зазвенел звонок, все сели, мальчик в джемпере сидел рядом со мной и жевал, Минек сел впереди нас, а тот сильный, назвавший меня «волком», сидел за мной. Потом пришел учитель. Это был небольшого роста, полный, приветливый господин с проседью в волосах, мы встали, он сделал движение рукой, и мы опять сели, он называл наши фамилии и проверял, кто наши родители, а потом я сунул руку в карман и вытащил обезьянку.
— Вот так обезьянка! — сказал тот сильный сзади меня, глядя через мое плечо, а Минек, сидящий впереди, чуть-чуть оглянулся и посмотрел, а мой сосед в джемпере наклонил голову и сказал:
— Это красивая, редкая обезьянка из стекла. — Он взял ее у меня из рук и продолжил: — Если бы она не была такая красивая и ценная, я бы попросил ее у тебя.
Я улыбнулся Минеку и тому, который сидел сзади и назвал меня «волком», и сказал соседу:
— Возьми.
— У меня тоже кое-что есть, — ответил мальчик в джемпере и вынул из кармана брюк жевательную резинку с перечной мятой.
Домой я почти бежал. Бежал через парк, мимо ковра из цветов, возле церкви святого Михаила, через перекресток, мимо москательной лавки, под железнодорожный мост… Что же случилось? Просто невероятно, и все это чистая правда. У меня были товарищи и самые лучшие из всех, из всего класса. Пан учитель прочитал наши фамилии, кое у кого справляясь о родителях, сказал нам, что и как, а когда мы выходили из класса, я уже разговаривал со многими, а они со мной. Мой сосед в темном джемпере и светлых брюках-манчестерках — Вильда Брахтл, Иржи Минек с передней парты, Бука с сильными руками, назвавший меня «волком»… Я уже не был овцой, не был чужим среди незнакомых, достаточно было нескольких минут, и все обошлось. Мне казалось, что в моих жилах плавает солнце и маленькие белые лодочки. Я чуть не сбил с ног тех двоих, которые патрулировали вокруг нашего дома и нас охраняли, они повернули как раз к витрине Коцоурковой, которая на этот раз не стояла перед ней, а была, наверное, в магазине — на витрине было полно бананов. Те двое увидели, что я смеюсь, и следили за мной. Я вбежал в дом и встретил у кухонной двери дворничиху, она тихо и спокойно кивнула мне и показала на веревку, повешенную от окна к плите, скорее всего для белья; никто не повесился, дворник был в комнате, оттуда через приокрытые двери было слышно, как он говорил:
— Глупости про этого украденного ребенка. Ерунда, а? Это для дурачков!..
Я с улыбкой вбежал наверх и ринулся в дверь нашей квартиры, только ветер свистел в волосах. Матери но было, а Руженка тут же догадалась, что все в порядке.
— Так ты не пропал, как в детективе? — крикнула она из кухни и схватила свою книжку, лежащую на буфете рядом с булками и дрожжами. — Помогла тебе обезьянка, где она?.. — Руженка протянула руку: — Я должна вернуть ее Коцоурковой, это талисман, который она мне одолжила.
— У меня ее нет, — испугался я, но не слишком. — Я отдал ее Брахтлу, который сидит рядом со мной, — она ему понравилась.
— Это хорошо, что она ему понравилась, — кивнула довольная Руженка и быстро убрала руку. — Все равно я Коцоурковой не должна ее возвращать, она в общем-то ничего не стоит. У нее их целый сундук, она дает их покупателям, когда те берут у нее картошку — это вроде рекламы бананов. Значит, помогла тебе? — повторила Руженка.
— Я не злодей и шел не в тюрьму, — засмеялся я. — Школа не тюрьма, бабушка ошиблась.
— Что бабушка, — тихо махнула рукой Руженка и посмотрела на двери. Но чего бояться — матери не было дома. — Что бабушка! К старости у нее появились такие причуды, что обалдеть можно было от ее рассуждений, ей даже казалось, что за ней кто-то следит… Главное, все обошлось хорошо, — Руженка засмеялась. — Первый день школы прошел. Но еще одно дело осталось, — сказала она, — еще одно очень опасное…