— Пришли мне письмо с австрийской маркой,— сказал Брахтл и чуть-чуть загнул мне руки за спину.
Обязательно пришлю, думал я, и не только письмо. У меня будут деньги, я скажу маме и чего-нибудь привезу. Что-нибудь особенное, думал я, что имеет смысл. Привезу и Минеку, и Броновскому, и Буке, и Катцу, а Катцу еще и открытку с памятником какого-нибудь поэта — в Вене памятники на каждом шагу; может, привезу что-нибудь и для Гласного. Они все были здесь, в углу возле гимнастического зала на твердой, подмерзшей земле, и тут я заметил Фюрста, который иногда ездит в Вену, потому что там у него родственники; сегодня он был выутюженный и накрахмаленный больше, чем всегда. Он здесь просто стоял и, как всегда, не толкался, да и как он мог толкаться весь зашнурованный, в своем костюме и воротничке, он просто стоял, прислушивался и задирал нос.
«Подожди, ты, надутая обезьяна», — решил я и, вырвав свою руку у Брахтла, нарочно спросил Фюрста, знает ли он венские улицы.
— Знаю, — ответил он гордо, — как пражские…
Некоторые мальчишки засмеялись.
И тут мне пришло в голову спросить его, знает ли он Водную улицу.
— Ну, ты, конечно, знаешь Водную улицу! — воскликнул я.
— Водную улицу? — завертел он своим задранным носом и сделал вид, будто вспоминает. — Эту не знаю. Это какая-нибудь захудалая улочка, где-нибудь за городом, где бродят куры и кролики. Я на такие улицы не хожу, — сказал он, — я хожу только по большим улицам в центре…
Раздался смех, смеялись над его ответом. Хвойка замычал:
— Он ходит только в центре…
А Бука его толкнул и сказал какую-то грубость. Я почувствовал, как сжались мои кулаки. Какая-то захудалая улочка за городом, где бродят куры и кролики, туда, видите ли, он не ходит… Но Фюрст вдруг как-то съежился, вроде бы испугался. Он неуверенно осмотрел всех, кто был здесь, кто глядел на него и смеялся, и посмотрел на Догальтского, который стоял в стороне.
— Водная улица — никакая не улочка, — сказал я и держа руку в кармане, подошел к нему, — и она не за городом и никакие куры и кролики по ней не бродят. Это большая улица в центре города, и живут там Курт, Индржих, Карл и Тони. Водная улица — одна из самых больших улиц в Вене, и если ты ее не знаешь, то, значит, ты ничего не знаешь. И может быть, ты, — сказал я, глядя на его выутюженный костюм, накрахмаленный воротничок и немного испуганное лицо, — может быть, ты, кролик, никогда не был в Вене…
Кругом снова раздался смех, и Фюрст совсем растерялся. Он не находил, что ответить. Он, конечно, злился, но проявить свою злобу ему мешал какой-то загадочный страх. Он только повернулся к Догальтскому, который стоял в стороне и улыбался.
— Никогда ты, кролик, не был в Вене, — поддержал меня Бука, — не задавайся!
— Конечно, не был, — подтвердил Грунд, но мне показалось, что он это сказал, чтобы угодить мне.
— А может, Фюрст, — вмешался Хвойка, — ты был там, когда… — И он постучал себя по лбу.
— Ты — обезьяна из зоопарка… — сказал Фюрст, и это единственное, что он осмелился сказать. Все засмеялись, в том числе и Хвойка, у которого дядюшка работает в зоопарке.
— Не хочешь ли получить по уху, — вдруг сказал я. На меня что-то нашло. — Ты никогда не был в Вене, иначе бы ты знал Водную улицу. Если ты будешь еще воображать, то я тебя изобью!
Этого никто не ожидал, а Фюрст дернулся.
Он сделал шаг назад и врезался в Буку.
— Ты что меня толкаешь, суслик! — крикнул Бука и толкнул его от себя. Фюрст упал на меня. Я его отбросил назад к Буке, а Бука опять ко мне, потом я его еще раз толкнул с силой, Бука отскочил, и Фюрст плюхнулся на землю.
Это было ужасно.
Фюрст был бледен от злости и страха. Он не выносил, чтобы прикасались к его выутюженному костюму, не говоря уже о том, чтобы его валили на землю. Он поднялся с черной подмерзшей земли, стоял как леший и отряхивался.
— Господа, — сказал Катц, и на его тонком, красивом лице мелькнула улыбка, — господа, оставьте его. Возможно, Фюрст был в Вене, но не знает Водную улицу.
Я посмотрел на Катца, но тот только улыбнулся мне и пожал плечами. Догальтский, который стоял в стороне, опустил голову.
И тут вмешался Брахтл.
Брахтл, который с усмешкой наблюдал за всем этим свозь опущенные на глаза волосы. Я окаменел.
— Кто знает, — сказал он, — может, эта Водная улица на самом деле захудалая и по ней действительно бродят кролики и куры. Если там живут какие-то Курт или Карл, это еще не значит, — он посмотрел на меня, — что она большая. Может, она вообще не существует.
Фюрст сразу скинул свой страх, и осталась в нем только неуемная злость, он перестал отряхивать рукава, осмотрелся, задрав нос, а я готов был сквозь землю провалиться. Что-то сжало мне грудь, нечто похожее на ошеломляющую тишину. Я вспомнил парк, ковер из цветов, аромат роз и отвернулся. Издалека я услышал звонок, понял, что кончилась перемена.
— Не сердись, — слышались слова Катца, когда мы возвращались в класс. — Мы не должны его подозревать, раз не знаем. Может, он и был в Вене. Тебе не следовало начинать.
— Ведь не ты же начинал, — слышал я Грунда.
— Он начал, — слышались слова Катца. — Водная улица — это самая маленькая улица на окраине, бродят там собаки, кошки и куры — я видел это собственными глазами. С Дорш и Хорбигером, — улыбнулся он. — Ну, не сердись, Михал. — Он положил мне руку на плечо. — Ведь это шутка и ничего больше. От тебя пахнет апельсинами, как от Минека, Буки и Брахтла.
Когда я сел за парту, мне стало немного легче. Я сел на самый край, как можно дальше от Брахтла, но Брахтл подвинулся ко мне и схватил меня за ухо.
— Пришлешь мне письмо.,.
Минек повернулся и сказал:
— Пойдем сегодня из школы мимо пруда?
— Конечно, пойдем, — тут же согласился Брахтл. А я дернулся и освободил свое ухо из его руки. — Пруд замерз, и по нему ходят утки, — прибавил он и посмотрел на меня, а я в душе решил, что не пойду с ними. Как только зазвенит звонок, я соберу книги и пойду один. Или с Букой, если его не будет ждать брат-слесарь, или с Дателом. А может, и с Грундом. Если Брахтл меня позовет, я даже не оглянусь. Потому что я опять должен справиться с собой. Пересилить себя. Твердо и решительно отплатить ему. Не поддаваться глупостям… Что рассказывал учитель, я не слушал. Это была история, и было уже после раздачи табелей. Наверное, он ничего не объяснял, а только говорил об отметках, а может, просто так разговаривал.
На парте вдруг появилась обезьянка, которую Брахтл нарочно вынул из кармана, и, хотя Брахтл видел, что я ее заметил, он схватил обезьянку и стал водить ею по моему плечу и шее — хотел, видно, привлечь мое внимание. Я отвернулся и смотрел в окно. Потом он выдернул листок из тетради, что-то написал и подсунул мне… Там был нарисован человечек с большими ушами и под ним мое имя. Он хотел развеселить меня. Я скомкал листок и бросил его на пол. Наконец он влез ко мне в парту и взял кусок апельсиновой кожуры, которая там лежала рядом с портфелем, запихнул кожуру мне в рот, но я выплюнул ее. Не помогло и другое. Он наклонился к Минеку и стал шептать ему, чтобы я слышал:
— Когда будем возле пруда, схватим Михала и бросим в воду. Вытаскивать не будем. Утопим его.
Потом раздался звонок, учитель встал. Брахтл тоже встал и сунул мне руку за воротник. Он иногда так делает, когда хочет показать свое расположение к кому-нибудь. Я даже не пошевелился. Сидел как истукан. И тут будто его что-то кольнуло, он снял руку с моей шеи и подошел к парте Фюрста, которая была в двух шагах от нас.
— Чтобы ты знал, коняга! — воскликнул Брахтл. — Водная улица существует, и она в центре. Сходи туда, когда опять поедешь в Вену, если тебя туда вообще пустят…
— Если тебя туда вообще пустят, — присоединился Бука, — то, может, и поедешь… — И прибавил какую-то грубость.
— Не болтайте глупости, — сказал Фюрст. Злость в нем, видимо, на минуту взяла верх над страхом, но, спохватившись, он опять съежился, будто залез в свой накрахмаленный футляр, и судорожно стал закрывать портфель. Тут Брахтла, наверное, что-то вывело из себя.
— Подожди, — сказал он Буке, который грозно подошел к Фюрсту. — Что ты сказал?.. — И схватил Фюрста за ворот, что для Фюрста после падения на землю, было самое невыносимое. Он прокудахтал что-то неясное и хотел вырваться из рук Брахтла, но осторожно, чтобы не помять костюм… — Я сказал, чтобы ты сходил туда, если вообще поедешь в Вену! — крикнул Брахтл в бледное и перепуганное лицо Фюрста. — Водная улица — это большая улица в центре города, и Михал говорит правду…
Брахтл толкнул Фюрста так сильно, что тот опустился на скамейку, а портфель, который лежал на парте, упал ему на колени. Стоявшие вокруг засмеялись — среди них был и Грунд. Догальтский, стоявший позади, ничего не сказал, промолчал и Катц. И тут случилось невероятное. Никто не ждал, что Фюрст может так воспротивиться. Он поднялся со скамейки и неумело стукнул Брахтла в шею. В две секунды он во второй раз лежал на земле — на этот раз на паркете. Однако он сохранил самообладание и следил, чтобы кровь, которая текла у него не то изо рта, не то из носа, не испачкала костюм и воротничок. Он начал драку. Первый ударил. Попал в шею. Только Догальтский молчал, а когда я посмотрел на Катца, то увидел, что на его красивом, ясном лице блуждала вымученная улыбка. Катц покачал головой и ушел. Тогда Брахтл кивнул мне и Минеку, который наблюдал всю эту сцену, и сказал, что мы можем идти.
Штернбергский парк зимой пуст и безлюден.
Граф Штернберг стоит посреди квадрата черной перекопанной земли на большом темном мраморном постаменте. К нему можно подойти и прикоснуться, хотя бы к постаменту, но кому бы это пришло в голову! Он стоит со склоненной головой и смотрит на цветок, который держит в руке, на плече у него комочек снега; снег остался со вторника, комочек похож на маленькую белую птичку, зато внизу, на постаменте, сидит настоящий большой черный дрозд. Скамейки вокруг памятника мокрые, пустые, да и кому тут сидеть… Никто сюда теперь не ходит, никто здесь не гуляет — незачем, ветви голых деревьев дышат холодом и зимней серой тишиной… Вдоль дороги, идущей за памятником к пруду и к павильону, выстроился черный кустарник, потянулись седые влажные газон на которых местами лежит снег, дорога пуста и безлика, как и весь парк, на ней не видно ни одной живой души. И пруд в конце парка полузамерзший, но это слабый-слаб