что у нас было в прошлый час, а вместо этого «что у нас было» он придумал «извинение». Мы узнали, что это совсем другое дело.
Через неделю после несчастья в дедушкиной стране, когда начали говорить о том, что на улицах решено устанавливать громкоговорители, потому что в этом году в июне будет всесокольский слет, на уроке географии встал Бука, который ненавидит географа, и попросил, чтобы его извинили за то, что на прошлом часе он не был. Географ с минуту глядел на него, а потом безо всякой связи сказал, что у нас существует правительство и господин министр внутренних дел… вынул из стола классный журнал, полистал его и сказал, что прошлых часов было сто двадцать два. А Буку, красного от злости, посадил и поставил ему кол. Не обращай внимания, волк, думал я. Потом географ уперся взглядом в Катца, которого тоже не было на прошлом уроке. Катц встал, некоторое время смотрел на печку возле своей парты, а потом попросил извинения, что отсутствовал на последнем часе. И тут географ сказал, будто Катц говорит, как Галифакс в английской палате лордов, а что последний час придет тогда, когда настанет конец света, а до этого еще будет всесокольский слет, поставил Катцу единицу и прибавил:
— Еще слета не было, а Катц утверждает, что уже сыграли отбой.
Плюнь на это, Мойшичек, думал я. Потом географ вызвал третьего, которого не было в прошлый раз. Это был Линднер. Мы знали, что Линднер ничего путного не скажет, нас разбирало только любопытство, чем все это кончится. Линднер сказал, чтобы его извинили, что он отсутствовал перед этим. Географ махнул рукой, словно отгонял муху, и, даже не дав себе труда поставить ему единицу, сказал, что «перед этим» может быть также перед встречей Гендерсона с нашим послом в Берли или перед парикмахерской. Потом пристально строго осмотрел класс, прикрикнул на Линднера, чтобы тот сел потому что Линднер все еще стоял за партой, как соляной столб, и заявил, что мы будем на всесокольском слете выступать как ученики средних школ и что начиная со следующего раза перед уроком будут извиняться все, кто отсутствовал.
— В противном случае я напишу, — сказал он, — что вы замалчиваете правду.
В следующие дни и недели, когда начали устанавливать на улицах громкоговорители, потому что в июне состоится всесокольский слет, события пошли одно за другим вереницей независимо от того, была ли география или естествознание, и все кончилось ужасно.
Мы были в отчаянии, мы советовались, что делать дальше, но ничего путного придумать не могли.
— Нужно выждать, — сказал однажды на уроке гимнастики отличник Грунд — его отец депутат и владеет имением. — И пробовать дальше, пока не подберем правильное слово. Ничего другого нам не остается.
И мы пробовали дальше… Пришла очередь отвечать Гласному и извиняться. Он встал и сказал, чтобы учитель был так любезен и извинил его… и тут географ даже не дал ему договорить, посадил его, поставил кол, а в блокнот записал: «Гласный приказывает учителям…»
— Хорошенькое дельце, — сказал он. — Если нам кто-либо начнет приказывать, сегодня же войдут в силу кованые сапоги… — И он посмотрел на Ченека, который тоже отсутствовал в прошлый раз. Ченек встал и сказал:
— Если бы вы могли быть так любезны и извинили меня…
Географ и ему не дал договорить и ответил:
— Не мог бы. Любезными могут быть сестры из ордена святого Франциска, а сегодня войдут в силу кованые сапоги. — И в журнал он записал: «Ченек говорит фразы». Наконец был вызван Дател. Он тяжело поднялся, потому что у него паралич и он ходит с палкой, и боязливо сказал:
— Прошу извинить.
Ему географ сказал, что он просит милостыню.
— Как наше правительство и господин министр внутренних дел, — сказал он и спросил, не тренируется ли Дател к слету. Потом вызвал его к доска, спросил прошлый урок, на котором Дател не был, и поставил ему единицу.
Следующим должен был извиняться Хвойка. Он встал и сказал:
— Могли бы вы быть так добры…
Географ сказал ему, что добрый только медведь в клетке, но весь вопрос в том, как долго ему понравится быть добрым. Он посадил Хвойку и посмотрел на Цисаржа, который тоже должен был извиняться. Цисарж встал и после минутного молчания сказал:
— Могли бы вы быть таким хорошим…
Географ ответил, что хорошим может быть кислое молоко для кошки и всесокольский слет, и посадил его. Осталось извиняться теперь только одному Коне, который сидел на парте возле печки. Он долго медлил, наконец поднял руку и встал. Он сказал упавшим измученным голосом, не будет ли учитель «милосердным». И тут географ стукнул кулаком по столу и ответил, что милосердна матерь божия, и хотел было посадить Коню, но тот еще выдавил слово «любвеобильным». Мы вздрогнули от страха и любопытства, однако ничто нам не помогло. Географ стукнул еще раз кулаком о стол, сказав, что любвеобильными не были даже все старозаветные пророки, а он вовсе не самаритянин.
— Мы находимся в средней Европе в двадцатом столетии, где будет происходить всесокольский слет, — сказал он, вынул блокнот и записал: «Кон предлагает учителям сдаться». И тут наконец опять выручил всех Броновский — ему пришла в голову отличная мысль.
В тот день после школы мы все собрались на противоположном тротуаре возле Штернбергского парка, который сиял зеленью, цветами и распространял аромат, Броновский произнес такое, что нас поразило.
— Когда Коня говорил «милосердный» и «любвеобильный», — таинственно сказал Броновский и посмотрел на Коню, который был тут же и растерянно водил глазами, — мне пришла в голову одна мысль. И он объяснил нам, что существует большой словарь чешского языка и там будто есть все слова, которые вообще существуют на свете и которые можно говорить. Что он дома посмотрит в этот словарь и найдет, как по-другому можно сказать любвеобильный, милосердный, любезный и добрый. «Хороший» уже не нужно смотреть, потому что это годится для кошкиного кислого молока и для слета. Мы долго рассуждали о новом плане Броновского, хотя и не все в нем понимали: как это можно, что в этом его словаре чешского языка есть только одни чешские слова и нет того, как они говорятся на иностранных языках, даже Бука на этот раз остался с ними до конца, хотя из-за одного из цветущих кустов ему свистел брат-слесарь. О плане Броновского мы рассуждали и по дороге через парк — Брахтл, Минек, Дател, я и еще несколько человек. А на другой день в классе мы сбежались к парте Броновского, и Броновский вытащил листок, где были написаны все эти слова, и прочитал их. Там говорилось, что «любезный говорится об особе высокопоставленной» и означает «приветливый, дружеский, любвеобильный»… что уже говорил Коня, а кроме того, «любящий и любовный»… Всем нам сразу показалось, что едва ли некоторые из этих слов годятся, все же, кое-кто, например Копейтко и Дател, записывали… Потом он прочел, что «добрый означает также соответствующий нравственной стороне, нравственно хороший, порядочный, такой, каким должен быть», таким географ никогда не был, и тут возник спор, можно ли, несмотря на это, говорить географу данное слово. Некоторые утверждали, что да, Броновский предложил спросить патера Ансельма об этом, а также и о словах «уважаемый и почтенный», а другие говорили, что нет, хотя все это то же самое, что и «добрый» и «соответствует», но тут Тиефтрунк крикнул одно грубое слово, пнул ногой парту и на этом все кончилось. Все это было ужасно… Наконец наступил сегодняшний день. Пятница, двадцать три градуса тепла, и люди ходили купаться, пятница, котда первый урок география, а последний — чешский, и мы не знали, радоваться нам или бояться. Сегодня должны были извиняться Грунд, Минек и Копейтко… Копейтко в своей короткой полосатой куртке держал листок, где были выписаны слова, найденные Броновским, он дрожал всем телом. Минек был грустный и замкнутый, по его чистым серо-голубым глазам было видно, что он боится. Брахтл сегодня был особенно растрепан, словно он с утра с кем-то дрался или лазил по деревьям, он весь горел, как и Бука, и утешал Минека.
— Не бойся, я его убью, — говорил он, — я знаю, где он живет, и разобью ему дверь. Не бойся. Потому что, если ты будешь очень бояться, я встану и скажу ему, что он свинья.
Минек благодарно посмотрел на Брахтла, но по всему было видно, страх его не покинул. Грунд был задумчив, однако виду не подавал, что боится, сказал, что мы совершили ошибку в самом начале.
— Было бы лучше, — сказал он, — чтобы на его уроках присутствовали все — тогда бы никому не пришлось извиняться. Нужно ходить на его уроки, хотя бы и тем, кто болен. Но теперь уже поздно…
И действительно, было поздно. Прозвенел звонок, и географ вошел в класс. Первым встал Грунд, что мне понравилось. Мне показалось, что он хочет принести себя в жертву, проверить фразы за всех, кто станет извиняться после него. И наверное, это была правда. Грунд сказал:
— Пожалуйста, любезно извините меня, что я последний раз здесь не был.
Это было сказано очень умно, и мы напряженно ждали что будет. В фразе не было даже слова «добрый» или «любезный», и не было в ней даже «на прошлом часе» — ничего. И все-таки географ его разгромил. Разгромил за слово, совсем неожиданное. За слово «здесь». Он сказал, что школа никакое не «здесь», а учреждение, так пусть говорят о стадионе.
— У нас есть правительство и господин министр внутренних дел, — сказал он, глядя на Грунда. — Но правительство боится немцев, а господин министр внутренних дел страдает от антигосударственных козней. Вы не знаете, что он разрешил такую организацию, как «Freiwilliger Schutzdienst»? — Он засмеялся. — Вы не знаете о совещании в Карловых Варах, о Галифаксе и Чемберлене? Если не знаете, тогда разговаривайте о стадионе, а не о школе, садитесь.
Он посадил Грунда и поставил ему единицу, а я думал: вот видишь, Грунд. Потом пришла очередь Минека. Мне было жалко его, уже когда он вставал с парты. Брахтл рядом со мной стиснул кулаки, лоб его покраснел, а Бука сзади меня часто-часто задышал, будто его душили. Минек наклонил голову и тихо и робко сказал: