Следующей была фотография каменистой дороги к лесу, потом фотография следов от босых ног и от ботинок на этой дороге. На другой стороне те же ноги и ботинки на поросшей травой мшистой земле. На третьей странице те же ноги и ботинки, но на чем-то, чего на фотографии уже не было видно. Мне показалось, что это кусок руки, которая сжимает веревку. Мы быстро перевернули следующую страницу, и там во мху и траве лежал голый мальчик. Через все лицо у него была протянута черная лента, одна рука у него была откинута, и он сжимал в ней лассо. Мы вскрикнули от ужаса, и у нас подкосились ноги.
— Нужно бежать в кухню! — крикнула Руженка, когда немного пришла в себя, а я мог только кивнуть; глянув еще раз на фотографию мальчика, мы выбежали из кабинета. — Это ужасно! — воскликнула Руженка, после того как в кухне еще раз выпила. С трудом переводя дыхание, она прислонилась к стене. Такой мальчик, и какой-то дьявол его убил. В лесу, с лассо в руке. Это страшно. Кажется мне, что в бутылке заметно поубавилось,— сказала она. — Там было больше половины, а теперь почти на дне. Только, господи, не узнал бы он.
Руженка взяла бутылку и налила себе еще. Потом посмотрела на меня, потому что я тоже отпил глоток, и сказала;
— Это страшная книга, и я поставлю ее на место. Мы посмотрим ее в другой раз. Уже поздно, жена генерала может не умереть. Лучше заглянем в ту бумагу, которая в папке на столе. Может, там чего написано о Судетах. Кто знает, что еще случится. На Градебной сегодня будут петь до утра.
Мы опять вбежали в кабинет, еще раз заглянули в эту страшную книгу, увидели фотографию голого мертвого мальчика, потом Руженка закрыла книгу и поставила ее на полку, это была книга с ярко-желтым корешком. Потом она наклонилась и показала на нижнюю полку.
— Нижняя полка со стеклянными дверцами, которые заперты, — покачала она головой. — Заперты на замок. Вот где книги! Стукнуть бы по стеклу, и оно разобьется. Но нам так нельзя делать, он бы догадался. Лучше когда-добудь поломаем замок. — Теперь — бумаги в папке.
Руженка подскочила к столу и открыла папку. Минуту она держала исписанную бумагу в руке, потом подвинула ее ближе к настольной лампе и сказала:
— Думаю, что это не касается Судет. Здесь какие-то буквы, которые невозможно прочитать… Этот хорошенький мальчик, — показала она на фотографию маленького мальчика, стоящую рядом с календарем, — похож на ангела. Он наверняка слушается, хорошо учится и не пьет водки!
— С чего бы ему пить! — сказал я, посмотрев на портрет.— Ведь он еще ребенок. Ведь он еще и в школу не ходит. А календарь мне нравится, — я показал на календарь, — он передвижной, на пружинке.
— На пружинке, — кивнула она, — нам такой календарь он не дает.
— Не дает, — согласился я. — Такой, конечно, для хороших детей.
Потом мы подошли к шкафу.
— Может, он заперт, — сказала Руженка взволнованно, — так нет смысла его трогать.
— Наверняка открыт, — сказал я, хотя и не мог этого знать. — Какой большой шкаф, в нем могли бы поместиться три человека! — воскликнул я и отступил от шкафа.
— Никого в нем нет, — возразила Руженка взволнованно, но тоже попятилась от шкафа. — И кто бы это мог в него спрятаться? Если бы там кто-нибудь был, то давно бы уж вылез. С таким же успехом может кто-нибудь сидеть и в сейфе… — Она показала на большие желтые двери в стене.
Наконец мы открыли шкаф.
В нем висели костюмы.
Светлые, серые, темные, самые разные. В стороне — два темно-зеленых мундира с золотыми пуговицами и темно-красными петлицами со звездами. Внизу стояли коробки с ботинками.
— Они полные, — сказала Руженка, попробовав их поднять. — Десять пар… Зачем ему столько, странно.
— У лучших людей бывает много ботинок, — сказал я. — А что там наверху?
Наверху, на полке, было много шляп и несколько свертков, перевязанных разноцветными тесемками.
— Легкие как перышки, — потрогала их Руженка. — Интересно, что в них? Мне кажется, в них волосы. Или вата… — сказала она. — Давай лучше закроем шкаф.
— Подожди! — закричал я в последний момент и задержал ее руку. — Здесь стоит коробка с сигарами. — И я взял коробку, которая стояла рядом со свертками, открыл ее, и мы оба свистнули. Коробка была полна сигарет.
— Господи,— испугалась Руженка, когда я схватил две сигареты и сунул их в карман, но я только усмехнулся и махнул рукой.
— Сейчас я курить не буду, — сказал я, — возьму их к себе в комнату. — Я бросил коробку назад, закрыл шкаф и посмотрел на столик возле кресел и изразцовой печи — там стояли две рюмки с остатками на дне. «Сегодня я не буду допивать остатки, — подумал я, — пусть себе стоят». А вслух произнес: — Мы условились, что после себя проведем по ковру пылесосом, чтобы замести следы.
— Да-да, — вздохнула Руженка, — пропылесосим ковер, пылесос в кладовке. Лучше я сейчас за ним сбегаю, чтобы не забыть.
Я опять остался один в кабинете. Я смотрел на письменный стол, на котором лежали папки, а под лампой стояли передвижной календарь и фотография мальчика. Кто знает, что это за мальчик, думал я, пожалуй, это не я. И не Гини. Может, это просто украшение. Потом мой взгляд скользнул по книжной полке, на тот ярко-желтый корешок книги, полной фотографий… Тут вошла Руженка с пылесосом.
— Мне кажется, что оно как-то странно скачет,— сказала она, держась за дверь, наверное, оттого, что у меня в руках пылесос. Если бы не пылесос, то не скакало бы. — Она оторвалась от двери и подошла к печке. — Оставлю его здесь, как кончим, так я его включу. Там у двери есть розетка, — сказала она и вернулась от печки к двери. — Кажется мне, что все еще очень скачет, я еще раз на минутку забежала в кухню…
Я хотел ей что-то сказать, как вдруг часы в передней пробили целый час и раздался шорох. Мы оцепенели.
Я подскочил к двери, напоследок оглянулся, погасил свет, и мы выбежали в переднюю.
— Что это было? — спросил я.
— Сердце у меня выскочило, — прошептала она, — минуточку...
Она подошла к входным дверям и прислушалась. Было тихо.
— Пойдем в кухню — сказала она решительно, — поздно. Жена генерала не умерла, и мать может вернуться. В кабинет мы заглянем в другой раз.
Мы пошли в кухню, она допила остаток из своей рюмки, а я из своей. Горло и грудь в последний раз обжег знакомый приятный сильный запах пряностей, кто его знает, что собственно, было в этой прозрачной белой жидкости. Но только не ментол.
— Надеюсь, мы ничем себя не выдали, — сказала Руженка, глядя в зеркало. — Ничего мы там не оставили, может ли он догадаться, что мы там были? А шорох нам просто показался. Это у нас в голове зашумело или часы…
— Наверное, у нас в голове, — сказал я. — На Градебной все еще поют, празднуют крах судетских немцев, нужно закрыть окно.
— Ага, празднуют крах судетских немцев, но еще что-нибудь будет, — кивнула Руженка и хотела закрыть окно, но тут снова раздался шорох, теперь на самом деле щелкнули двери в коридоре, возвращалась мать. Руженка прыгнула к столу, чтобы убрать бутылку, которая была совсем пуста, а я быстро схватил с плиты коробку спичек.
— Вы еще не спите? — сказала мать.
— Как здоровье жены генерала? — спросил я.
— Дождь не идет? — спросила Руженка.
В своей комнате я залез в карман, вынул спички и два сигареты. Потом снял рубашку и брюки, швырнул на ковер и в трусах бросился на постель. И чувствовал внутри приятное тепло — это был не ментол, что-то другое, и плохо мне не было. Я взял спички и одну сигарету, а потом вдруг подумал, что, если он действительно сейчас вернется и влетит ко мне в комнату. Это была, конечно, глупость. Даже если он вдруг и вернется, то сейчас он ко мне не влетит. Разве я стоял в передней у вешалки или у открытого окна? Такое могло случиться только в ту субботу, когда у него был гость. Я даже не очень испугался, пришло мне вдруг в голову, когда увидал фотографию мертвого мальчика с лассо, раньше я бы испугался. Интересно, отчего это? Наверное, оттого, что я выпил? Я лежал на постели, лицом вверх, в одних трусах, чуть согнув ноги, я чиркнул спичку и закурил.
Осторожно и легко я набрал в рот дыму, подержал, вы, дохнул, потом еще раз… Вдруг у меня желудок куда-то поднялся и меня начало душить. Ни с того ни с сего мне показалось, что у нас в квартире, кроме матери и Руженки, был еще кто-то посторонний. Кто-то в передней, в пурпуровой комнате, в комнате бабушки, в столовой и даже в кабинете отца, из которого мы минуту тому назад убежали, кто-то, где-то, откуда может увидеть меня в моей комнате. Такое ощущение через несколько минут исчезло, но, несмотря на это, я больше не курил. Я думал, что у меня кружится голова от ликера, я чувствовал в себе сильный пряный жар, лучше попробую курить сигареты не дома, но пить не буду, может, иногда с Брахтлом или с Катцем, если они согласятся. Это будет лучше, чем курить одному, лежа на постели в своей комнате. Попробую еще немножко проглотить дым. Я загасил сигарету впотьмах и спрятал в карман брюк, которые валялись возле постели. «Сегодня был настоящий праздник, великий день, — промелькнуло у меня в голове, которая все время кружилась. Я посмотрел на свои красные, совсем короткие трусы.— Я влез в кабинет, пил, немного курил, чего бы теперь мне еще сделать? На Градебной улице празднуют крах судетских немцев, и весь город будет буйствовать целую ночь…»
20
Распустили Судетскую партию, штурмовиков, объявили чрезвычайное положение, но и это не помогло. Веселье, которое наступило после того, как распустили Судетскую партию, штурмовиков и объявили чрезвычайное положение, как-то внезапно исчезло. Полицейские на перекрестках перестали улыбаться, прохожие — рассказывать анекдоты и здороваться, в трактире на Градебной улице наступила снова тишина. Над городом чаще, чем прежде, летали самолеты, и все говорили о войне. Вчера я сказал Брахтлу о сигаретах, но не только ему, сказал Буке, Катцу и Гласному, и еще я сказал, что если действительно начнется война, то я ее боюсь, хотя, может, на самом деле я так и не думал. «Мы их выкурим!» — решили все и на этом согласились, а Катц улыбнулся мне и сказал, чтобы я ничего не боялся.