— Война так быстро не может начаться, Миша, — сказал он и улыбнулся Брахтлу, — не бойся. Ведь сначала должна быть мобилизация. Пойдем из школы вместе.
А сегодня утром, когда я пошел в школу, у нас на окнах было затемнение. Затемнение, о котором говорили тогда на заводе. Тем же утром, когда я шел в школу, по радио объявили, что начиная с сегодняшнего дня нельзя зажигать на улицах фонари, а на окнах должна быть темная бумага, чтобы не проникал ни один лучик. По дороге в школу я видел на некоторых домах сирены. Они вылезли как грибы после дождя, но, скорее всего, они были там раньше, но я их не замечал. И о них говорили на заводе… ну, а после обеда Грон принес три металлических цилиндра на ремешках — противогазовые маски.
— На каждой написаны правила пользования, — сказал он мне, когда я их брал, потому что дома никого не было, — внизу слой фильтра, и его можно отвернуть. Одна для тебя, а две для ваших дам. С богом…
Я тут же побежал на кухню, вынул одну маску из цилиндра и положил на стол, а потом усмехнулся. Передо мной лежало какое-то кошмарное существо с хоботом, а может, это существо с какой-нибудь планеты, например с Марса. У существа был рифленый хобот, кончавшийся большим приспособлением для губ, такой круглой коробочкой, у которой был серый резиновый подбородок, серый резиновый лоб и щеки, пахнущие чем-то вроде резины, а главное — два гигантских стеклянных глаза, какие бывают, пожалуй, у утопленников или у больших уродливых жуков. Глаза меня поразили. Мне казалось, что они могут видеть какие-то особенные, очень странные картины, страшные пейзажи, каких еще никто на свете никогда не видел, какие-то пустынные безлюдные пространства, покрытые серым пеплом, какие-то темные моря, в которых окаменела вода, глубокие бугристые кратеры, слабо освещенные светом желтой луны на совершенно черном небе… Все это, конечно, была глупость, но именно такие представления вызвали у меня гигантские стеклянные глаза, эти большие круглые стекла, окаймленные резиновыми обручами. Я подошел к зеркалу, которое висело в кухне у окна, и надел маску. И чуть было сам не испугался. Значит, подумал я, это совсем не я. Кто же это на меня смотрит из зеркала? И действительно, из зеркала на меня смотрел кто-то совсем чужой, странный, непонятный, какое-то существо с Марса, какой-то хобот — очень страшное чудовище, какое-то, пришло мне в голову, полуживое, полумертвое существо. Если бы вдруг пришла Руженка, подумал я, и увидела меня, определенно она закричала бы, а может, даже и упала бы в обморок — она, конечно, ничего такого еще не видела. Потом у меня перехватило дыхание. Я почувствовал жар, на лбу под резиной выступил пот, огромные стеклянные глаза покрылись испариной, затуманились, меня стало душить. И все-таки я не снимал маски. На конце хобота я нащупал намордник, круглую коробочку — это был, наверное, фильтр, о котором говорил Грон. Я повернул ее и в тот же момент стал опять дышать — в маску проникла струйка свежего воздуха. Я выглядел теперь как привидение, у которого не хватает части тела. Как существо с Марса, у которого кто-то оторвал кусок хоботка. А потом я вспомнил один фильм, который когда-то видел. В том фильме горел дом и в дом ворвалась полиция. Ну, а потом мне на ум пришел дьявол, и тут все произошло. По губам внутри хобота у меня скользнула улыбка… Я еще раз быстро повернул коробочку и бросился к дверям.
Я ворвался в комнату, только что не выломив двери, и чуть не упал. На стене раздался крик и бряцание цепи, каких я еще, пожалуй, не слышал. Она звала на помощь господа бога, Иисуса Христа, деву Марию и, наконец крикнула на венском диалекте: дьявол, полиция… Медведь отчаянно взвыл и стукнул несколько раз головой о стену, это могло произойти и оттого, что стенка сильно затряслась от крика и бряцания цепи и портрет чуть было не упал медведю на голову. А танцовщица… танцовщица глядела удивленно, недоуменно, она была поражена, но не закричала, мне показалось, что она единственная, кто остался спокойным за своими стеклами. Минуту я стоял перед всеми с опущенными руками и поднятой головой — смотрел на них, они понемногу переставали кричать, выть и биться головой о стену, они только дрожали, и тут я снова почувствовал, как выступает пот на лбу, стеклянные глаза покрылись испариной, затуманились, я начал задыхаться. Но опять не снял маски. Я только повернул круглую коробку фильтра, под резину проникла маленькая струйка свежего воздуха, я теперь, наверное, был похож на приведение, у которого не хватает куска тела, на существо с Марса, у которого кто-то оторвал кусок хоботка. Постепенно затихло и бренчанье, и медведь перестал трястись и только смотрел на меня исподлобья и ворчал. А потом я вздрогнул.
Бабушка подняла голову, посмотрела на меня в упор и сказала:
— Сколько еще, — сказала она странным глухим голосом, какого я никогда у нее не слышал, она держала все еще поднятой голову и глядела в упор на меня, — сколько еще, дьявол? Я здесь уже не меньше двух лет. Наверное, уже пишется год тысяча девятьсот двадцать седьмой или двадцать восьмой. Мне уже пора бы уйти отсюда, — произнесла она на венском диалекте, — или ты меня оставляешь здесь против воли господней?
Я смотрел на нее сквозь гигантские стеклянные глаза, про которые я думал, что в них видны странные картины, страшные пейзажи, каких до сих пор никто не видел, и у меня чуть было не закружилась голова. Господи, что это она говорит, думал я, ведь похоже, что она разговаривает с дьяволом! С дьяволом о себе! В смятении я хотел сдернуть маску, но потом взял себя в руки. Наверное, потому, что видел танцовщицу, которая теперь смотрела на меня скокойно и что-то шептала. И в эту минуту мне пришло в голову, не стою ли я на пороге открытия страшной бабушкиной тайны. Потом меня осенило, что, может, мне нужно ответить бабушке на ее страшный вопрос, хотя бы сказать, что она будет здесь еще сто, двести, триста лет, что пишется год две тысячи… Но я подумал, что она узнает меня по голосу, и поэтому промолчал. И тут, пока я так стоял и нерешительно молчал, бабушка, трясясь и дрожа, вытащила медленно из-под рамы правую руку, медленно-премедленно, будто боялась уронить самое себя со стены, свой собственный портрет… И, подняв голову и глядя на меня в упор, костлявыми пальцами, на одном из которых сверкнул большой бриллиант, она высоко в воздухе над моей головой осенила меня крестным знамением. В тот момент я глотнул воздух, хотя фильтра над хоботом не было… и сорвал маску.
Бабушка и медведь вздрогнули, закричали, только танцовщица кивнула и грустно улыбнулась мне,
— Так это, — воскликнула бабушка, пряча руку ад раму, — так это всего-навсего он! Господи помилуй, если бы я не знала, что не сплю, я подумала бы, что это страшный сон.
— Ты нас напугал, — сказал медведь с упреком, — но я не боялся.
— Я знала, что это он, — оказала быстро бабушка и строго посмотрела вниз на диван и на стеклянную горку, — ведь я видела его одежду. Серые брюки и синий свитер. Я видела, что это он и собирается на детский маскарад, но эта маска безобразна, ты должен был бы выбрать получше. Какого-нибудь зайца, медведя или Уленшпигеля — в этой ты выглядишь как какая-то саламандра или полиция… Разве во времена императора, — затрясла она головой, так что закачался бриллиант под ее ухом, — надевали такие страшные маски на маскарад?!
— Но эта маска не для маскарада, — улыбнулся я. — Эта маска — для войны… Ну да, для войны, маска против газа…
— О господи, — воскликнула она, — против газа? Для войны? Так это случилось? — Она посмотрела бегло на танцовщицу и медведя. Медведь вдруг сел, словно его пришибли, хотя, как правило, он ко всему равнодушен. — Так это случилось, значит, я была права. Я давно уже знала, к чему все это идет, — говорила она взволнованно. — Ведь еще тогда, когда Гини рисовал здесь карту Европы, тому уж, господи, тридцать лет, но и сейчас я даю голову на отсечение, что это не без участия пруссаков. Вильгельм! И особенно, если речь идет о газе. Этому проходимцу я никогда не верила. Ведь он хотел применить газ уже в прошлой войне, в последний момент все же одумался.
— Гини рисовал карту не тридцать лет тому назад, — сказал я и посмотрел на круглый столик возле кресла, — как это могло быть тридцать лет назад, когда и Гини и я — еще мальчики. Гини должен, если я не ошибаюсь, в этом году сдавать экзамены на аттестат зрелости, а я в третьем классе гимназии, в третьем. Гини давно рисовал карту, я тогда еще не ходил в школу, но не тридцать же к лет тому назад. А про пруссаков — это правда, — сказал я неуверенно. — Принимают в этом участие судетские немцы и штурмовики в наших пограничных районах, а это одно и то же. Но война пока еще будет не наверняка. Говорят, что пока объявят мобилизацию…
— Значит, будет война, — быстро махнула она рукой,— когда объявляют мобилизацию, всегда бывает война. Как тогда, на святую Анну, когда в Сербии убили наследника. Я как раз собиралась поехать в карете в Штерцинг и на Warth bei Eppau, это в южном Тироле, и милый граф Штюрг… И это случилось. Господи, будет война! — Она забренчала цепью и посмотрела на стеклянную горку и на диван: — Чего я дождалась! Ведь последняя война была здесь, наверное, пятьсот лет назад.
Медведь смотрел наверх, все еще словно пришибленный, его нос двигался, он молчал. Танцовщица стояла со склоненной головой, казалось, что ее щеки побледнели; она стала грустной и не сказала ни единого слова. Пока я молча крутил на хоботе фильтр, круглую крошечную коробочку, бабушка, взволнованно вертя головой, шарила рукой под рамой, а когда я фильтр на хоботе совсем прикрутил и взял маску за ремень, она бросила медведю вниз две конфеты. Я снова посмотрел на столик возле кресла и хотел было идти, но она меня задержала.
— О войне мы не должны сейчас говорить, — сказала она, а медведь тем временем удивленно разворачивал бумажки на конфетах, — о войне мы будем говорить потом и основательно. Я должна тебе посоветовать, как поступить, если она действительно начнется. Что поделаешь, но, когда надо будет целиться из ружья, постарайся не сломать себе палец и не вывихнуть плечо. Это случилось с твоим беднягой дедушкой на итальянском фронте, господи помилуй, — задрожала она, — на фронте, где-то возле этого страшного Досс Альто, ему пришлось по вечерам растирать руку мазью святого Иосифа. Была такая мазь в бутылочке, на которой был изображен святой Иосиф с ореолом и вот такой длинной бородой… — Она показала одной рукой куда-то под нижнюю планку рамы. — Мазал его адъютант. Ну, — сказала она вдруг резко, — эта война будет короткой. Сейчас август, пока поспеют сливы, все будет кончено. Вильгельму наставят шишек. У нас прекрасные генералы…