Мы прыснули со смеху, а Тиефтрунк поднялся и, сопровождаемый страшным шумом, стал ходить по классу. Он болтал хоботом, от которого отвинтил фильтр, кланялся и водил по воздуху руками. Когда он подошел к парте Хвойки, Хвойка прыгнул на него и в дикой свалке схватил его за хобот. Учитель закричал на Хвойку, что тот не смеет позволять себе такое, потребовал, чтобы он немедленно отпустил чудовище.
— Немедленно отпустите чудовище, — загремел он на весь класс, — хватать кого-либо за хобот запрещается.
В результате всего этого началась небольшая потасовка, потому что тут же сбежалось полкласса — одни защищали Хвойку, другие помогали Тиефтрунку.
— Если вы сейчас же не оставите его в покое, гремел учитель, — будет плохо! Я вам не скажу сегодня ни одного слова. А ведь я сегодня начинаю рассказывать «Клад»...
Пока мы понемногу стихали и рассаживались по своим местам, учитель велел Тиефтрунку снять маску, но держать под рукой на скамейке, чтобы ее можно было быстро надеть, если в класс кто-нибудь войдет.
— Сегодня можно все, — сказал он. — Кто знает, кто через минуту сюда вломится, люди бывают разные…
Мы притихли еще больше, ибо было ясно, что он хотел нам о чем-то рассказать, и действительно… Он снова повернулся к окну, показал на бумажные полоски, наклеенные на стекла, они были вырезаны в виде разных созвездий, паутины, крестов.
— Какой художник это клеил, ведь это просто орнамент. Если бы я не знал, что это клеил господин директор, я бы не поверил этому. Но удивительно, — говорил учитель, — что господин директор вступил в новое общество, теперь он уже не в Красном Кресте, а в ПВО. Может, он выпросит себе форму и когда-нибудь покажется в ней здесь. Если это случится, то вы не пугайтесь…
Потом он открыл «Букет» Эрбана и сказал:
— Мобилизация на носу, вас это еще не касается. Но ваших отцов и старших братьев, — вероятно. Начнем разбирать «Клад». Тиефтрунк, у вас под рукой маска, что вы сделаете, если кто-либо войдет?
И когда Тиефтрунк встал на последней парте и сказал, что маска у него под рукой и если откроется дверь и войдет господин директор, то он сейчас же ее наденет, учитель кивнул и прибавил:
— Только не курите. Знаете, что в классе не курят, это нарушение устава. Если бы увидел господин директор, это могло бы его потрясти, а этого делать нельзя. Кто знает, может быть, он нам еще пригодится. Он в ПВО, и мобилизация на носу.
Тиефтрунк погасил сигарету и сел, Брахтл, который сидел как можно дальше от меня, даже и теперь не повернулся в мою сторону, а наклонился к Минеку и сказал, что он как-нибудь тоже попробует сигарету…
— Я могу закурить сигарету, когда захочу, — сказал он Минеку, — мне не нужно курить ее с десятью другими мальчиками. С кем я буду курить, того я выберу сам. С некоторыми я ни за что на свете не стал бы курить…
Он даже не посмотрел в мою сторону, я пересилил себя и сделал вид, что ничего не слышал. Но мне показалось, что я немного побледнел. Я повернулся к пану учителю, который медленно стал читать:
На пригорке среди буков
церковушка с малой вышкой;
с вышки льются волны звуков
через лес к деревне близкой.
То не колокол взывает,
отдаваясь за холмами:
било в доску ударяет,
люд сбирая в божьем храме.
— Как видите, — сказал учитель, откладывая книгу,— «Клад» не будет таким легким. Нам потребуются трещотки. Это пасха, страстная пятница… — сказал он и посмотрел на меня, — пасха, а у нас сейчас сентябрь… Но что из того, — сказал он, — нам будет нужно и серебро и золото. Интересно, где мы его возьмем… Тиефтрунк, идите к доске. Для начала нарисуем на доске холм с буковыми деревьями…
Тиефтрунк пошел к доске, а учитель взял мел и начал рисовать какой-то холм.
— Это будет несчастная горка, а вы мне будете подавать тряпку и губку, — сказал он Тиефтрунку и хотел сказать еще что-то, но раздался стук в дверь и, прежде чем Коломаз поднялся открыть, дверь распахнулась а в ней показалось сизое лицо и борода.
— Встаньте, — призвал нас учитель, — встаньте, когда входит господин директор.
Тиефтрунк пожал печами — времени добежать до парты и надеть противогаз уже не было. Он сердито остался стоять у доски.
— Я пришел только проверить окна, — пробурчал директор и, оставив нас стоять, посмотрел на бумажные полоски на стеклах.
— Мальчики удивлялись, кто это придумал такие отличные узоры, — сказал учитель, — такие прекрасные звездочки, кресты и паутину, это большая честь для школы, счастье, что они видны с улицы. Такие стекла не лопнут, даже если прилетит целая гитлеровская эскадра.
Директор не проронил ни слова, даже не посмотрел на пана учителя, только буркнул что-то себе в бороду и пошел к печке.
— Печка стоит, как еврейская вера,— подтвердил учитель и глянул на Арнштейна, Коню и Катца, которые сидели возле печки, — господин директор может быть спокоен. Если бы вся школа стояла так крепко, как печка, она бы стояла вечно.
Директор снова что-то буркнул в бороду и осмотрел класс.
— Господин директор хочет еще что-либо проверять? — спросил учитель с улыбкой. — Мы можем показать противогаз. Мы все принимаем во внимание.
И поскольку директор молчал, учитель обратился к комедианту Доубеку и вызвал его, чтобы тот прочитал первую строфу из «Клада» на странице пять, которую сейчас мы разбираем. Доубек открыл «Букет» Эрбена и прочитал:
И тут в двери — бух-бух-бух! —
стучит снаружи ее друг:
«Вставай, мертвый, поднимайся,
открыть засов ты постарайся!..»
— Это не «Клад», — сказал пан учитель, — это «Свадебная рубашка». Доубек перепутал. Простите им, беднягам, — вздохнул учитель и посмотрел на бородатое лицо директора, — у них в голове война. С утра до вечера они ни о чем не думают, кроме ПВО.
Директор в третий раз что-то пробурчал в бороду, кивнул нам и пошел к дверям. У Коломаза еще было время обогнать его и открыть двери. А пан учитель улыбался, стоя на кафедре.
— До свидания, приходите, пожалуйста! — воскликнул он и поклонился.
Когда двери закрылись, учитель велел нам сесть, вынул из кармана какую-то бумажку и сказал Доубеку, что он великолепно читал, и поставил ему пятерку.
— Жаль только, — обратился он к Тиефтрунку, который все еще стоял у доски, — жаль, что вы не смогли надеть маску. Этого, к сожалению, господин директор так и не увидел.
Потом прозвенел звонок и мы разошлись по домам.
Выходя из класса, я подошел к Брахтлу, но он даже не обратил на меня внимания. Он шевелил губами, видимо, только что взял в рот жевательную резинку, — даже на расстоянии был слышен запах перечной мяты. Мы пошли через парк: он, Минек, я, на этот раз шли с нами Бука, Броновский, Коня и Катц. Меня разбирало любопытство, посмотрит он хотя бы теперь на меня и скажет ли хоть слово — все это мне казалось странным. Наверное, что-нибудь случилось. Из-за чего же он перестал со мной разговаривать, думал я, может, потому, что я в прошлый раз шел из школы с Катцем? Теперь, идя по парку, мы говорили о том, как все происходило бы, если бы началась мобилизация. Бука сказал, что тогда все войска шли бы на границу, и пушки, и танки, Катц заметил, что, наверное, отобрали бы собственные автомобили, а Коня сказал, что выли бы все сирены… Когда мы подходили к широкому ковру из цветов, где грустно отцветали поздние красные розы, мы говорили о войне. Я сказал, что это было бы действительно очень плохо... больше я ничего не сказал, только эти несколько слов, и тут наконец Брахтл на меня поглядел.
— Само собой, что было бы плохо, — сказал он и тряхнул головой, наверное для того, чтобы откинуть волосы с глаз, — но что бы делал ты, хотел бы я видеть. Война не для овечек. Война требует крепких нервов, она только для обстрелянных…
И как бы невзначай Брахтл, обратившись к Минеку, который шел как овечка, спросил его, когда они поедут с ним кататься на велосипеде и выкурят одну сигарету… Мы как раз проходили мимо ковра из цветов с поздними красными розами.
— Там памятник Штернбергу и скамейки, — сказал без всякой связи Катц и махнул рукой, указывая далеко вправо, мне показалось, что он хотел перевести разговор на другую тему.
Мне было плохо. Я вспомнил, что после обеда нужно идти на урок музыки.
Когда я пришел домой, Руженка в кухне мне объявила, что Грон сегодня что-то копал в подвале и неплохо бы знать, что именно.
— Говорит, что делает электропроводку, — сказала она, — но это не электропроводка. Ее так не копают. Что там все время хрюкает?
— Может, он ищет там клад, — отрубил я.
Все это меня нисколечко не интересовало. Она дала мне кусок мяса с морковью, которую я вообще не ем, но мне было все равно, я даже не думал о еде. Она сказала, что удивляется, что я сегодня не ем. Что однажды я был сильно голоден, а она сварила отличный суп… Сегодня же, когда у нас телятина, я не хочу есть. Но я не слушал совсем. Потом, когда она сказала, что у нас гости, начал прислушиваться.
— Здесь дядя Войта, — сказала она и пожала плечами.— Сидит в столовой с матерью, может, там еще кто есть, я не знаю. Я отнесла туда две чашки кофе…
— Он? — спросил я, но если говорить правду, то мне было все равно.
— Нет, — покачала она головой, — он еще не пришел в придет не скоро. Будет мобилизация… Но войны не будет… — засмеялась она, — я все время твержу, что Гитлер потерпит крах и погибнет. Чемберлен приезжал с ним разговаривать в Берлин. На аэродроме в Лондоне были тысячи людей и кричали Чемберлену, чтобы он нас не отдавал. Сейчас пишут какие-то письма.
Я знал, что нужно постучать, прежде чем войти в столовую, и показаться хотя бы на минуту. Когда у нас сидит дядя, это обязательно. Я вышел из кухни и постучал в столовую. Они сидели за столом и тихо разговаривали. Мать, дядя и еще один пан, которого я не знал. Он сидел спиной к зеркалу. На столе стояли две чашки кофе.
— Это наш Михал,— сказал дядя, обращаясь к зеркалу, спиной к которому сидел незнакомый пан, но у меня было ощущение, что дядя говорит больше для себя, чем для него, — это наш Михал…