За столом сидел и обедал с нами опять какой-то пан.
Видимо, это был тот самый пан, который приходил с дядей в тот день после обеда, когда объявили мобилизацию. По всей вероятности, это был он, хотя я и не очень был в этом уверен. Ведь тогда у меня не было времени рассмотреть его как следует — мне пришлось уйти из столовой, потому что у меня вдруг перехватило дыхание. Теперь он сидел с нами и обедал, и все это было, видимо, устроено ради него — мы обедали в столовой за сервированным столом и было много разнообразной еды, по-другому все это нельзя было объяснить. Гость кивнул и вышел, а я в эту минуту понял, что мать его вовсе не замечает. Она была задумчива, по временам глядела то на красную миску с синими ушками, то на люстру, то просматривала газету. У меня температура, думал я, я плохо вижу. Почему она не обращает на него внимания, раз его позвали к нам на обед и он сидит с нами? Как это можно, что она его не замечает? Кто он, собственно, и почему не обращается ко мне, пришло мне в голову, это тоже не очень хорошо. Я стал незаметно рассматривать его. На самом деле,— это был, наверное, он — тот самый, который приходил к нам с дядей, когда объявили мобилизацию, он был похож на художника. На художника, хотя у него не было ни длинных волос, какие носят художники, ни шейного платка, ни банта, как я однажды видел на картине, он был довольно бледный и даже ни разу не посмотрел на меня. Снова он выпил и закурил сигарету. На столе не было пепельницы, мать и Руженка, видимо, об этом забыли. Я встал и принес ему пепельницу с буфета. Он улыбнулся и кивнул мне. Потом он взглянул на газету, которую просматривала мать, и повернулся к окну. Я встал, поблагодарил и пошел к себе в комнату. Взял белые трусики, шерстяные носки и пошел.
Кржижовый холм светился в осеннем солнце, как маленькая волшебная гора, а футбольное поле, окруженное низкой деревянной оградой, было гладкое, чистое, как выметенное. И несмотря на то, что неделю назад была объявлена мобилизация и с минуты на минуту могла начаться война, сюда пришел почти весь класс. Пришел Минек, Коня, Копейтко, Царда, Дател, Доубек, даже Фюрст, хотя его никто не ждал, пришел и Коломаз, хотя я не представляю себе, как он дошел до Кржижового холма, как он влез наверх по этой длинной, круто спускающейся аллее, засыпанной листьями. Он сунул Хвойке кусок засахаренной груши, дал и другим, потом начали делить игроков.
Грунд бросил крону, и лев выпал Буке. Бука выбрал себе Гласного. Потом выбирал Брахтл и взял Цисаржа. Потом Бука выбрал Тиефтрунка. Они не любили друн друга, но игра есть игра. Тиефтрунк — самый старший и один из лучших игроков. Потом Брахтл взял Броновского. Бука — Арнштейна, а Брахтл — Хвойку. Потом Бука выбрал Катца, а Брахтл — Ченека. Потом Бука — Бернарда, и в эту минуту за оградой показался Коцоурек со вторым мячом, и Брахтл моментально закричал, что выбирает Коцоурка. И так далее. Потом, видимо, пришла минута, когда лучших игроков не осталось, а Брахтлу надо было еще выбирать из оставшихся. Неподалеку стоял Коломаз, который едва ходит, не то что бегает, он ел пряник и озирался по сторонам, и Брахтл выбрал Коломаза… Я все это время стоял сзади мальчиков, которые пришли смотреть — за Минеком, Коней, Доубеком, Копейтко и остальными, меня даже видно не было, но Брахтл обо мне знал. Потом меня увидел Бука и выкрикнул мое имя. Потом на поле пришло несколько человек, которые гуляли здесь на солнышке, к углу ограды подошла пани с коляской, потом какой-то человек в золотых очках и еще один, довольно бледный с проседью, в шляпе. Минек уже сидел на скамье для зрителей, к нему присоединился Коня, Царда, Копейтко, Дател, Фюрст. И Доубек кричал, где у нас кубок. Если нет кубка, то нужен хотя бы букет для того, кто забьет первый гол. Букет роз. Что во время соревнования он закажет букет. Доубек — комик. Но вот Грунд дал свисток, и игра началась. А моя температура?
Конечно, в такую погоду нужно было играть в трусах и рубашке, мы все так и были одеты, вторая половина дня была очень хорошей, солнце светило ясно и спокойно, и хотя мы не очень бегали, но чувствовали, что согреемся во время игры. Только мне было жарко с самого начала, хотя я еще не играл. Неожиданно мяч стал летать по полю как сумасшедший, и мне показалось, что температура перестала мне мешать. Наверное, это произошло из-за неожиданной возможности принять участие в игре. Сначала казалось все мелочью, например отбросить мяч в середину поля, я был беком, но постепенно этих мелочей становилось все больше и больше и моя температура росла чем дальше, тем выше. Я посмотрел на скамью, на которой сидели зрители из нашего класса, и мне пришло в голову, что я мог бы им показать, как умею играть. Потом я посмотрел вперед на поле, где бегал Брахтл, и решил, что буду играть как можно лучше. Чтобы Брахтл понял, как он ошибся, когда меня не выбрал, чтобы в следующий раз, если, конечно, он желает моего участия в его команде, он договаривался со мной, а я, поразмыслив, мог бы ответить, что буду играть с Букой, что я к нему привык, но что… У меня в голове пронеслось, как он презрительно относился ко мне в последние дни — и разговор о сигаретах, и о велосипеде, и о прогулках во время затемнения, а главное — о том, что он сказал мне в парке возле ковра из цветов: война не для овечек — она только для обстрелянных… И это все решило. Зло исподволь и тихонько раскинуло свою сеть, невинные бутоны превратились в розы...
Наконец Грунд дал свисток, первый тайм кончился со счетом 1:1. Зрители из нашего класса встали и выбежали на футбольное поле, кое-кто из взрослых, которые следили за игрой, понемногу стали расходиться, а некоторые, наоборот, остались.
Пани с коляской отъехала от угла ограды и стала сперва возить коляску на одном месте — качать ребенка, потом переехала к другому углу ограды. Человек в золотых очках принялся чистить свои стекла какой-то тряпочкой, но какого цвета была тряпочка, я на таком расстоянии не разглядел. Тот, бледный с проседью, в шляпе, смотрел на поле, на то место, где стоял я, а когда увидел, что я на него смотрю, то медленно пошел вдоль поля за пани с коляской… Потом ко мне подошел Бука и спросил, не смогу ли я после перерыва играть вместо Бернарда на левом крае, потому что я хорошо бью левой ногой.
— Ты хорошо бьешь левой, — сказал он, может, ты немного левша?
А когда я ответил, что нет, он сказал, что, к сожалению, здесь нет его брата, вот когда я к ним приду… Так я из бека превратился в левого крайнего. Справа от меня был Гласный, Бука и Тиефтрунк, позади — Арнштейн. Против меня стоял Броновский.
Когда Грунд дал свисток к началу второго тайма, над нами по ясному небу пронесся ураган, что-то прогремело — это была эскадрилья самолетов, я вспомнил, что идет мобилизация, и услышал, как Коня на скамье присвистнул и сказал — не началась ли война. Доубек вскочил со скамьи и побежал к углу футбольного поля, к ограде — наверное, пошел добывать розы для лучшего игрока. Человек в золотых очках давно перестал протирать свои стекла, он пошел в сторону пани с коляской, а потом к футбольным воротам противника. Тот, бледный с проседью, в шляпе, медленно шел вдоль линии поля и внимательно следил за мячом. Ну, а потом Гласный забил гол и мы повели со счетом 2:1. А потом случилось так, что судья Грунд стал подсуживать нашим противникам.
Начал нам свистеть, что мы, дескать, все время нарушаем правила, и больше всего свистел мне. Наверное, в эту минуту он хотел мне доказать свое превосходство, наверное, потому, что я его все время игнорировал, и чем дальше, тем больше я понимал, что это не кончится добром. Температуру я уже совсем не чувствовал, только где-то внутри, в голове, у меня роились мысли о Брахтле и о всех предшествующих днях, о том, что он презирает меня, и во мне все больше пробуждалось, вырастало, поднималось неясное чувство. На свистки Грунда мы ответили пятиминутным молчанием. Началось с того, что он обвинил Арнштейна, будто тот коснулся мяча рукой. Бука протестовал, Брахтл стал на сторону Грунда, а все из команды Буки кричали, что Грунд жульничает. Он обиделся и стал важничать. Хотел бросить свисток на землю, но ограничился тем, что поддал ногой по камешку и несколько раз холодно посмотрел на меня. Теперь я уже был совсем уверен, что это добром не кончится, и все случилось раньше, чем я ожидал. Мы столкнулись с Броновским, который играл против меня, и Грунд свистнул, будто я толкнул Броновского. Начался скандал. Брахтл, конечно, снова защищал Грунда, и тут, пока мы стояли несколько секунд один против другого — Броновский и я, — наши глаза встретились. И я даже не помню, как мне пришла в голову отличная идея. Я окликнул Броновского по имени, чтобы он сказал правду и тем самым помог мне. Чтобы не оставлял этого так. Что все это очень важно и что я никогда не забуду этого. И Броновский действительно крикнул, что я его не толкал, что я даже не дотронулся до него. Хотя это уже была не совсем правда. И как только он это сказал, я тоже взял слово…
— Так дальше не может продолжаться, — крикнул я, — судья подыгрывает противнику, он дурак и не умеет судить! И вообще, — раскричался я на Грунда,— брось это дело и убирайся с поля. Собака идиотская!
Грунд на минуту остолбенел. Остолбенели и все остальные. Остолбенел и я. Грунд швырнул свисток на землю, поддал его ногой и пошел с поля. Мальчики со скамей смотрели на него, Копейтко сделал какой-то жест, но Грунд оборвал его, чтобы он не паясничал. Смотрели на него и люди с другой стороны поля — та пани с коляской в углу ограды, и тот человек в золотых очках, и тот, бледный с проседью, в шляпе, но последний скорее глядел на меня, чем на него. После игры Грунд подошел ко мне и бросил мне в лицо страшное слово, которое иногда говорят дома, когда читают газеты или слушают радио: «Эсэсовец!» Наверное, я бы стукнул его. Кулаки мои уже сжались. Но прежде чем я их поднял, Грунд отпрянул, как-то съежился, непонятно быстро весь изменился. Он сказал, что я не должен этого делать, и посмотрел с упреком — такого, мол, он не ждал от меня. И я в этот момент тоже пожалел о происшедшем, хотя и не выношу Грунда за его высокомерие. Я сказал, что я не эсэсовец. Что он обязательно будет в следующий раз судить и чтобы выбросил случившееся из головы. Что с этим покончено. Мы чуть было не подали друг другу руку. Мне даже показалось, что он хочет меня обнять. Но случай с Грундом даже в малой степени не касался того зла, которое назревало во втором тайме и в конце игры. Когда Грунд подошел ко мне и сказал, что я эсэсовец, тогда-то оно почти и произошло…