Инцидент между мной и Броновским оставили в стороне и продолжали игру без судьи.
А потом случилось так, что я забил гол.
С помощью их бека Коломаза.
Как раз в тот момент, когда над нами загудела еще одна эскадрилья самолетов.
Наша команда в одиннадцать человек издала победный крик — мы выигрывали 3:1. Пани с коляской отпустила ручку, человек в золотых очках громко закричал «браво», тот, бледный с проседью, в шляпе, стоял возле линии и одобрительно смотрел на меня. Но Брахтл вдруг стал кричать, что гол не считается. Что я был в офсайде… И обратился к Грунду, стоявшему возле скамейки, но Грунд был красный и злой и не хотел ничего знать…
Брахтла с трудом утихомирили Бука, Гласный, Тиефтрунк и остальные, и мне тогда захотелось бросить ему в лицо, чтобы он посчитался с Коломазом… Но не только это, а еще и многие другие вещи… Доубек, который давно вернулся на скамейку, замахал руками и крикнул, что бежит за цветами. Брахтл ответил ему «дурак», а потом крикнул, что все — обман, но что из-за одного дурацкого гола он не будет спорить, и мы стали играть дальше. Быстро и безжалостно, до конца оставалось около десяти минут, а на западе надвигались тучи…
Арнштейн передал мне мяч, и я бежал по краю поля мимо бледного с проседью мужчины в шляпе по направлению к женщине с коляской — к воротам противника. Мой соперник Броновский за мной не успевал. И тут с правой стороны ко мне подбежал Брахтл. Впервые во время игры мы встретились лицом к лицу…
Он часто и громко дышал. Рвал мяч подошвой своего кованого башмака из-под моих ног, и ему это удавалось. Он был сильнее. Потом, не глядя ни налево, ни направо, быстро ударил по мячу и совсем отобрал его у меня. Мяч пошел в аут от него, но для них это было выгодно. Мне было очень жарко. Я заметил, что пани с коляской отбежала от ограды.
Вскоре в мою сторону отпасовал мяч Бука, и я снов побежал по краю к их воротам, и опять Броновский не поспевал за мной, он, наверное, уже устал. И тут Брахтл появился во второй раз, и снова мы встретились лицок к лицу…
Теперь он дышал чаще и громче, чем в первый раз. Рвал у меня мяч из-под ног кованым башмаком, не глядя ни налево, ни направо. Потом несколько раз ударил по мячу так, что у нас под ботинками поднялся столб пыли и мелких камешков, и опять отобрал мяч. С криком и шумом погнал его вперед и передал Коцоуреку. Пани с коляской вся сжалась у ограды и дрожала, бледный с проседью мужчина снял шляпу и глядел на меня.
Я чувствовал жар во всем теле. Наверное, напоминала о себе температура, о которой я совсем забыл. На западе сгущались тучи, и где-то далеко-далеко что-то прогремело. Но это не был гром, а был рокот самолетов, которые летели за городом.
Наконец я перехватил мяч у Тиефтрунка и все побежали вперед, потому что я летел к воротам противника. И тут мы встретились с Брахтлом лицом к лицу в третий раз.
Я чувствовал на своей вспотевшей щеке его злость и раздражение, его горячее дыхание, которое слегка отдавало перечной мятой, и снова вспомнил обо всем — как он относился ко мне в последнее время, как презирал, наш разговор о сигаретах, о велосипеде, о прогулках во время затемнения, а главное — в парке у ковра из цветов, о войне, которая только для обстрелянных, о войне, на которой я бы не выдержал, сломался, погиб… У меня закружилась голова, я увидел перед их воротами прыгающую и бьющуюся длинную тень, наверное, Коломаз откусывал пряник, я слышал возле себя крик, увидел на западе темное небо и услышал рокот самолетов… И когда он со страшным криком вырвал у меня мяч и собирался быстро ударить по нему и не смотрел ни вправо, ни влево, даже на землю, я закрыл глаза и со всей силой ударил ногой.
Он упал на мелкий гравий поля.
Что было потом — было неясно и туманно.
Прибежал человек в золотых очках и склонился над ним. Пришел бледный с проседью пан со шляпой в руке, его лица в этом тумане я не разглядел. Где-то за футбольным полем, за оградой, куда только достигал взор, бежала пани с коляской, бежала так быстро, что клубы пыли вздымались из-под колес. Потом я увидел ясные карие глаза Мойши Катца, который глядел на меня с упреком. Когда Катц, Арнштейн и Бука подняли его, чтобы помочь ему уйти с поля, он вдруг легко отстранил их, подошел к месту, где упал, нагнулся и что-то поднял с земли. Я увидел в тумане, что это было; наверное, это лежало у него в кармане трусов, а когда он упал, то это выпало, я почувствовал, что температура наконец меня доконала и в груди у меня что-то сжалось. Он поднял с земли мою стеклянную обезьянку.
Мы выиграли 3:1. Многие мне пожали руку. Катц глядел в сторону, это я заметил. Потом прибежал Доубек с букетом.
— За бессмертные заслуги в первенстве мира, — произнес он и подал мне букет, хотя в руке у него ничего не было… Доубек — комик… В букете выделялась та самая великолепно развернувшаяся, прекрасная роза.
Потом мы пошли.
Все было очень неясно и туманно.
Мы шли по длинной, круто спускавшейся аллее, усыпанной опавшими листьями.
Он шел с Минеком и Букой на шаг передо мной, хромал. Перед ними шел Тиефтрунк с кем-то, дымя сигаретой, в одном месте он дважды что-то пнул ногой — то, что лежало у дороги в листьях. Грунд шел с Катцем я еще с другими ребятами сразу за мной, он много говорил.
— Ты не виноват, — сказал он мне, когда мы подошли к месту, где Тиефтрунк что-то пнул ногой, — ты не мог даже помочь ему уйти с поля, когда это сделали они. Тот пан в золотых очках, наверное, доктор. Тот другой, бледный с проседью, в шляпе, может, бывший судья. Он все время на тебя смотрел.
Внизу между деревьями мелькнула горящая сигарета во рту у Тиефтрунка, а когда Брахтл с Минеком и Букой подошли к тому месту, начался мелкий дождь. Мелкий серебряный дождь из туч на западе неба, тучи сгущались, видно, собиралась буря. Потом над нами, в мелком серебряном дожде, пролетело десять больших темных бомбардировщиков. Они летели над нами так низко, что казалось, вот-вот они врежутся в вершины деревьев или заденут за ветки. На их крыльях можно было ясно увидеть трехцветные круги — конечно, ведь была мобилизация. Потом мы вышли на большую мощеную улицу с автомобилями и трамваями, и мне показалось, будто Брахтл сел с Минеком в трамвай, который как раз отходил остановки и был страшно переполнен — наверное, кончилось кино и народ разъезжался по домам. Бука помахал нам возле остановки и исчез за грузовой машиной, которая догоняла трамвай. От туч, которые быстро сгущались, над улицей разливался какой-то желтоватый мрак.
Когда я пришел домой и вошел в столовую, единственную комнату, где горел свет, мама и Руженка, которые сидели там со сложенными на коленях руками и пустым взглядом, почему-то вдруг испугались. Ради бога, что случилось, воскликнули они, когда я вошел, что случилось, ты плачешь? Я сказал, что это не слезы, а дождь — внизу под Кржижовым холмом шел дождь. Что у меня, наверное, температура. А потом и я воскликнул — чего, мол, они испугались, что произошло? Тут только я заметил, что включено радио, что в кресле возле зеркала и рядом с буфетом, на котором стояла чашка кофе и рюмка, сидит наш гость, приходивший днем. Я удивленно глянул на него, он привстал и поклонился, я тоже поклонился и свалился на стул.
— Что происходит,— спросила Руженка,— дали отбой?
— Уже никто не будет воевать, — сказала мать,— отменили затемнение, сирены и мобилизацию.
— Гитлер занимает Судеты без войны, — сказал гость и пошевелил рукой, будто делал невидимый мазок кистью.
— Без войны?! — вскрикнул я. — Гитлер занимает Судеты? Без войны?
— Без единого выстрела и капли крови, — улыбнулся гость, — то есть мирно, без кровопролития…
Я вытаращил на него глаза — он походил на художника, хотя на нем не было шейного платка или банта, он не держал в руках кисти, но мог бы ее держать. Я видел его очень неясно и неопределенно, так же как маму и Руженку, которые сейчас стояли надо мной — наверное, мерили мне температуру. Но на долю секунды раньше, чем я мог на него посмотреть поспокойнее, в столовой наступила невероятная тишина, в которой как бы погасла сверкавшая над столом люстра, а еще раньше, чем это случилось, наверное еще на долю секунды прежде, чем Руженка вскрикнула, что дали отбой, а мама сказала, что отменили мобилизацию и войны не будет, а гость произнес: «Без единого выстрела, и без капли крови… то есть мирно…» явилась мне жгучая красная распустившаяся роза.
Случилось что-то невероятно плохое.
22
Паня Гронова сидела в кухне у окна, за которым была темнота, какая бывает обычно октябрьским вечером. Грон стоял в углу, держал трубку домашнего телефона и кого-то слушал — было ясно, кого. Над столом горела зеленая лампа. Когда мы вошли, пани Гронова встала, подбежала к печке, взяла стоявшую там у сундука деревянную плаху и вынесла ее в комнату. Когда она возвратилась обратно в кухню, то предложила нам стулья и сказала:
— Особый случай.
А Руженка тут же смекнула, о чем идет речь.. Наверное, речь идет об отъезде пана президента в Лондон или о войне, про которую даже теперь, после истории с Судетами, не переставали говорить, но пани Гронова улыбнулась и покачала головой.
— Подождите, сначала дам вам немного вина из шиповника, живем как на пожаре, — сказала она. А Грон в углу кивнул в трубку, повесил ее и, подойдя к столу, сел против нас.
— Дай сначала немного вина из шиповника, живем как на пожаре, — выпятил он челюсть и положил на стол громадные мускулистые руки, поросшие черной шерстью на запястьях, и посмотрел на пепельницу. Некоторое время я наблюдал, как он молча сидит и смотрит на пепельницу, я думал, может, он сегодня не будет нам ничего рассказывать? Потом пани Гронова принесла вина из шиповника и налила три рюмки. Перед четвертой она заколебалась, и мне пришлось усмехнуться. Дворник на меня глянул, махнул рукой, и пани дворничиха налила мне.
— Ваше вдоровье! — Руженка взяла рюмку и всю выпила, остальные отпили половину. Дворник кивнул, и пани Гронова налила Руженке вторую рюмку.