ть, не знал. Наконец я сочинил первое предложение. «Самым большим страхом для меня было, — написал я, — когда я объелся, у нас был тогда торт со взбитыми сливками». Прежде чем я стал вымучивать дальнейшее, открылась дверь и вошла Руженка.
Она вошла легким шагом, легко, как перепелка, тут же села, словно пришла со мной поболтать. Видимо, ей было совершенно все равно, что я склонился над тетрадкой и кусаю ручку. Потом она все-таки удивленно спросила, что это я делаю, не начинаю ли писать роман, и посмотрела мне под руку.
— Хорош роман, — ответил я, — домашнее сочинение на завтра. Называется «Самый большой страх, который я испытал», а я не знаю, о чем писать. Пока я написал одно предложение.
— «Самый большой страх, который я испытал», — прыснула она со смеху, — такое задание — ерунда. Напишет его кто или не напишет, совершенно безразлично, стоит ли из-за этого мучиться! У меня есть кое-что получше… — загадочно сказала она.
Я отложил ручку и посмотрел на нее.
— Ну, что, — засмеялась она, — что! Я должна идти к Коцоурковой.
Теперь я уже понимал, что речь идет о какой-нибудь глупости, и отложил тетрадь. Она спокойно кивнула и сказала:
— Я должна идти именно к Коцоурковой! Не в магазин. Я иду на нее посмотреть.
Ну, так, подумал я, и любопытство мое разыгралось. У меня мелькнуло в голове, не попала ли Коцоуркова снова под какую-нибудь машину, как это случилось однажды много лет назад, и не лежит ли она в больнице. Не идет ли Руженка посмотреть на нее в больницу.
— В какую там больницу! — прыснула со смеху Руженка. — Я иду к ней совсем в другое место.
Потом она замолчала на минутку, огляделась, пожала плечами, потом наконец сказала, что я мог бы пойти с ней.
— То, что ты увидишь сегодня, — сказала она, — ты никогда в жизни не видел. Будет еще хуже, чем тогда, когда я покупала перец!
— Конечно, я пошел бы, — сказал я, — но это глупое домашнее задание я должен сделать.
— Это напишется вечером, — махнула она рукой и засмеялась. — Кто это днем беспокоится о школе? А даже если и не напишется, — махнула она опять рукой,— небось учитель не сойдет с ума. На свете существуют более важные вещи, чем какой-то там урок. Школа все равно еще никому в жизни не давала куска хлеба, даже Эдисону, — я об этом где-то прочитала…
Руженка встала и сказала, что идет собираться.
Я обулся и причесал волосы, надел пальто и шапку. Куда мы идем и что увидим, думал я, наверное, что-нибудь невиданное? Какую-нибудь глупость! Она идет смотреть на Коцоуркову, а мне пришло в голову — не подалась ли Коцоуркова в театр. Может, она играет в каком-нибудь дневном представлении. А может, она показывается в каком-нибудь балагане. Но почему? Вроде бы нет сегодня в городе никакого народного гулянья. Потом я вспомнил про генерала и на мгновение обалдел. Может, Коцоуркова выходит замуж?
Я вышел из комнаты, она вышла из кухни в серо-белой шляпке, перевязанной огромным синим бантом. Донышко у шляпки было оранжево-зеленым.
— Теперь такие носят, — сказала она, поскольку я некоторое время тупо на нее смотрел. — Я купила ее вчера у «Чеха» на зиму. У меня на зиму нет ни одной порядочной шляпы. Называется «Заснеженная гора», и она белая как снег. Ну, пойдем.
Когда мы в первом этаже проходили мимо квартиры Гронов, мы услышали, что Грон в кухне поет.
— Поет, — зашептала Руженка, — поет какую-то затасканную песенку, он в хорошем настроении. Но в подвале у него петли из веревок, да-да, петли из веревок, и он все время там роется. Главным образом в первую половину дня, но иногда и вечером, бог его знает почему, я еще не догадалась.
На парадном ходу она сказала, что в Германии опубликованы какие-то новые законы.
Когда мы вышли из дому, я заметил, что у Коцоурковой заперто, а за угол поворачивают двое в зимних пальто.
— На тех я уже не обращаю внимания, — махнула Руженка рукой, — пусть они идут к черту. Один из них все время на меня глаза пялит, — сказала она тише, — больно мне надо. Пойдем туда. — И она показала в противоположную сторону.
— А куда мы, собственно, идем? — спросил я. — Не в театр ли? А может, на какую-нибудь ярмарку? Или Коцоуркова выходит замуж? — спросил я испуганно, но она засмеялась и сказала, что сегодня еще не выходит. Она мол, хочет удивить меня — ибо в жизни я ничего подобного не видел.
— Сегодня Коцоуркова еще не выходит замуж, но она становится известной, — сказала Руженка, когда мы повернули на Градебную улицу, по которой я хожу только на урок музыки к старой вдове учительнице. — У Коцоурковой сегодня закрыто, и возможно, она скоро вообще повесит замок на овощную лавку. Предсказательница говорила правду. Музыка, знамена, высокие чины. Но свадьба с генералом сегодня еще не состоится.
Когда мы приближались к перекрестку за железнодорожным мостом, мне пришло в голову, не идем ли мы снова к предсказательнице.
— Да что ты, — сказала она, — совсем не туда. Мы идем в другое место. На площадь Республики.— Господи, только сейчас вспомнила, — сказала она вдруг, — вспомнила, что по дороге я должна кое-чего купить. Чего-нибудь на завтра. На этот завтрашний праздник. Завтра ведь день рождения бабушки.
И действительно, вспомнил я, завтра должен быть бабушкин день рождения, когда мы зажигаем под ее портретом старый русский подсвечник, и вспомнил я также, что произошло у меня с бабушкой — это касалось Судет. Однажды я пришел к ней, как обычно прихожу, чтобы она мне сказала что-нибудь, посоветовала, хотя и сомневался, что она посоветует или скажет… Хотя бы она со мной немного поговорила, и то было бы хорошо… ну, а разговор вертелся вокруг Судет. Она думала, что их украл император Вильгельм у австрийского императора, что Судеты принадлежат монарху, и рассердилась на пруссаков. Когда я ей напомнил, что у нас республика и Судеты украл не Вильгельм, а забрал их Гитлер, она кивнула, но на пруссаков злилась все равно.
— Все время я слышу Гитлер, Гитлер, — восклицала она, — кто это такой вообще? У Вильгельма не было никакого Гитлера, принца прусской короны звали Рупрехт. А это какой-нибудь внебрачный ребенок? Это возможно. Вильгельм ездил в Klein Flottbeck к Бюлову. Может, это какой-нибудь генерал?
— Это фюрер и имперский канцлер, — ответил я, но она только махнула рукой, сказав, что имперский канцлер — господин фон Бетман Гольвег, и спросила про Гини…
— Да, день бабушкиного рождения, — сказала снова Руженка, посмотрела на часы, висящие над магазинами, которых у перекрестка становилось все больше и больше, и сказала: — Даже часы, которые не ходят, дважды в день показывают правильное время. Господи, — засмеялась она возле москательной лавки, где было полно свечек,— что же я должна была купить на завтра, может, еще вспомню…
Я спросил, кто ей сказал про часы, не француз ли, или она сама догадалась.
— Ни сама, ни француз, — завертела она головой. — Это пословица, которую я вычитала. Кажется, старая русская. Господи, что же я должна была купить на завтра… — И она наконец оторвала взгляд от москательной лавки, где было полно свечек, и мы пошли дальше.
— Здесь тот самый «Чех», — сказала она через некоторое время, когда мы пересекли перекресток, и показала на магазин, — здесь я купила эту красивую шляпу. Иногда после Нового года, приблизительно в марте, он устраивает дешевую распродажу вещей, в этом году я хочу кое-что у него посмотреть, вероятно, будут и халаты… Но на весну мне нужна шляпка…
Мы подошли к перекрестку у улицы Каролины Светлой.
— Здесь, где-то недалеко, есть новый зубной врач, — показала она рукой за дома, — лечит без боли. У него какие-то особые инструменты, кажется, из Китая… Да, чтобы не забыть, — сказала она, когда мы перешли перекресток и повернули на Тылову улицу, — я знаю прекрасные книги для чтения. В кабинете!.. Ну, и что особенного, — сказала она вдруг, — я там все же пылесосила… — И тут же воскликнула: — Посмотри, там продают плечики…
На тротуаре, примерно за десять шагов перед нами, стоял оборванный паренек с бледным, испуганным лицом и предлагал купить плечики.
«Не на Тыловой ли мы улице?» — вдруг осенило меня нечто, о чем я давно забыл, а может, и вообще никогда не думал, а теперь мне это пришло в голову как давнишнее, затерянное воспоминание, совсем неожиданно…
— Не на Тыловой ли мы улице? — спросил я, а когда она кивнула, сказал, показывая на паренька. — Я его уже видел. Однажды мы здесь проезжали в посольство. Дескать, это наполовину нищенство, заявил он тогда, сидя за рулем, когда его увидел… — Знаешь, кто?… И сказал, что я такое делать не должен…
— Наполовину нищенство, — свистнула Руженка,— должен же на что-нибудь жить этот бедняк. Когда мы пойдем назад, я дам ему геллер.
Мы прошли мимо паренька, он испуганно на нас смотрел, плечико в его руке качалось.
— Этого ты делать не должен, — сказала она через некоторое время, — этого делать не должен, — скажет же… неужели лучше жить в бедности… — Но потом быстро перевела разговор на другое и сказала: — В Германии вышли новые законы, там арестовывают евреев, а у нас должен быть новый пан президент. Уже скоро мы придем на площадь Республики.
Наконец мы туда пришли.
— Вот мы и здесь, — сказала она.
Я посмотрел по сторонам — что тут должно происходить? — но ничего особенного я не заметил. Вдали стоял коричневый францисканский храм, шныряли трамваи, проносились машины, неподалеку стояли такси, ходили люди…
— Ну, что?.. — спросил я. — Ведь здесь ничего нет-
— Нам нужно идти туда, на середину, — показала она на середину площади, где было большое пустое пространство, по которому ходили люди и голуби.
Мы пошли на большое пустое пространство посреди площади и там остановились.
— Вот мы и прищли, — сказала она снова и одной рукой поправила серо-белую шляпку.
Мы стояли на этом пространстве, мимо нас проходили люди, возле толклись голуби, недалеко шныряли трамваи и проносились машины, стояли такси, а вдали возвышался коричневый францисканский храм — мне показалось, что мы кого-то ждем. Что ждем Коцоуркову. Но почему именно здесь, посреди площади, когда Коцоуркова живет напротив нас, я не знал. Наверное, потому, подумал я, что у нее сегодня закрыта лавка.