ь форму.
— Такое среднее, — сказала она,— пожалуй, это можно запихнуть в большой ящик письменного стола или в шкаф. Господи, когда я вспоминаю, как мы там были в тот раз…
— И я взял себе сигареты, — засмеялся я, — и мы смотрели книгу об убийствах.
– Ту, в ярко-желтой обложке, и хотели ее еще как-нибудь посмотреть,— засмеялась она.
— Хотели посмотреть и пройтись пылесосом, чтобы не заметил наших следов…
— И забыли пылесос возле печки и не пылесосили,— засмеялась она. — Этот красный ковер и этот большой желтый сейф, который первоначально был другого цвета…
— И ни о чем он все равно не догадался! — воскликнул я. — Ни черта он не узнал! Этот халат правда был такой дешевый? — спросил я, глядя на ее обновку. — Правда, отдал чуть ли не за грош?
— Ну, не за грош, — сказала она, — это я так говорю, символически… Но был дешевый, почти за крейцер. Но что там не было красных, — это неправда. Там был полный прилавок, и «Чех» отдавал их еще дешевле. Я показала халат днем Коцоурковой, она была восхищена. Сказала, что это как раз та зелень, которая хранит от… если только «Чех», который их производит, не принадлежит тоже к какой-нибудь шайке… Ну, и то, что в этом цвете нет ни капли желтого, — это хорошо. Желтый цвет убийцы очень любят, так же как и красный. Говорят, что они еще любят, сказала она, луну и желтые свечки, но сейчас это не имеет отношения к делу… Да, не забыть бы, — сказала она, — после воскресенья мы должны будем пойти на площадь Республики. После воскресенья, как раз, когда начнем ремонт, но это все равно.
— Что, собственно, на этой площади Республики тогда должно было быть? — спросил я. — Что, собственна, мы должны были там увидеть? Мне уж хотелось бы знать, наконец.
— Ну, мы и увидим, — засмеялась она. — Я же говорю, что после воскресенья мы туда пойдем. Тот раз, когда мы там были, у них не вышло. Пойдем туда теперь.
— Ну все-таки, что там будет? — продолжал я настаивать.— Что это за глупость — какие-нибудь похороны?
— Похороны, — засмеялась она, — что ты все похороны да похороны? Какие там похороны! Хотя Коцоуркова и любит ходить на похороны, но на этот раз не о ввх речь.
— Так что же там будет? — спросил я настойчиво. — Что это такое?
— Что это такое? — засмеялась ока снова. — Ну, ладно, скажу. Как-то я уже тебе говорила, что Коцоурковой нагадала предсказательница.
— Та, с той улицы?.. — спросил я.
— Та самая, — кивнула она, — та, которая мне сказала что у меня талант и что я утону в золоте. Коцоурковой она сказала, что она попадет в высшее общество, где познакомится с полковником. Этот полковник познакомит ее с генералом, а тот генерал женится на ней и откроет для нее большой магазин бананов. Она будет вращаться среди одних высокопоставленных военных, кругом знамена и музыка…
— Ну, и? — с любопытством спросил я.
— Ну, и, — засмеялась она. — Так и случилось. С полковником она познакомилась, он познакомил ее с генералом, который за ней ухаживает, тот как-то пригласил ее в трактир на пиво, вокруг нее одни знатные военные, знамена и музыка, после воскресенья мы увидим это собственными глазами.
— Значит, там будет какой-нибудь военный парад? — удивился я. — Смотр чехословацкой армии, и Коцоуркова пойдет на него с генералом?
— Какой парад чехословацкой армии, — засмеялась она. — Теперь, после истории с Судетами, никаких военных парадов не бывает и Коцоуркова не в чехословацкой армии. Коцоуркова в Армии спасения. В Армии спасения, — кивнула она, помедлив, когда у меня прервалось дыхание, и прибавила: — Ходит по площади, развертывает знамена, играет на дудке, барабане и гармонике, расстилает коврик и пророчествует. Коцоуркова пророчествует на таком синем коврике. А генерал в это время раздает листовки, а Коцоуркова все еще ждет, когда он откроет для нее большой магазин по продаже бананов. Это американец.
У себя в комнате я даже не стал включать радио, У меня было странное чувство, было у меня черное и белое одновременно. Артур Якобсон от нас уезжал, и я уже знал, что он не уезжает от нас, а бежит. Это было бегство от Гитлера, который был не у нас, а в Германии, в Австрии и в Судетах, но дирижер, видимо, боялся и предполагал, что за ним идут… Некоторое время я никак не мог все сопоставить. Настаивает на своем — не уступать насилию и — страх и бегство… Но потом я вспомнил о других его словах и понемногу у меня в голове стало укладываться. Где-то в душе я надеялся, что когда-нибудь еще увижу его. Может, правда, через много лет, где-нибудь за границей, куда, возможно, я попаду, после какого-нибудь концерта, как он говорил. Нужно бы мне действительно лучше учиться музыке, пришло мне голову, чтобы удивить его после какого-нибудь концерта и сыграть ему «Аппассионату», так же как и Илоне Ланг, моей тете. Я вспомнил большую мессу Баха h-moll, которая есть у нас на пластинке под окном в комнате бабушки, и жалел, что я не упомянул ему об этом. Потом у меня в голове пронеслось: этот ремонт, перенос вещей в подвал, подарок и все остальное… все то остальное — это было странное чувство: одновременно черное и белое. Я закрыл глаза, чтобы скорей заснуть, и я заснул, словно опустился в черно-белый бархат.
27
После воскресенья погода снова ухудшилась, в среду начал падать мокрый снег и на тротуарах была слякоть. В среду, когда начал падать снег и образовалась слякоть, у нас должно было все начаться. К вечеру мы должны были начать носить вещи в подвал, чтобы освободить место для маляра, который должен был прийти в четверг, но до сих пор о нем не было ни слуху ни духу. И вот в среду, утром, до этого удивительного цирка, Тиефтрунк стоял у доски, подавал учителю чешского губку. Учитель рисовал мелом в правом углу доски кладбище.
Это было деревенское кладбище на холме за деревней, такое же, как у нас в деревне у Валтиц и Вранова, оно было огорожено низкой оградой, которую можно было перепрыгнуть, посредине стоял небольшой храм, а кругом — могилы и кресты. Одну могилу он нарисовал незасыпанной. Этого он достиг тем, что нарисовал маленький квадрат. Потом он передвинулся к другому углу доски и там нарисовал комнату.
Это была комната с окном, за которым стояла темнота, тяжелый мертвый сумрак, хотя такое он и не мог нарисовать на черной доске иначе, чем несколькими белыми штрихами. Слабый огонек, который мерцал в комнате, он нарисовал короткими штришками, это был свет лампы.
На стене висела икона девы Марии, о чем можно было догадаться на основании того, что он нарисовал квадратик с женской головкой в кружочке. Под ней на скамеечке стояла на коленях девушка.
— У нас сегодня будет цирк, — сказал я Брахтлу, и кровь прихлынула к моей голове. — Вынь обезьянку, мы должны ее видеть.
Он вынул обезьянку и спросил, какой у нас будет цирк.
— Когда начнет смеркаться и в городе наступит вечер, когда люди будут собираться к ужину или пойдут и кино, — рассказывал я Брахтлу, — мы начнем готовить квартиру к ремонту. Завтра должен прийти маляр и начать красить. Завтра с утра у нас будет наказание господне, и продлится оно до ночи. Будут красить.
— Ты приходи к нам обедать и побудь у нас, — засмеялся Брахтл тому, как я об этом рассказывал. — Хочешь, я скажу сегодня родителям. А у нас дома, — он раскинул руки, — будет угощение, как у короля. Сварят хорошую гречневую кашу с вишневым компотом и дадут кружку теплого кипяченого молока, ну, что еще… — размышлял он, — еще вареную морковь и полную миску прекрасных топинок с чесноком, чтобы тебе понравилось и ты как следует наелся…
Я толкнул его так, что он свалился с парты и благополучно упал на пол. А так как учитель как раз стоял лицом к доске и не видел его, Брахтл стал звать на помощь. Я схватил его за шиворот и, немножко приподняв, рывком поставил на ноги.
Икона с места сдвинулась —
девица в страхе вскинулась;
лампады огонек мигнул,
погас и в мраке потонул...
произнес учитель чешского, повернувшись теперь к классу. Потом он велел Тиефтрунку подать тряпку, стер те короткие штрихи вокруг лампы и сказал:
— И вот темнота. В ту минуту, когда в комнате явилось это страшное знамение, за окном…
Послышались шаги — и вдруг
в стекло оконца: стук, стук, стук!
А потом спросил Хвойку, что было дальше.
— Смотри, он спрашивает Хвойку, что было дальше, — говорил Брахтл, держа меня за горло и повалив на парту, — ты его совсем не слушаешь. Мы сделаем жаркое, и салат, и жареных цыплят, и кроликов, и попугаев, чтоб Михалек наелся, — несколько раз ткнул меня головой об парту, так что я стукался лбом, — смотрим как ему… — сказал он Минеку и Буке, — нравится, нравится, дам еще немного сена и травы… — наконец я вырвался и снова бросился на него. Хвойка как раз стал коленом на скамейку и мекал что-то, что было дальше.
— Что было дальше, — мекал он, — сказал ей в окне, чтоб она шла с ним.
— Правильно, — кивнул учитель чешского. — Пришедший сказал в окно, что она молится зря! Вставай, пойдем, сказал он ей. Какая была погода?
— Светил месяц, — пробормотал Хвойка, а учитель чешского кивнул.
— Светил месяц, — кивнул он. — А из этого вытекает, что была ночь. Вытекает это и из того, что в комнате горела лампа, чего днем, наверно, не было бы. Но она ему предложила, — и он закричал: — Подождать, пока наступит день. Что сейчас не время для прогулок. Что сейчас ночь и светит месяц. Брахтл, не деритесь на парте, — загремел учитель.
— Вы не должны драться за партой! — воскликнул Бука, и в эту минуту мы с Брахтлом обрушились с парты под окно.
— Ну, так придешь, — придавил он меня к окну, держа кулак перед носом, и я закричал, что приду. Он залез в карман и вынул жевательную резинку: одну дал Буке, другую — Минеку, а третью — Коне, который как раз в это время прискакал к нам.
— А мне, — воскликнул я, схватил его за волосы и подставил ему ножку, — мне ничего?
— Тебе ничего, — закричал он, вырвался и погнал меня в глубь класса. Схватил меня у стены, потому что у меня не оставалось времени перепрыгнуть через последнюю парту в сторону, и там с помощью Буки и Гласного повалил меня на пол. Потом я уже смутно слышал, что учитель чешского вызывает Доубека, чтобы тот сказал, что ей ответил пришелец на ее предложение, и Доубек отвечал: