ДУША ОБЩЕСТВА
У кого бы ни гостевал — ни капельки! Видеть эту гадость не могу. Поэтому за столом я словно соринка у всех в глазу, словно горох при дороге — каждый ущипнуть норовит. Было время — косо на меня смотрели, за стол рядом вроде в наказание садились и облегченно вздыхали, когда я соображал, что следует уйти пораньше. В конце концов совсем приглашать перестали. Что было, то было.
А теперь? Теперь, братцы, когда таких, как я, трезвенников считанные единицы остались, мы на вес золота. Званые вечера без нас проваливаются, свадьбы разлаживаются, именины в поминки превращаются!
Возьмем, к примеру, вчерашний день. Приплелся я на юбилей. Опоздал, грешным делом. Сажусь. Скорее даже не сажусь, а этак вьюном втираюсь между двумя представительными дамами. Стол широкий, длинный, что твоя взлетная полоса. Гостей видимо-невидимо. Все хозяину нужны, все полезны: профессора, кассиры, столяры… Но нету за столом единства. Полный разнобой — скучные, по сторонам озираются, зевки ладонями прикрывают. И чарка не помогает. Хозяин из кожи вон лезет, пытается общий разговор завязать, и так и этак приступает — нет контакта, хоть плачь!
И тут он громко обращается ко мне:
— Почему это вы не пьете?
Я вздрагиваю, что-то себе под нос бормочу. И тут начинается!
— В самом деле! Рюмка даже не тронута! — всплескивает руками одна из моих тучных соседок.
— Если вы так, то и я не стану пить! — грозит другая.
— Этого еще не хватало! — в отчаянии восклицает хозяйка.
Стол ожил, пришел в движение.
— Вы непременно должны выпить!
— От одной еще никто не умирал!
— Надо уважать хозяев!
— Терпеть не могу этих ханжей, — ворчит красноносый тип. — Не пью, не пью, а сам-то втихаря из горлышка хлещет!
Гости подмигивают друг другу, перекидываются понимающими улыбочками, чувствую, сколачивают против меня единый фронт.
А соседка справа жмет мне коленку и шепчет:
— Ах, какой вы эгоист… Ну, выпейте! Ну, ради меня!
Другая командует генеральским басом:
— Вперед — марш! — и в один глоток опоражнивает бокал.
А я креплюсь, только бородой мотаю.
— Что же это такое? — орет через стол хозяин.
— Влить силком! — требует красноносый.
— Может, цирроз у него? — робко жалеет кто-то.
— Какой еще цирроз! — взрываюсь я. — Не пью, и все!
Тут все застолье просто в бешенство приходит от моей наглости. Лица краснеют, глаза искры мечут, сотрапезники вместе со стульями надвигаются на меня, как страшилища из фильма ужасов. Вот-вот схватят, в порошок сотрут.
— Ну, ну! — отбиваюсь я. — Ладно уж! Только первую и последнюю!
— Ура! — гремит стол.
Поднимаю рюмку и медленно ставлю обратно — уже пустую.
— Он же за воротник вылил! — визжат обе толстухи, зажав меня своими телесами, — пальцем не шевельнешь.
Ох, пришел мой последний час! Гул, звон, жужжание, как в осином гнезде. Обступили со всех сторон, тянутся с рюмками, фужерами, бутылками, умоляют, требуют, кулаками грозят, щиплют. А одна врачиха даже на колени упала, ноги мне обнимает…
— Я тоже не пью, тоже! — не может скрыть зависти какой-то самозванец. — Вот! Вот! — И выплескивает из бутылки прямо на телевизор.
Лей сколько влезет! Кому ты нужен! Стол уже поет про чижика-пыжика, который на Фонтанке водку пил. Поет и коварно на меня поглядывает. Раз — кто-то обхватил меня сзади и уже раздирает челюсти, как лошади, и опрокидывает рюмку прямо в пищевод. Ах, гады! Вскакиваю, как ужаленный, кашляю, слезами обливаюсь, задыхаюсь… Все вопят, женщины ароматными платочками подбородок мне утирают, красноносый выдает анекдотец про пьяницу, отдавшего концы от глотка лимонада… Шум, смех…
— Братцы! — спохватывается кто-то. — Полвторого уже!
— Вот ведь как незаметно время пролетело! — удивляется другой.
— А потому что интересно было!
Хозяин улыбается. Доволен.
Когда я ухожу, он подскакивает, обнимает.
— Спасибо тебе, Йонас! Выручил! — И сует мне в карман бутылку «Паланги». — Если б не ты — заплесневели бы! На субботу Жигасы просят. Свадьба у них.
— Так я уже Каркласам обещал. Новоселье.
— Йонас! Спятил, что ли! Не губи молодых! Где ж им другого непьющего взять? Да и отец невесты тебе… — И он шепчет мне на ухо что-то о путевках.
Уступаю. Да и как не уступить: силой притащат. На таких, как я, нынче большой спрос: непьющего добыть труднее, чем угря. Заживо без нас сгнили бы: никакого разговора, никакого контакта не завяжешь. А без контакта — пшик, а не застолье!
ВОТ ЭТО ПРАЗДНИК
Когда просыпаюсь я праздничным утром в своей малогабаритной квартире, меня охватывает странное беспокойство. Хочется, черт побери, хоть раз вкусить чего-то по-настоящему праздничного! Хоть раз вырваться на простор, ударить по струнам! Особенно лихорадочно начинают скакать мысли, когда я вдруг вспоминаю, что в любую минуту ко мне может нагрянуть многочисленное семейство Абленасов, которому не нужны ни струны, ни просторы — только маринованные грибы и жареный гусь.
Поэтому я быстренько одеваюсь и мчусь к Кишкисам.
Кишкисы еще нежатся в постелях. Завидев меня, они вскакивают, в глазах у них вспыхивает то же праздничное беспокойство и жажда простора. Мы наспех закусываем грибками и селедкой, и глава семьи вносит «предложение немедленно всем вместе навестить товарища Зайцекаускаса. «Товарищ Зайцекаускас, — вспоминает Кишкис, — как раз переболел воспалением желчного пузыря, поэтому наш коллективный визит будет для него физической и моральной поддержкой».
Вскоре мы вваливаемся в квартиру истосковавшегося по нашей моральной поддержке Зайцекаускаса.
Хозяин, еле волоча ноги, надраивает паркет. С нашим появлением его желтое лицо становится ярче паркетного воска. А когда отпрыски Кишкиса в мокрых башмачках начинают, как по льду, кататься по навощенному паркету, щеки Зайцекаускаса принимают цвет апельсиновых корок. Кстати, сами апельсины мы в большом количестве обнаруживаем у него в холодильнике.
Когда в холодильнике остается только холодный воздух, в глазах Зайцекаускаса вспыхивает уже знакомый нам огонек праздничного беспокойства.
— Знаете что, — предлагает он дрожащим от предвкушаемого удовольствия голосом, — давайте порадуем Папарецкисов! Было бы преступлением не порадовать в праздник семью Папарецкисов!
И вскоре наша дружная компания быстрым шагом устремляется в путь. Нас уже целая дюжина, не считая собаки Зайцекаускаса (жена Папарецкиса работает в мясном магазине!).
Встреча с Папарецкисами особенно празднична: они как раз собрались в театр. Но хозяйка тут же одолжила у соседей детскую коляску и побежала в дежурный гастроном.
Желая компенсировать Папарецкисам арии и увертюры, которых они по нашей милости лишились, Зайцекаускас запустил их радиолу — да так, что задрожали стекла. Особенно много танцевать нам не пришлось — паркет у Папарецкисов был настелен недавно и, видать, из сырых планок, он сразу превратился в щепки. Правда, гостеприимных хозяев это почему-то не волновало, они все время поглядывали на потолок и вздыхали… А когда овчарка Зайцекаускасов под общие аплодисменты вытащила из холодильника батон сервелата и тут же проглотила его, как червяка, в глазах Папарецкиса запылали уже знакомые нам факелы праздничного беспокойства.
— Все к Томашявичюсу! — взвыл он и опрометью бросился прочь из дома. — То-ма-шя-ви-чюс, — призывно скандировал он на дворе, — умрет от счастья!
Что ж — к Томашявичюсу так к Томашявичюсу…
Часам к двум пополуночи наша тесная компания возросла уже до полусотни душ, не считая собак и бредущего поодаль милиционера.
Распевая звонкие народные песни, мотались мы по городу с одной улицы на другую. Во главе колонны по-генеральски выступал товарищ Люткявичюс. Сейчас он вел свой боевой отряд к незнакомым мне Бурокасам. Под ногами приятно поскрипывал снег, машины уступали дорогу, редкие прохожие шарахались в стороны, чирикали разбуженные нашим дружным хором воробьи.
Товарищ Бурокас жил, оказывается, точно в такой же, как моя, квартирке. Окна у него были темные, поэтому пришлось довольно долго ждать, пока он наконец открыл дверь и предстал перед нами в голубых кальсонах. Его подбородок как-то странно вибрировал — безусловно, от радости, что праздник еще не кончился.
В его малогабаритную квартиру все мы, разумеется, не влезли. Задним рядам пришлось размещаться на лестнице. Вскоре уютная квартирка Бурокасов выглядела как после землетрясения. Хозяин понес что-то невразумительное — то ли о детях, болеющих малярией, то ли о каком-то Кас-кас-касперайтисе, который был бы вне себя от радости, если бы… если бы… И Бурокас бросился натягивать брюки, но, так как у него вибрировал уже не только подбородок, но и ноги, он никак не мог попасть в штанины. Таким образом, наша дивизия осталась вдруг без вожака, и мы неорганизованной толпой выкатились на улицу.
Пока спорили и обсуждали дальнейший маршрут, я широко зевнула и почувствовала, что праздничный зуд в моей душе абсолютно улегся. Я тихонько откололась от митингующей толпы и улизнула домой. Дома у меня было чисто, уютно, не натоптано, в холодильнике полно всякой всячины… Эх, подумала я, вот это праздник! Побольше бы таких!
Но на всякий случай быстренько погасила свет.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА
Самой женщине ее женственность вовсе и ни к чему. Куда сподручнее иметь мужской глаз и мускулатуру: и бычью кость раздробишь, и гвоздь в стенку вгонишь, и мешок картошки запросто на пятый этаж втащишь, и дверь с заевшим замком высадишь, и ковер за милую душу выбьешь — особливо если муженек, в тоске по исчезающим джульеттам, прицепив черную бабочку, порхает из одного кафе в другое.
Теряя последние крохи мужественности, современный мужчина, однако, крайне сурово осуждает жену за утерю женственности и грозится оставить ее на произвол судьбы, ежели она не одумается и не научится дробить кость пальчиком, вскрывать замок заколкой, вколачивать гвоздь каблучком туфельки, втаскивать мешок с картошкой в сумочке, выбивать пыль из ковра перчаткой, — в противном же случае он найдет себе такую, которая вообще не дробит, не вскрывает, не забивает, не таскает, — словом, такую подругу жизни, которая создана для любви и семейного уюта.