— Прекрасно! — заверила я.
— Мм… — усомнился он от имени телезрителей. — Так что в этом году…
— В этом году — тридцать восемь с половиной юморесок.
— Ну…
— Ну, а в прошлом — только две и одна седьмая!
Он что-то беззвучно промычал и зашевелил губами. Видимо, пытался из половины вычесть одну седьмую. Трудись, трудись!
— А… — не справившись с такой невероятной трудности задачей, комментатор открыл было рот.
— А в будущем году девять тысяч семнадцать!
— Сколько? — придвинул он ко мне микрофон — ухо телезрителей.
— Девяносто триллионов без двухсот семидесяти миллиардов пяти тысяч ста одиннадцати и семи тринадцатых!
Он качнулся, голубые глаза погасли, лоб разгладился — видимо, электронно-вычислительный центр отказал.
— Досуг, — напомнила я, — провожу не очень куль.
Воцарилось гробовое молчание. Лампы потухли, кирпич уполз вверх, пулемет отъехал в сторону. Доярка, ткачиха и спортсменка вместе со своими стульчиками переместились к дверям. Только ведущий без признаков жизни сидел против меня, выпучив серые, как экран выключенного телевизора, глаза.
— Давайте попытаемся, — участливо склонилась я к нему, — найти общий знаменатель для одной седьмой и семи тринадцатых, тогда… — Углубившись в вычисления, я и не заметила, как подкравшийся сбоку пулемет саданул меня дулом в висок, а микрофон заехал по затылку… Падая со стульчика, я хотела еще что-то сказать, но глаза заволокло голубым туманом, и больше я ничего не помню.
ЗАВЕТНЫЕ МЫСЛИ
Очеркист Бобина не слышал, как в его редакционный кабинет кто-то вошел. Навалившись на пишущую машинку, он яростно стучал по клавишам, создавая пламенный очерк о передовике кожевенного предприятия:
…Дубильщик по обыкновению стоял возле своего котла и сияющими глазами наблюдал, как кипят в нем кожи. И думал: мой труд сродни бою, я словно на передовой линии огня: иди в наступление, атакуй! Кроме того, размышлял дубильщик и о том, что выделал уже десятки тысяч квадратных дециметров кож, что дубить кожи заставляет его внутренняя потребность. С глубоким волнением думал он и о приближении пятнадцатой годовщины со дня организации дубильного цеха и о том, что он, его ветеран, отдаст все силы, чтобы к этому славному юбилею изготовить несколько сверхплановых дециметров. Вот о чем думал простой дубильщик в тот момент, когда…
Только теперь Бобина обратил-внимание на посетителя. Он узнал его: это же тот самый токарь, о котором недавно был опубликован его, Бобины, очерк.
— У вас там ошибочка вышла, — несколько смущаясь, но твердо сказал токарь.
— Где, когда? — перепугался очеркист.
— Сейчас покажу. — Токарь извлек из-за пазухи мятый журнал, раскрыл его и ткнул пальцем в один из абзацев очерка. — Вы тут написали обо мне:
…Токарь по обыкновению стоял возле своего станка и сияющими глазами наблюдал, как вращается деталь. И думал: мой труд сродни бою, я словно на передовой линии огня: иди в наступление, атакуй! Кроме того, токарь размышлял и о том, что он уже выточил десятки тысяч деталей и что делать это заставляет его внутренняя потребность. Приближается, думал токарь, славное пятнадцатилетие завода и, встречая этот замечательный праздник, я обязательно должен выточить на несколько деталей больше задания… Вот о чем думал простой токарь в тот момент, когда…
Посетитель захлопнул журнал.
— Не понимаю, — удивился очеркист, — чем вы недовольны?
— Вы спутали меня с кем-то другим, — угрюмо пробасил токарь. — Прекрасно помню, о чем я в тот момент думал. Думал я, как было бы славно попариться вечером в бане, а потом выпить пару кружек холодного как лед пивка.
— Да ну?! — давясь от смеха, воскликнул Бобина.
— Почему вы не верите? — огорчился токарь. — Клянусь, в тот момент я действительно думал о парилке, венике и о двух больших кружках пива!
— Так чего же вы хотите от меня? — не понял очеркист.
— Чтобы вы исправили ошибку. Чтобы написали правду.
— Значит, — трясясь от еле сдерживаемого смеха, спросил очеркист, — я, по-вашему, должен написать: «Искренне извиняюсь перед читателем за ошибку, допущенную в очерке о токаре. Шестнадцатую и последующие строки следует читать так:
Токарь по обыкновению стоял у своего станка и сияющими глазами наблюдал, как вращается деталь. Он не собирался ни наступать, ни атаковать. Не думал и о приближающейся годовщине завода. Он размышлял лишь о том, как славно было бы закатиться после работы в баньку, попариться с веником и выцедить пару кружек холодного как лед пива…
— Точно! — повеселел токарь. — Именно так! Спасибо вам и всего, всего хорошего!
Очеркист Бобина смущенно уставился на дверь, за которой исчез просветлевший токарь. Потом он сочувственно покачал головой и снова углубился в начатую рукопись:
…Дубильщик по обыкновению стоял возле своего котла и сияющими глазами наблюдал, как кипят в нем кожи. И думал: мой труд — сродни бою, я словно на передовой линии огня: иди в наступление, атакуй! Кроме того, размышлял дубильщик и о том, что выделал уже десятки тысяч квадратных дециметров кож, что дубить кожи заставляет его внутренняя потребность… И еще он думал… думал…
Тут Бобина не утерпел: вскочил из-за стола и помчался в ближайшую пивную, чтобы выпить пару кружек холодного пива. Попариться он решил лишь после того, как закончит очерк о дубильщике.
— Чик-чик-чирик!
— Трррр…
— Цок-цок! Фью-и-и…
Бобина не слышал птичьего пересвиста. Закатав штанины, брел он по густому вереску, внимая рассказу лесника. Лесник с двустволкой в руках водил очеркиста по своему лесу и делился с ним множеством веселых и печальных истории из жизни лесных обитателей «Ха! — мелькнула у Бобины еретическая идея. — А что, если написать об этом леснике обыкновенный непламенный очерк?!»
— Постойте, черкну для памяти несколько ваших мыслей, — сказал он леснику, вытаскивая из-за уха шариковую ручку и присаживаясь на пенек.
Спутник его остановился и внимательно уставился на открытый блокнот журналиста.
— Пишите… — начал он. — Стою я как-то и сияющими глазами посматриваю на лес. И думаю: ведь мой труд — словно атака: наступай, борись, отдавай все силы! Мало того, размышлял я…
— Черт бы тебя побрал! — вскочил с пня Бобина. — Неужели нет у тебя собственных мыслей, своих слов? Говори по-человечески — о том, про что на самом деле думаешь!
— Вот я и говорю — размышлял о том, что заботиться о лесе заставляет меня эта… внутренняя, ну, что ли, потребность… — Язык у лесника заплетался. Вскоре он совсем умолк.
Подул ветер, громче зашуршал вереск, зашелестела верхушка могучего дуба, и душу Бобины незаметно переполнило чувство гордости.
— Дорогой товарищ! — взобравшись на пень, воскликнул Бобина. — Знаешь ли ты, чьи слова повторяешь? Знаешь ли, что это мои мысли? Что мощь моего пера внушила их тебе! То-то. Нет равных моему перу! Ясно теперь тебе, с кем ты беседуешь? Так шпарь, дорогой, дальше, хоть я заранее знаю, что ты мне скажешь.
Лесник внимательно взглянул на раскрасневшегося Бобину, отступил на несколько шагов и внезапно вскинул двустволку.
— Вот как?! — сквозь зубы процедил он. — Ну так пиши:
…Кроме того, лесник думал о приближении тридцатой годовщины лесничества и о том, что не пожалеет дроби, чтобы в честь этой знаменательной даты стало в лесу одной сорокой меньше…
Он прицелился. Грохнул выстрел.
Замерли напуганные пичуги, не слышно больше было:
— Чик-чик-чирик…
— Трррр…
— Цок-цок! Фью-и-и… Рассеялся пороховой дымок.
— Метко, — похвалил Бобина, подбирая с земли мертвую сороку.
Очеркист Бобина не обратил внимания на группу людей, только что вошедших в его кабинет. Хлебнув из стакана красного вина и навалившись грудью на пишущую машинку, он строчил очерк о сварщике газовых труб:
…он думал: мой труд — это нескончаемая борьба: иди в наступление, сражайся, стремись вперед! Кроме того, сварщик размышлял и о том, что он уже сварил десятки тысяч километров труб и что варить стыки его заставляет…
Тут Бобина почувствовал, что за ним наблюдают. Вошедшие не спускали с него глаз. Неизвестно, чего больше было в их глазах: уважения или удивления.
— Простите, что мы вторглись в ваш храм, — шепотом заговорил один, видимо старший. — Нас тут трое социологов и я, психолог. Во веки веков человек мечтал проникнуть в сокровенные тайны мышления другого человека. Увы, до сих пор никому это не удавалось. Но вот пришли вы и сделали то, что не получалось ни у одного из смертных. Вы — феномен!
Они окружили Бобину, силой стащили его по лестнице, затолкали в машину и увезли.
Сидя в неудобной позе, скрюченный в три погибели, стиснутый с боков телами дюжих ученых, Бобина не растерялся и в машинной тряске. В его голове рождался очередной пламенный очерк:
…они ехали вперед и думали: наш труд — это передовая линия: атакуй, хватай! Кроме того, ученые размышляли о юбилее своего научного центра и о том, что к этому удивительному празднику они сумеют доставить туда настоящего феномена, умеющего проникать в сокровеннейшие тайны человеческого сознания…
ДУШЕВНЫЙ ПОРЫВ
Утро началось прекрасно: и небо прояснилось, и меня на радио пригласили.
— Милости просим в студию звукозаписи, — рассыпался в любезностях сопровождавший меня редактор передачи. — Мы соскучились по вашему голосу. Расскажите что-нибудь интересное нашим слушателям.
И вот я за столом. На нем микрофон, а за стеклянной стеной улыбаются карие глаза оператора.
— О чем рассказывать? — обернулась я к редактору.
— О чем хотите. О литературе, о жизни, дружбе, о себе, людях, работе…
— В таком случае хотелось бы о себе, — честно призналась я.
— Что ж, воля ваша. Только, пожалуйста, с юморком.
— О себе — с юморком?
Редактор пожал плечами и отошел в сторону. Я вздохнула и глянула через стекло. Карие глаза оператора смотрели на меня в упор. Его внимание волновало и обязывало. Я откинулась на спинку стула и зажмурилась, пытаясь сосредоточиться. В голове кружились мысли одна другой краше. Так захотелось и для радиослушателя, и для этого милого парня за стеклом создать свой яркий и запоминающийся образ.