— Говорить о себе, быть может, и нескромно, — начала я каким-то придушенным голосом. — И вообще, что можно сказать о себе? Признаться по совести, — я приложила руку к груди, однако, вспомнив, что здесь не телевидение и жестов моих никто не запечатлевает, тут же отдернула ее, — признаться по совести, не люблю о себе, но коли надо…
С облегчением перевела дух. Почувствовала себя на коне. И голос окреп. Еще никогда не обуревал меня такой рой мыслей, никогда прежде радиослушатель не казался мне столь близким, просто родным.
— На первый взгляд, — пришпорила я своего скакуна, — жизнь моя ничем не отличается от тысяч ей подобных: ем, сплю, умываюсь, передвигаюсь на двух ногах… — Я снисходительно улыбнулась, но тут же, сообразив, что и мимика на радио ни к чему, стерла улыбку с губ. — С раннего детства были мне присущи мечтательность и восторженность, а также некий душевный порыв, который…
— Внимание! — глухо прозвучал в студии металлический голос оператора. — Включаю запись. Начали.
Мне почудилось, что скакун, взбрыкнув, выбросил меня из седла и я лечу вниз головой. Значит, начало моего пути со всеми душевными порывами ухнуло в невключенный микрофон?!
— Начали, начали! — подгонял меня парень из-за толстого стекла.
— С раннего детства… — растерянно пробормотала я. — Еще в детстве…
На какое-то время я растерянно умолкла, пытаясь вновь вскарабкаться в седло и вернуться к своему детству.
— Уже в детстве… — в третий раз промямлила я, — мечтательность и этот… как его… — Я жалобно посмотрела на редактора.
— Душевный порыв, — сжалился он.
— Душевный порыв, — послушно повторила я. — Он… сопровождал каждый мой шаг. Позже, в годы учения, подружилась я с тем, что принято называть музой. — Слава богу! Кажется, экстаз возвращается, щеки заливает знакомое доброе тепло. — Бутоны, завязавшиеся в отрочестве, распустились в годы студенчества пышными цветами. Родилось первое стихотворение. Помнится, я писала его в уголке за печкой. Эти первые поэтические опыты не отличались, разумеется, совершенством формы, зато била в них через край юношеская непосредственность, духовная красота, чистота…
— Пододвиньтесь ближе к микрофону, — прервал меня металлический голос из динамика, — и повторите все, начиная от печки.
— От какой печки?
— За которой вы сидели. Начали!
— Уголок за-а печкой… — заикаясь выдавила я, чуть не проглатывая микрофон. И почувствовала, что душевный порыв уже не вернется. Ни сейчас, ни завтра, ни через двадцать лет. — Послушайте! — обернулась я к редактору.
— Что случилось?
— С меня хватит!
— Почему?
— Рассказывать о себе — невозможно!
— Так расскажите о других.
— О других?! — Я встала и с грохотом отодвинули стул. Самолюбие не позволило разбить микрофон. — Пусть они сами попробуют рассказать о себе!
И, уходя, хлопнула дверью.
ЭКЗАМЕН
Перед собранием известных критических тузов стоял еще совсем молодой, но уже основательно поработавший пером подмастерье критического цеха. Ныне он держал экзамен — его принимали в гильдию. Хотя спина и грудь юного неофита были мокры от пота, однако ответы сыпались бойко, что свидетельствовало о его ранней мудрости.
— А теперь, — вопрошал один из строгих экзаменаторов, — скажите-ка нам вот что: как вы оцените пьесу анемичную, бесхребетную и вообще никому не нужную?
— Мы напишем, — недолго думая ответствовал новичок, — что сия драма предназначена для камерного исполнения и как таковая существенно раздвигает границы жанра.
— Следующий вопрос, — просипел маститый критик, чье чело пересекала морщина, появившаяся, по утверждению коллег, от интеллектуального перенапряжения. — Как отзоветесь вы о произведении с явными признаками графомании, автор которого — человек с весом?
— Напишем, что, несмотря на отдельные просчеты, произведение подкупает искренностью, неизбывной верой в добро и четкой авторской позицией.
— А если наоборот: книга безусловно талантлива, а ее автор — личность, никому не известная?
— Тогда, разумеется, скажем, что, невзирая на некоторые достоинства, произведению не хватает более или менее определенной авторской позиции и твердой веры в добро.
Экзаменаторы переглянулись и одобрительно закивали головами.
— А как вы поступите в том случае, — задал свой вопрос третий, — если автор много лет пишет одно и то же, безнадежно повторяется, короче говоря, никак не может вырасти из коротких штанишек?
— Да очень просто, — улыбнулся такому легкому вопросу кандидат на звание мастера. — Похвалим автора за то, что не разбрасывается, как другие, знает, чего хочет, преданно верен глубоко изученной области жизни, например рыбалке с лодки или рыбалке без лодки.
— Прелестно! А как мы охарактеризуем скучное, усыпляющее произведение?
— Напишем, что действие в нем бурлит и кипит подспудно, в глубинных пластах.
— Что следует сказать о рыхлом, растянутом, незавершенном рассказе?
— Что этот рассказ — заявка на будущую повесть. А если, — разошелся юноша, — если рыхла и растянута повесть, то пишем, что это заявка на будущий роман; а ежели перед нами рыхлый и незавершенный роман — пишем, что автор готовится к качественному скачку!
— Так-то так, — с завистью прищурил глаза самый младший из мастеров критического цеха, — но как оценить книгу в том случае, если сам не знаешь, чего она стоит?
— В этом случае мы добросовестно перескажем содержание и выразим удивление, даже возмущение по поводу того, что книга до сих пор не подверглась глубокому и всестороннему анализу! — бойко выпалил экзаменующийся.
Старейшина гильдии завистливо кашлянул и подсунул еще более каверзный вопрос:
— А что надлежит сделать с критиком, который нарушает законы нашего цеха?
— Похоронить заживо со всеми бебехами! — последовал суровый и по-юношески бескомпромиссный ответ.
Критики одобрительно захихикали. Это дружное хихиканье было свидетельством того, что другого столь слаженного коллектива не найдешь даже в среде садоводов-любителей.
— А я не согласен! — поднял вдруг голос один из членов синклита, который до сего времени дремал в уголке.
Гильдия вздрогнула от неожиданности и вонзилась глазами в выскочку.
— Да, я протестую! — исполненным благородного возмущения голосом повторил смельчак, иначе говоря — белая ворона критического цеха.
— Как это понимать? — тихо, но не без угрозы вопросил старейшина.
— А так и понимать! — отрезал бунтарь. — Слово «бебехи» неупотребительно! Оно отсутствует даже в многотомном словаре!
— Поэтому… именно поэтому я и предлагаю его похоронить! — нашелся экзаменующийся.
Все с облегчением вздохнули, и чуть было не взорвавшийся от перегретых паров цеховой котел остыл до нормальной температуры, а белая ворона почернела.
Вновь воцарилась здоровая, деловая атмосфера.
— Что следует сказать о книге, которую никто не купит и не станет читать?
— Что книга сама найдет путь к сердцу читателя.
— Что должны говорить критики о критиках?
— О своих коллегах по цеху критики должны писать только хорошо или очень хорошо, — сыпал кандидат. — Во имя самокритики допустимо, конечно, сделать несколько замечаний — из области морфологии, лексикографии или санскрита, тем самым скромно подчеркивая необычайно возросший общий уровень критики и свою собственную незаурядную эрудицию.
Наконец прозвучал кардинальный вопрос:
— Что является краеугольным камнем нашего цеха?
— Краеугольным камнем нашего цеха является фраза: «Однако упомянутые недостатки произведения ни в коей мере не заслоняют его очевидных достоинств».
— Может быть… хватит? — оглядел коллег старейшина.
— А дискуссия? — ехидно напомнил снедаемый завистью столп критического цеха. — Почему никто не спросит о дискуссии?
— Дискуссия… — Экзаменующийся впервые показался растерянным. — Дискуссия… — Всем своим видом он напоминал геолога, чья кирка неожиданно наткнулась на кость доисторического мамонта. — Прошу прошения… Может, я чего-то не расслышал?..
— Дискуссия! Что такое дискуссия? — злорадно повторил столп.
Но кандидат уже успел прийти в себя:
— Дискуссия — это когда один критик оценивает произведение хорошо, а другой — очень хорошо и между ними может вспыхнуть принципиальная борьба не на жизнь, а на смерть. Вот это и называется дискуссией!
Самые уважаемые члены гильдии переглянулись и глубокомысленно закивали седыми головами: ничего не скажешь, в лице неофита цех приобретает свежую, жизнеспособную и квалифицированную боевую единицу!
— Что ж, достаточно, — выразил общее мнение старейшина. — Остается импровизация. На какую тему, молодой коллега, хотели бы вы поимпровизировать?
— На тему повести! — пылко воскликнул молодой коллега.
— Валяйте! — и старейшина откинулся на спинку кресла. Вслед за ним поудобнее устроились и все братья по цеху.
Юноша набрал в грудь воздуха, прикрыл глаза, а когда вновь открыл, в них сверкало пламя вдохновения.
— Повесть… — таинственным шепотом начал он. — Что есть повесть? Что она такое — повесть? Кто ответит? — Он оглядел членов комиссии глазами сотрудника уголовного розыска. — Итак, что же она такое? Как ее определить? К какому жанру причислить?.. Быть может, она — рассказ? Нет!.. Быть может, роман? Тоже нет. Так, может быть, она — нечто среднее между романом и рассказом? И да, и нет!.. Или что-то среднее между рассказом и романом? И нет, и да!.. А может быть, она не нечто, а как раз что-то, не умещающееся ни в какой промежуток? А может, она сама является промежутком между чем-то и нечто?.. Так что же, так что же, — драматически воздел руки кандидат, — так что же, черт возьми, она такое, эта повесть?.. Ее невозможно определить, как аромат напоенного солнцем винограда… Она неуловима, как песчинка в дюнах Неринги… Неосязаема, как облачко, напоминающее белого курчавого барашка… Неповторима, как…
— Хватит! — не выдержав, вскочил глава гильдии. — Товарищи, по случаю блистательно выдержанного экзамена на звание мастера критического цеха наш молодой коллега приглашает нас в кафе «Неринга» съесть по бараньему шашлыку и выпить по бутылочке сухого вина… Вперед!