Орфей идет, улыбается и играет.
Э в р и д и к а. Гляди, вон уже и свет впереди брезжит, совсем недалеко нам идти… Только ты не оборачивайся, милый, не оборачивайся… Как думаешь: когда Персефона вырывается из преисподней и попадает к своей мамочке, они там цветочки сажают и посуду кухонную чистят?.. Как бы не так! Кто ж его не знает — этого старого развратника Зевса, и нечего удивляться, что Деметра наставляет мужу рога… Но Аид!.. Более строгого мужа, чем он, не сыскать! И, разумеется, более наивного: вот так взять да и отпустить жену на целых полгода на другой край света!.. И разиня к тому же. Какой еще простак позволил бы невесть откуда явившемуся мужику петь своей жене о любви?.. Согласен?
Орфей идет, улыбается и играет.
Э в р и д и к а. Играй, дорогой, играй; можешь не отвечать на глупые вопросы своей женушки… Не знаю, что я отдала бы, чтобы только и у меня волосы стали цвета спелой пшеницы!.. Скажи, муж мой, единственная моя любовь, ответь мне: а если бы тебя там, в пышной луговой траве, застала Персефона? Сбежал бы ты от нее так, как твоя несчастная Эвридика сбежала от красавца Аристея? Сбежал или нет?
Орфей идет, улыбается и играет.
Э в р и д и к а. Так знай, милый мой: вот сошел ты в Тартар, чтобы петь любовные трели женушке Аида, а ведь я и сама еще когда могла бы подластиться к Аиду и, чего доброго, растопила бы его сердце — если уж красавцу Аристею, сыну самого Аполлона, понравилась… пусть мои волосы и не цвета спелой пшеницы, но среди множества нимф он выбрал одну меня, только за мной гнался, пока я, спасая верность тебе, не напоролась на ядовитую змею… играй, играй!
Орфей идет и играет.
Э в р и д и к а. Знаешь, о чем я еще подумала? Подумала: если бы не я, а ты попал в царство мертвых… и я явилась бы сюда, чтобы вызволить тебя… Ну уж нет, ни за что не стала бы напевать Аиду любовные песенки… Уж лучше навсегда осталась бы в преисподней, чтобы страдать вместе со своим мужем… Что поделаешь, вероятно, мои представления о любви и верности устарели, но по-другому я бы не смогла… не смогла, хоть ты что! Прости, но не смогла бы!.. Если бы смогла, то еще тогда, на земле, не бежала бы, как безумная, от красавца Аристея и не укусила бы меня ядовитая змея… но ты играй, играй!
Орфей идет.
Э в р и д и к а. Любому дураку ясно, что Персефона кинулась помогать тебе не от доброты душевной. Разве может тронуть верность двух любящих сердец бабу, которая шляется по полгода неизвестно где и с кем?.. Готова об заклад биться, что она уже вострит лыжи, чтобы броситься следом за тобой… только не оборачивайся, умоляю, не оборачивайся!.. Теперь-то я понимаю, что она силком заставила тебя назначить ей свидание на земле… Надеюсь, правда, не на той пышной лужайке, где меня ужалила ядовитая змея только за то, что я хотела сохранить верность своему мужу, своему Орфею… играй!
Орфей идет.
Э в р и д и к а. Только об одном прошу тебя, мой единственный, мой дорогой, об одном прошу: когда закружится у тебя в пышной траве голова от поцелуев Персефоны… когда оба запылаете вы от страсти… об одном прошу: не забывай остерегаться ядовитой змеи! Персефоне-то что, она бессмертна, но ты!.. Ты немедленно провалишься в царство мертвых, а его владыка, проведав о вашей грешной связи, найдет для тебя в преисподней такое местечко, что никакая Эвридика не сможет тебя оттуда вызволить… А кроме того, я уже предупредила тебя, что ни за что на свете не стану любезничать с Аидом, не стану щебетать ему любовные песенки, потому что, если бы я была согласна на это, то еще тогда, на лужайке, когда гнался за мной красавец Аристей, когда пел он мне песню любовной тоски, а я, зажав уши, бежала, чтобы сохранить верность своему Орфею, из-за чего и ужалила меня ядовитая змея, я…
Орфей оборачивается.
Эвридика проваливается в бездну.
Тартар сотрясается от хохота Аида…
ВОЗВРАЩЕНИЕ ПРОМЕТЕЯ
По осенней земле спешит освобожденный от оков Прометей. Вы только вглядитесь: под ребрами у него еще кровоточит печень, истерзанная Зевсовым орлом, на запястьях и щиколотках лохмотьями висит кожа, стертая тяжкими цепями, каждое прикосновение грубой овчины пламенем жжет рану, нанесенную копьем, которое пригвождало его к гранитной кавказской скале. Но это уже пустяки: раны заживут, от невыносимых мук останутся лишь воспоминания, а огонь — похищенный на Олимпе огонь — будет вечно служить людям, неся им тепло, свет и силу. Поэтому могло ли быть иначе? Едва Геракл разбил оковы, как Прометей, собрав последние силы, устремился вниз, в долины — к тем, ради кого не побоялся навлечь на себя гнев и кару богов.
И вот глаза титана завидели мерцающую на земле звездочку и темную полоску дыма, поднимающуюся от нее в небо: уж не костер ли? Хотя за долгие века неподвижности титан почти разучился ходить, он, стиснув зубы, ускоряет шаг, а сердце грохочет в груди, как камень во время горного обвала. Вот!.. Вот она, та картина, точь-в-точь такая, какая представлялась ему в мучительных видениях, возвращала силы, не давала погибнуть на самом дне безнадежности: вокруг пылающего костра сидят бородатые мужчины и хлопочут длинноволосые женщины, резвятся дети и шепчутся почтенные старцы. О, даже не надо быть особо прозорливым, чтобы понять: это уже не те угрюмые и запуганные существа, которым он когда-то, в незапамятные времена, с огромным трудом всучил похищенное в кузнице Гефеста пламя… Прометей даже улыбается, вспомнив, с каким упорством и недоверием отбрыкивались они от принесенной им пылающей головешки, как пытались выбросить ее в воду, задуть, затоптать, забить дубинами… В конце концов даже прибегли к хитрости — наивной, прозрачной хитрости: «Знаешь что, титан? Ступай-ка ты лучше к другому племени, вон туда, за ту буковую рощицу. Они спят и видят, чтобы кто-нибудь подарил им горячий сверкающий язык, так что торопись, пока они не откочевали на другое место». Бормоча это, люди подталкивали его, гнали прочь. Что ж, все новое, неведомое даже у богов вызывает недоверие, чего же хотеть от темных и слабых смертных?.. К счастью, титан был сильнее, чем все они, вместе взятые, к тому же огненный факел в его руке служил отличным оружием. Поэтому, приподняв за шиворот самого настырного гонителя и слегка припалив ему задницу, Прометей легко убедил наглеца в своей правоте, заставил разжечь костер, зажарить мясо и съесть его. Мало того, он повел нескольких мужчин к болоту, научил их отыскивать руду, плавить и потом ковать железо, превращая его в топоры, лемеха, серпы и мечи (а нынче ишь — даже медных украшений себе понаделали!)… Да-да, теперь всякому ясно: люди — сила! Достаточно взглянуть на стаю голодных волков, собравшихся на опушке, жадно нюхающих аппетитные запахи, но боязливо поглядывающих на костер и грозные копья… Да, огонь совершил то, на что и рассчитывал Прометей, ради чего вступил в противоборство с Зевсом: люди стали силой — возможно, даже такой, с которой придется считаться самим богам. Да-да! Они уже и впрямь не те беспомощные существа, которых он, Прометей, силой спасал от гибели, темноты и холодного равнодушия Олимпа…
Титан прячется-за ствол растущего поблизости от костра эвкалипта и, выглядывая из-за него, пожирает глазами своих подопечных. Смотри-ка! Вот они сгребли в кучу раскаленные угли, засыпали ими освежеванного кабана… вздымаются клубы пара… над поляной плывут такие аппетитные запахи, что волки принимаются тоскливо подвывать… Пока жарится мясо, мужчины, женщины и дети пляшут вокруг огня (гляди-ка, уже и ритуалы выдумали!)… Потом разгребают угли… вытаскивают кабана… делят его на куски… И… титан едва верит собственным ушам:
— Славим тебя, о Прометей, за огонь, который ты принес нам, за твой великий дар. Прими же и ты, о богоравный друг людей, нашу любовь, благодарность и жертву… — с этими словами вождь или жрец швыряет в огонь целую кабанью ногу!
Туман застилает глаза титана: он, не проливший ни слезинки даже тогда, когда остроклювый орел терзал его печень, плачет теперь, как малое дитя, и соленые слезы разъедают и без того саднящие раны — но это пустяки по сравнению с радостью, которую он только что испытал! Ах, если бы знали они, эти славные, помнящие добро люди, люди его огня, если бы они только знали, если бы могли предположить, что рядом, в нескольких шагах…
— Эй! кто там?
Наверное, услышали его всхлипы… Титан затаивает дыхание и всем телом прижимается к толстому стволу.
— А ну, выходи по-хорошему, не то…
Царапнув кору дерева, рядом падает стрела с острым железным наконечником. Прятаться бессмысленно, да и опасно. Титан поспешно вытирает слезы листиком эвкалипта и выходит из укрытия:
— Приветствую вас, дети мои!
— Здравствуй. — Они удивленно разглядывают незнакомца.
— Не возражаете, если я присяду к… огню?
Они молча раздвигаются, недовольно косясь на незваного гостя, — и принесла же нелегкая как раз во время ужина!
— Ты кто? — строго спрашивает жрец.
— Я-то?
Внезапно Прометей наклоняется к огню и выхватывает из него жертвенный окорок. Соскребает подгоревшую корочку и подносит ко рту. Присутствующие замерли, как громом пораженные, — неужели посмеет?!
— Что он делает?! Святотатец! — одновременно вскрикивает несколько женщин.
— Не смей! — Жрец властно отбирает у него окорок и бросает назад в костер. — Несчастный, ты осквернил святыню! Разве не знаешь, что это жертва великому Прометею, который даровал нам огонь? За такое святотатство ты будешь сожжен на этом же костре! Сожжен во славу Прометея.
О, великое долгожданное мгновение:
— Но ведь я и есть Прометей!
После гробового молчания:
— Тот, кому вы предназначаете эту жертву. — Распахивает овчину на груди: — Вот мои раны. — Склоняет голову: — Ради вас.
Как все просто, чисто, прекрасно — так, именно так представлялось ему в мучительных видениях, когда, прикованный к скале, он терял сознание от нечеловеческих мук. Все, как чудилось там: люди будто окаменели. И взрослые и дети не отрывают от него горящих отблесками его огня глаз, смотрят и не могут насмотреться на его гордо откинутую голову, ве