Сизиф улыбнулся.
— Эвоэ! — захлопала в ладоши Идона. — Разве это не первая твоя улыбка в Тартаре? И она предназначена мне, Идоне!.. О Сизиф, я схожу с ума, я задыхаюсь от любви… О мой владыка, наконец-то ты улыбнулся! — и она опустилась на колени возле его ног.
— Что ты… встань, милая…
— Неужели слух не обманул меня? Ты сказал «милая»!.. Кто поверит, что я услышала это слово в царстве Аида?! — Из глаз ее полились слезы удивления и радости.
Он снова пил амброзию с ее уст, пока предупреждающая труба стража не потрясла воздух.
— Дедушка хватился, — высвободилась из его объятий Идона. — Чао, Сизиф, скоро я снова вернусь — уже навсегда.
И не обманула: к вечеру следующего дня явилась со своим барахлишком и обосновалась в его пещере.
— …А твои движения напоминают мне… знаешь кого? — шептала она, горячими руками обнимая его. — Тигра! Особенно когда ты спускаешься с горы — могучий, мрачный, неприступный… Или нет, скорее ты напоминаешь нисходящего с Олимпа Геракла! Когда впервые увидела я тебя такого, то сразу поняла, что сами мойры привели меня к твоей горе, что отныне наши судьбы будут связаны… — С тихим смехом сняла она с волос золотую тесьму и повязала ему на запястье.
Пещера, где веками господствовала глухая тишина, теперь была полна нежнейших звуков — они опьяняли Сизифа сильнее, чем столетнее вино.
— …Знаешь, что больше всего пленило меня в тебе? Упорство. Пусть нет ни малейшей надежды, что удастся втащить камень на вершину, ты бросаешься на него, как голодный зверь на жертву, как ястреб на цыпленка… Ничего прекраснее и величественнее не доводилось мне видеть! — Идона крепко прижалась к его груди, словно опасаясь, как бы их не разлучили. — Милый, милый, я люблю даже запах твоего пота…
«О боги, если вы упекли меня сюда для того, чтобы я встретил Идону, то я все прощаю вам!»
Эти слова он повторил Идоне, однако она уже сладко спала. Проснулась на рассвете вместе с Сизифом, проводила его к камню. Потом уселась в долине, расчесывая длинные волосы и напевая, и каждый раз, когда Сизиф спускался вниз, подбегала, чтобы обнять его. Но время шло, и Идона все чаще оставалась в пещере досыпать на мягких шкурах…
— Тут не так слышен грохот камня, — словно оправдываясь, говорила она. — Меня раздражает сильный шум.
Сизиф, который до той поры не обращал внимания на производимые камнем звуки, теперь озабоченно придерживал его, чтобы, скатываясь, он не так громыхал. Однако антипатия Идоны к камню все возрастала.
— Из-за него все твои беды, — шептала она по ночам, когда они, улегшись, наговаривались за целый день. — Если бы ты от него отделался, то избавился бы и от проклятия, и тогда мы смогли бы уйти отсюда. Увез бы ты меня в Коринф, и зажили бы мы счастливее богов. Ты как утопленник с камнем на шее: сбрось его — и выплывай на поверхность, на свободу!
— Безнадежно, — вздыхал Сизиф.
— А я сегодня как следует присмотрелась и вижу — на вершине камень наталкивается на невидимую стену… всего пары вершков не хватает…
— Но…
— Говорю тебе: доверься женской мудрости, и мы оба станем свободными! Если бы тебе удалось, — нет, ты послушай, — если бы удалось пробить эту стену и вкатить камень на самую вершину, проклятие богов утратило бы силу!
— Я уже не раз пробовал, но…
— Но доводилось ли тебе хоть раз штурмовать невидимую стену ради любви? — Она коварно улыбнулась в темноте. — Признайся!
— Нет!
— Вот видишь! А для любви нет преград, нет границ. Вспомни Орфея и Эвридику! Если чудеса существуют, то они рождаются только от любви. Когда-нибудь и о нашей с тобой любви будут слагать легенды.
— О, если бы так! — вздохнул Сизиф.
— Все будет! Вот увидишь — ты покоришь вершину! Главное, — объясняла в темноте Идона, — последний рывок!.. А теперь надо набраться сил. Спи!
Утром Идона решительно отправилась на гору, встала на самой вершине и горящими глазами уставилась вниз, на Сизифа. Он напрягся, как готовый к смертельному прыжку буйвол, от избытка сил бугры мускулов так и ходили под кожей, в глазах сверкали страсть и надежда. Секунда — он устремился вверх и, как было условлено, всю свою сверхчеловеческую мощь вложил в последний рывок, в последний шаг: это был удар такой силы, что его не сдержал бы и столетний дуб, однако проклятая стена отбила камень, как горошину.
— Но я слышала, своими ушами слышала, как она затрещала, точно, затрещала! — бодро крикнула Идона свалившемуся от перенапряжения Сизифу. — Ничего, ничего, у тебя есть еще и вторая, и третья попытки… Только, прошу тебя, вложи все в последний удар, чтобы высечь огонь.
Сизиф, пошатываясь, поплелся вниз, перевел дух, восстановил силы, изготовился для второго броска. И ударил так, что искры посыпались не только из камня, но и у него из глаз: на губах выступила пена, а из пор кожи полился уже не пот, а зашипел пар — как из кипящего котла. Однако вершина осталась непокоренной. То же самое — в третий, в четвертый раз. Опечаленная Идона возвратилась в пещеру: когда после трудового дня пришел, точнее говоря, приполз Сизиф, он нашел женщину в слезах.
— Я так верила в тебя, так сильно верила, — жалобно простонала она, а когда он хотел погладить ее, свернулась калачиком и недовольно буркнула: — Спи, Сизиф, ты и так перетрудился.
«О боги, боги, — билась о темные своды пещеры молитва Сизифа, — позвольте мне победить, о боги! Не для себя, ведь пока я был одинок, я никогда не просил вас об этом, позвольте победить для нее, для Идоны, вы же видите, как она страдает. А за что? Ведь ничего плохого она не сделала. О боги, во имя нашей любви…»
Утром Идона осталась сидеть у входа в пещеру, в ее глазах уже не пылала вчерашняя уверенность, она сникла, бессильно опустила плечи. Сизиф взглянул на ее бледное печальное личико, и тут в нем поднялась такая могучая волна любви и силы, что он понял: сейчас он или пробьет стену, или размозжит об нее голову! Он превратился в стальной таран, перед которым любая стена — не стена. Вероятно, Идона почувствовала это, она встала и радостно воскликнула:
— Ты победишь, Сизиф!
Грохот потряс все окрест — рухнули близлежащие скалы, разверзлись новые бездны, и Сизиф, падая, успел подумать: свершилось!.. Ему хотелось кричать, плакать, хотелось увидеть чудо своей победы, но перед глазами сверкали зеленые молнии, в ушах звенело, сердце чуть не выпрыгивало из груди, вот оно само превратилось в камень и покатилось вниз… Да, он ясно услышал, как скатывалось его грохочущее сердце… Открыв наконец глаза, он увидел камень, остановившийся на своем обычном месте — среди долины… Сизиф не помнил, ни как встал, ни как поплелся вниз: проходя мимо Идоны, он опустил глаза, чтобы не встретить ее разочарованного взгляда.
— Я сделал больше, чем мог, — виновато прошептал он.
— Больше, чем мог? — вскинулась она. — Вот, значит, какова твоя любовь, как мало она может!.. Любящий мужчина упал бы замертво или добился своего. А ты плетешься после проигранной битвы и еще не стыдишься хвастаться! Где твоя гордость? И не смей подходить ко мне, — отскочила она, когда Сизиф хотел погладить ее плечо, чтобы успокоить, — не смей прикасаться, пока не докажешь своей любви!
Ночь он провел под открытым небом, а наутро вновь вступил в единоборство со стеной, однако прежних сил уже не было. И каждый раз, спускаясь вниз, он встречал полный досады и разочарования взгляд любимой. Теперь он не знал, что тяжелее: толкать в гору камень, чтобы в очередной раз упереться в стену, или спускаться в долину и встречать презрение и отвращение Идоны. Она перестала расчесывать волосы и натираться ароматными маслами: стоит ли, говорила она, стараться ради мужчины, который на поверку вовсе никакой не мужчина? Растрепанная, как фурия, в грязном хитоне, некрасиво растопырив ноги, сидела она возле пещеры и подыскивала «ласковые» словечки, чтобы одарить ими возвращающегося с горы Сизифа:
— Ничтожество… Размазня… Слабак…
«О боги, боги, устами этой женщины вы сулили мне небо, а я получил еще один ад в аду!» — мысленно стенал Сизиф; вслух же не смел и пикнуть, даже поморщиться в ответ на ее оскорбления: дай ей только повод — без соли съест! Ах, каким беззаботным, чуть ли не счастливым представлялось ему теперь недавнее одиночество, как славно ладил он с камнем, как приятно было вечерком, после трудов праведных, утирая едкий пот, отправляться на заслуженный отдых… Никто ни в чем не упрекал его — наоборот, у него самого были претензии к богам!.. Эх, совсем не такая уж скверная жизнь… золотые деньки!
Однажды ночью осмелился он проникнуть в пещеру.
— Ты же сама утверждала, что любишь меня именно за бесплодный мой труд… что жаждешь разделить со мной бремя проклятия… что жалеешь меня…
Но она была неумолима и холодна, как невидимая стена:
— Да, я жалела тебя, а теперь мне себя жалко! Разве ты проявил ко мне хоть капельку сочувствия? Все делаешь для того, чтобы я ничего не имела и ничего не видела, кроме этой проклятой горы и — ха! — мужа-раба!
— А наша любовь? — Близость ее тела возбуждала Сизифа, он потянулся к женщине.
— Пошел прочь! От тебя мерзко пахнет потом, рабским потом! — высокомерно оттолкнула его Идона. — Я же ясно сказала: пока не победишь, не подходи!
Он выполз из пещеры, как побитый пес. Дожил: с собственной жилплощади гонят…
Утром Сизиф принялся ворочать камень спустя рукава, от каждого его движения веяло апатией и равнодушием.
— Гляньте только, он еще издевается надо мной! — донесся визгливый голос Идоны. — Подлец!.. Вот как он благодарит меня за самопожертвование… Разбил мне жизнь, а сам балуется с камнем…
Она подхватила черепок и в ярости швырнула его в проносившийся мимо камень. Посыпались глиняные осколки, а камень проутюжил засохший цветок ромашки, превратив его в лепешку.
«Как же несправедливо это, о боги: вы осудили меня волочить один камень, а взвалили два!.. Ничего больше не прошу, только заберите назад эту ведьму!»
Сизиф стиснул зубы — что же еще оставалось ему делать? — и решил молчать, как земля, как камень. Щеки ввалились, мрачный взгляд из-под нависших надбровий пробивался, словно из черной бездны. Теперь он следовал за камнем, не поднимая глаз от протоптанной тропинки, а закончив работу, нырял, как ящерица, за тот же камень, затыкал уши паклей и тихонько сидел там. Упреки, требования, угрозы женщины доносились до него, словно из другого мира — с того берега Стикса. Казалось, этот порядок установился навсегда и иначе уже не будет. Но как-то он заметил, что поток оскорблений и ругательств вроде бы мельчает: нет-нет да и воцаряется в долине непривычная даже для заткнутых ушей тишина. Однажды, когда такая благословенная тишина продержалась с утра до вечера, он не утерпел, оторвал глаза от камня и огляделся по сторонам. Идоны не было видно. Может, заболела? Запуганный, как трусливый заяц, г