В «Колымских рассказах» множество эпизодов и сюжетов из больничной жизни или просто связанных с врачами, с другим медперсоналом. Писатель понимает, что именно здесь растление обнаруживается особенно явно, так как власть встречается с душой, профессиональным долгом своим призванной к милосердию, к помощи человеку — любому.
В рассказе «Вечная мерзлота» повествуется о вступлении автора в фельдшерскую должность: теперь он возглавляет целый участок, теперь он сам, недавно еще бывший бесправным зеком, начальник.
Новоназначенный фельдшер тут же решает навести на участке порядок: кого-то распечь, кого-то приструнить, а кого-то за ненадобностью отправить на общие работы. Так он решает поступить с заключенным Леоновым, который мыл полы у прежнего фельдшера. Он объявляет ему, что не нуждается в его услугах. В ответ же слышит почти мольбу не делать этого. Он, Леонов, боится забоя, боится бригады, общих работ; если его отправят, он погибнет!
Однако фельдшер тверд, потому что уверен в своей правоте, в справедливости своего решения: в самом деле, почему для этого Леонова нужно делать исключение?
А чуть позже ему сообщают, что Леонов повесился в конюшне.
«Я понял внезапно, что мне поздно учиться и медицине и жизни» — такова финальная фраза.
Острие рассказа как бы повернуто внутрь, к самому автору, невольно ставшему причиной гибели другого человека. Это — суд над самим собой.
Глубоко символично и название рассказа «Вечная мерзлота». Речь идет не только о той мерзлоте, куда зарывают покойника, но и той, которая проникает в душу человека, омертвляет ее, сжимающуюся подобно шагреневой коже.
По мысли Шаламова, власть — это особая форма растления души, которой редко удается воспротивиться. «Власть — это растление, — формулирует писатель, — спущенный с цепи зверь, скрытый в душе человека, ищет жадного удовлетворения своей извечной человеческой сути в побоях, убийствах».
То, что «в миру» могло быть не очень заметно, то в лагере — в силу безнаказанности власть имущих — проявляется особенно резко. Унижения, издевательства, избиения, насилие — это, так сказать, общее место лагерной действительности, многократно описанное Шаламовым.
В рассказе «Серафим» герой, «вольняшка», завербовавшийся на Север после ссоры с женой, кончает жизнь самоубийством. Он не может и не хочет больше жить после того, как, принятый за беглого зека, подвергся избиениям и издевательствам. Ранее сторонившийся заключенных, как если бы это были прокаженные, он спрашивает после этого случая у инженера-зека, работающего вместе с ним в одной лаборатории: «Как же вы? Как же вы живете?»
Красавица Екатерина Гловацкая из рассказа «Аневризма аорты» гибнет только потому, что начальник больницы подозревает в рапорте врача о тяжелом состоянии ее здоровья попытку любовника освободить ее от общих работ.
Но и врач Зайцев, честно информирующий начальство о болезни Гловацкой, в первый момент готов использовать свою власть над красавицей пациенткой — для собственного удовольствия, только ее состояние удерживает его.
Шаламов показывает, как «страшная штука» власть развращает человека, развязывает в нем самые низменные инстинкты, превращает в насильника и подлеца.
Но даже и поощрения в лагере писатель считает растлением, поскольку вся система взаимодействия между людьми в лагере, между начальниками и подчиненными, основана на лжи, на пробуждении в человеке самого худшего. Так что тот, кто еще вчера был заключенным, сегодня готов бить или стрелять сам.
Еще один страшный, уродливый лик власти, расцветающей именно на лагерной зараженной почве, — блатари, уголовники самых разных мастей. Их нежелание считаться ни с кем, кроме себя, их легкость на расправу и полное равнодушие к чужой жизни, которая для них ничего не стоит, — все это ставит их в особое привилегированное положение — господства над прочими заключенными.
К тому же и государство, высоконаучно определив уголовников как «социально близких», всячески поощряло их внутрилагерный террор, обнаруживая тем самым и свое сродство с ними.
Цикл рассказов, где Шаламов суммирует свои наблюдения над уголовниками, их нравами, обычаями, взаимоотношениями между собой и с другими заключенными, писатель так и назвал — «Очерки преступного мира».
Можно сказать, что и здесь он тоже являлся первопроходцем, первооткрывателем этого особого мира за колючей проволокой. Автор «Очерков…» упрекает Достоевского, что тот в «Записках из Мертвого дома» не показал подлинного страшного лица «настоящих блатарей», Шаламов даже выдвигает предположение, что Достоевский на своей каторге их просто не встречал, а каторжные герои «Записок из Мертвого дома» такие же случайные в преступлении люди, как и сам Александр Петрович Горянчиков. «А если бы встретил, мы лишились, может быть, лучших страниц этой книги — утверждения веры в человека, утверждения доброго начала, заложенного в людской природе».
Шаламов обвиняет художественную литературу за то, что она либо уклонялась от действительно правдивого изображения «уркаганов», либо даже, поддавшись спросу на уголовную романтику, идеализировала их, как, например, И.Бабель в «Бене Крике», Л.Леонов в романе «Вор» или Н.Погодин в известной пьесе «Аристократы», где он воспевал так называемую перековку, то есть перевоспитание блатарей.
В рассказе «На представку» В.Шаламов изображает карточную игру уголовников. Когда один из них окончательно проигрывается, то велит снять свитер случайно оказавшемуся поблизости заключенному. Тот отказывается, его тут же убивают, и свитер все равно переходит в руки блатаря.
Писатель твердо, со свойственными ему максимализмом и категоричностью заявляет: настоящие блатари — не люди, в них не осталось ничего человеческого, все выжжено, искажено воровскими законами. Они — воплощение зла.
«Подземное уголовное царство — мир, где целью ставится жадное удовлетворение низменнейших страстей, где интересы — скотские, хуже скотских, ибо любой зверь испугался б тех поступков, на которые с легкостью идут блатари».
Ни одного снисходительного слова, тем более оправдания не находит В.Шаламов для блатарей. Жертва общества, системы или несчастного стечения обстоятельств? Это не принимается во внимание писателем. Больше того, он говорит о необходимости уничтожения «урок», потому что, по его мнению, исправить их невозможно, зато воровской мир неудержимо притягивает и втягивает в себя слабые души, соблазняет их уголовной «романтикой», мнимой таинственностью, разгульностью и вседозволенностью.
Мироподобие лагеря выражалось и в том, что не только какие-нибудь крупные начальники вроде Жукова, Гаранина, Павлова приносили сюда «вывернутое дно своей души», но и те, кто стоял у самого кормила верховной власти. В сущности, Сталин и клика его соратников были такими же «паханами», как какой-нибудь Миша Булычев, только их нравственная вседозволенность обретала иные масштабы, распространялась на всю страну, направляла государственную машину уничтожения.
Приговор рабскому труду
Анализируя изображение лагеря в прозе В.Шаламова, нельзя не выделить еще одну его важнейшую грань, которую всячески старался подчеркнуть писатель. Этой гранью лагерь опять же тесно смыкался с «миром» — так же лицемерно, бесчестно и кроваво.
Из рассказа в рассказ писатель поминает, что над воротами почти каждого лагеря бывал вывешен знаменитый сталинский лозунг — «Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести в геройства».
Но что это был на самом деле за труд?
Еще Достоевский в «Записках из Мертвого дома» писал, что тягость и каторжность работы арестанта — не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она — принужденная, обязательная, из-под палки.
Именно такой, принудительный, подневольный, рабский по сути своей труд Шаламов ненавидел до глубины души.
Кажется, можно увидеть своего рода поэзию в том, как описывает Шаламов в рассказе «Артист лопаты» работу своего героя Криста, его «забойную симфонию». Крист поистине мастер этого дела — как старательно и искусно подгоняет он под себя лопату, как визжит загоняемая в грунт сталь штыка, как сползает с него камень и падает на дно тачки. Так слаженно, ловко, артистично, почти красиво у Криста выходит, что впору залюбоваться.
Однако за этим артистизмом — только инстинкт выживания, инстинкт самосохранения. Силы у Криста все равно нет, нормы ему не выработать.
Да и что это за норма! С педантичной точностью писатель приводит цифры. Согласно «Запискам Марии Волконской», норма для декабристов в Нерчинске была три пуда руды, для каторжан же советского призыва — примерно восемьсот пудов. Разница — впечатляющая!
Эту норму зека заставляли выдавать всеми правдами и неправдами, а тем, кто не в силах был справиться, грозил голод, побои других членов бригады, недовольных, что из-за какого-то доходяги они не могут дать процент, обвинение в саботаже, новый срок, а то и расстрел.
Труд становится для заключенного мукой, физической и душевной. Он внушает ему только страх и ненависть. Освобождение от труда — любыми путями в средствами, вплоть до членовредительства — становится самой желанной целью, так как сулит избавление от непомерных страданий, от гибели.
«Колымские рассказы» — обличение, гневное до прямой ярости, выплескивающейся на страницы, и отрицание лагерного рабского труда, ставящего все нравственные ценности с ног на голову.
Рабский труд формировал и рабью психологию. Он не мог быть честным. Как говорит один из героев рассказа «Сухим пайком», «к честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют, калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты — до самой смерти. Это выгодно им — этот „честный“ труд. Они верят в его возможность еще меньше, чем мы».
В 1962 году в журнале «Новый мир» была опубликована повесть «Один день Ивана Денисовича» тогда еще малоизвестного А.Солженицына, сразу сделавшая его знаменитым: в ней была правда о лагерях, до тех пор лишь микроскопическими дозами проникавшая на страницы печати.