Ведро остался в камере. Стоял, поглядывал на варнака, поглаживая «Калашникова», и как будто хотел что-то сказать.
— Ну? — посмотрел Пастырь ему в глаза.
Тот не ответил. Постоял ещё минуту в раздумье, потом бросил взгляд на доктора, буркнул «Баранки гну!» и вышел.
— Успели обработать девочку? — спросил Перевалов, едва стихли шаги пацана.
— Ты о чём, убогий? — бросил ему Пастырь.
Доктор не ответил, только покачал головой.
— Ну, что там про меня порешали? — спросил варнак.
— Завтра узнаете, — уклонился мясник.
— А что, стесняешься сказать, что ли?
— Хан сказал, что будет думать до завтра. Я просил его не трогать вас пока. Дать вам шанс.
— Ух ты! — усмехнулся Пастырь. — Шанс, говоришь? Здорово! Это какой же?
— Шанс понять и принять. Правила новой жизни, саму эту новую жизнь. Понять, что…
— Ты же знал, сволота, что Вадьку убили? — оборвал Пастырь его болтовню.
Перевалов вздохнул, потёр лицо, зашипел от боли. Затряс руками, причитая что-то себе под нос.
— Я ничего не мог сделать, — наконец сказал он. — Когда его принесли в операционную, он уже умирал. Я ничего не мог сделать. Ничего.
— Угу, — кивнул варнак. — А так — всё хорошо, да?
— Н-не понимаю… Что?
— Ухожу я отсюда, лекарь, — покачал головой Пастырь. — Завтра.
— Да кто ж вас отпустит! — опешил Перевалов. — Хан сказал, что…
— У меня пропуск будет, — усмехнулся варнак. — Пойдёшь со мной?
Доктор прищурился на него, погонял желваки под щеками, пожевал губами.
— Вы, Пётр Сергеевич, кажется, не понимаете, что происходит.
— А что происходит?
— Как вы намерены отсюда выйти, скажите на милость? Неужели станете шагать по трупам детей? То, что ваш сын погиб, ещё не даёт вам права…
— Пойдёшь или нет? — перебил Пастырь.
— Нет, — решительно ответил доктор.
— Угу… Мясом быть привычней и проще, да?
— Я не позволю вам уйти!
— Сдашь меня, что ли? — поднял брови варнак.
Лекарь поелозил на кровати, скрипя пружинами. Погасил керосинку. Не раздеваясь, лёг поверх синего байкового одеяла. Отвернулся к стене.
— Да, — ответил через минуту.
— Ну-ну, — покачал головой Пастырь. — Ты не торопись, подумай хорошенько, док. Я ведь могу уйти тихо. А могу — с шумом и треском. Я в любом случае уйду. Хана кончу и уйду. Но если пацаны начнут сопротивляться, будет много раненых… Так что ты подумай: стоит ли шум поднимать.
Перевалов не ответил. Прикинулся спящим. А может, и правда спал. Совесть-то чиста у человека, чего… Он же о детях печётся.
Не спалось. Пастырь ворочался с боку на бок на вонючем матраце, скрипел зубами от злобы и бессилия, от безнадюги и нетерпения.
А время текло медленно-медленно. В темноте оно, кажется, замедлило свой ход, задремало. Торопи его, не торопи — только молчит и глумливо лыбится, сволочь!
Он представил уже десяток способов, которыми будет убивать царька. Хрустели непроизвольно сжимавшиеся кулаки, раздувавшиеся ноздри втягивали провонявший клозетом спёртый воздух.
Пастырь шипел в узкоглазую рожу: «Ты, мразь, лишил меня будущего. Ты меня прошлого лишил, ублюдок!» и сдавливал окаменевшими пальцами горло Хана. Тот хрипел, мочил штаны и медленно умирал. Чтобы через мгновение снова ожить и принять другую смерть — сдохнуть под громоздким Пастыревым кулаком, ломающим его приплюснутую переносицу, превращающим в месиво губы и глаза, дробящим лоб…
— Пётр Сергеевич! — кричал он.
— Какой я тебе Пётр Сергеевич, мразь! — с перекошенным ртом отвечал Пастырь, ломая ублюдку шею.
— Пётр Сергеевич!
Он вздрогнул, открыл глаза.
— А? — отозвался в темноту.
— Ничего, — сонно произнёс со своей половины Перевалов. — Вы стонали. Сердце как у вас?
— Нет у меня сердца, — ответил он.
Отвернулся к стене. Повозился на тощем и холодном матраце. Уснул.
Когда Пастырь проснулся по своему обыкновению в половине седьмого, Перевалов уже сидел на кровати.
Приглушённо светила керосинка. На тумбочке стояла на спиртовке эмалированная, облезлая и закопчённая, кружка. Закипала вода.
— Я в шесть встаю, — пояснил док в ответ на удивлённый взгляд варнака. — Привычка. Кофе будете пить?
— Кофе? — у Пастыря глаза полезли на лоб.
— Ну да, — улыбнулся Перевалов, довольный произведённым эффектом. — Настоящий причём.
Он подкрутил керосинку, добавил света. Бормоча что-то себе под нос, напевая, снял кружку с огня, погасил спиртовку. Настроение у доктора, кажется, было отменное с утра.
Разлил по приготовленным кружкам кофе, подошёл с одной к решётке.
Пастырь, потирая глаза, принял кружку. Потянул носом давно забытый аромат — аж морозец пробежал по спине.
— Ага, — довольно кивнул Перевалов, заметив. — Я, знаете ли, с тревогой думаю о том дне, когда запасы кончатся. Есть, конечно, ещё растворимый — полно, можно сказать, — но кому оно нужно, это пойло.
— Я вот что подумал, Пётр Сергеевич, — заговорил он тихо, поставив табурет у разделительной решётки, усевшись и отпивая кофе. — Вот что я хочу вам сказать… Предложить.
— Угу, — кивнул Пастырь замолчавшему доктору, ожидая продолжения.
Тот, обжигаясь и отдуваясь, сделал несколько глотков, блаженно повёл плечами.
— Вы, Пётр Сергеевич, горячку не порите всё-таки, хочу я вам сказать. У меня, знаете ли, Хан тоже в печёнках сидит. Он, конечно, молодец, но не доведёт он мальчишек ни до чего хорошего.
— Это что же? — усмехнулся Пастырь. — Бунт на корабле?
— Да вы не смейтесь, — покачал головой Перевалов. — Чтобы детям выжить, им нужен толковый… руководитель. Не атаман безбашенный, каковым, собственно, является Хан. А именно руководитель. Наставник. Отец.
— Типа тебя?
Перевалов удивлённо посмотрел на варнака. Потом затряс головой:
— Да нет, что вы. Я — врач. В этой должности и останусь. А вот вы, Пётр Сергеевич, вы — как раз то, что нужно. Опытный, серьёзный, умелый, мужественный человек, который может стать для детей прекрасным примером, опорой, воспитателем…
— Я зэка, — усмехнулся варнак.
— Да полноте, милейший, не юродствуйте! — отмахнулся док. — Уж в чём другом, а в людях-то я разбираюсь. — И улыбнулся: — Я же хирург. Знаю людей не только снаружи, но и изнутри, хе-хе.
— Ну да, — вставил Пастырь. — Тебе ли не знать, мяснику-людоеду.
Доктор похмурился, понюхал кофе, отпил.
— Я не ел человечину, — сказал он. — И мы это прекратим, разумеется. Уведём детей в деревню. Организуем коммуну. С едой проблем, думаю, не будет. Руками вы работать умеете, не сомневаюсь. Головой — тоже. Можете многому научить детей. Так что с голоду не умрём…
Я вчера с Ханом долго разговаривал. Убеждал его, что от живого от вас пользы будет больше. Не знаю, убедил ли. Боится он вас — это очевидно. Боится и потому хочет убрать с дороги. В общем, всё что вам нужно сделать — это подождать до вечера. Если Хан примет… всё-таки неправильное решение, тогда я сам лично помогу вам убрать его. Но при условии, разумеется, что дети не пострадают и что вы займёте его место.
Вот вы мне скажите, Пётр Сергеевич, куда же это и зачем вы рвётесь уйти? У вас ведь… простите великодушно, но… у вас ведь никого не осталось. Ну, уйдёте вы, в никуда… А совесть потом не замучает, что бросили детей на этого пришибленного Хана?
— Ну, ты это… Ты, мясник, совесть мою пока в покое оставь. Тебе до неё никакого дела нет. Ты о своей подумай.
Пастырь поднялся, вернул Перевалову пустую кружку.
— За кофе спасибо, — буркнул он.
— Да не за что. Так вы согласны?
— Ты же не дурак, вроде, док, — вздохнул Пастырь. — Ты же должен понимать, что невозможно Хану быть живым, пока я жив. И предлагаешь мне его пятку целовать. Да если бы не эта мразь, ничего бы не было! Оставались бы пацаны людьми. Сидели бы в лагере, под присмотром врачей и педагогов. А не жрали бы человечину.
В коридоре послышался топот ног. Шли, кажется, караульные. Раненько же! Невтерпёж, наверное, Хану кончить его, Пастыря.
Ну-ну…
Под хмурым взглядом доктора варнак достал из-под ремня жгут, сложил вдвое, метнулся к двери, встал сбоку, прижимаясь к стене, приготовившись. Приложил палец к губам: тс-с-с!
Лязгнула задвижка, дверь открылась во всю ширь, рванулся внутрь камеры сноп света от фонаря..
— Не входите! — крикнул вдруг Перевалов.
Шедший первым не понял сразу, не остановился — лишь сбавил шаг немного, бросил на мясника удивлённый взгляд
Пастырь одним движением схватил его за грудки, подтянул, приподнял вровень с собой, ударил головой в переносицу и отбросил внутрь камеры. Не медля ни секунды врубил второму основанием ладони в челюсть. Пацана как ветром сдуло — унесло к решётке, бросило на пол.
Стоящий за их спинами Меченый соображал быстро, но просуетился. Первым его движением было дёрнуть из-за спины автомат. Потом, видать, сообразил, что не успеет, и схватился за штык-нож на поясе. А время-то — ушло. Когда он, наконец, выдернул нож, Пастырь уже подступил к нему. Перехватив руку, с оттяжкой хлестнул пацана жгутом. Резина шустро обвила горло, сдавила. Пастырь отпустил жгут, нырнул Меченому за спину, поймал его шею в сгиб локтя, потянул малолетку на себя, забрасывая его на корпус, как куль муки. Покрасневший от натуги пацан захрипел, задёргался, задрыгал ногами, не в силах втянуть в лёгкие воздух. Секунд через десять — затих.
— Отпустите, — прошипел со своей половины Перевалов, испуганно выпучивая глаза. — Вы же его задушите!
— И что? — просипел варнак, бросив на него быстрый взгляд.
— Так нельзя, — произнёс тот, опуская глаза. — Это ребёнок!
— Ага, — усмехнулся Пастырь, сваливая обмякшее тело Меченого на пол, подбирая обронённый «калаш». — Только вчера из подгузника вылез.
Сдёрнул с шеи Меченого сдавивший её жгут. Быстро прыгнул к завывающему в углу первому, что сидел на полу, закрыв разбитое окровавленное лицо ладонями, из-под которых вытекали кровавые сопли, выдернул из кобуры у него на поясе «макара», подобрал валяющийся рядом фонарь.