— Б***! — замотал головой парень. — Мир в жопу валится…
— Да свалился уже, — усмехнулся варнак. — А ты, стало быть, из них? Мент?
— Я из роты охраны. Мы в Сосновке стояли, охраняли лагерь. Там лагерь пион…
— Знаю, — оборвал Пастырь.
— Ну вот, — кивнул парень. — Там потом такой бардак начался!.. Это хорошо, что Кролов завалили. Уроды они. Были.
— А твоих кто порешил?
— А я знаю? Хмыри какие-то бородатые. Их дофига привалило откуда-то. Камаз, мотоцикл. Одни въехали с Южной, другие пёхом со стороны садов пришли. Не знаю, это всё одна шобла или разные. Мы, короче, на садах отсиживались. Там они нас и почикали. Мне повезло, ушёл. А Тимоха с Ведром там остались.
— С Ведром?
— Ну да, а что? Знал его, что ли? Ведерников Колян.
— Нет, — покачал головой варнак. — Погоняло знакомое просто.
— Его гранатой накрыло. Хороший был мужик.
— Сын у него был.
— Был. Он из-за него сюда и пришёл. Сам-то он спасский, а жена бывшая с сыном… Так ты его знал всё-таки?
Вышла из подъезда Стрекоза с Пастыревым рюкзаком на плече.
— Тебя как зовут, парень? — спросил варнак.
— Серый. Сергей, в смысле.
— Угу. Ты вот что, Серёга, давай-ка с нами.
— Куда?
Стрекоза подошла, встала рядом, поглядывая то на одного, то на другого.
— Ну, до утра пересидим где-нибудь. А там двинем в Дубасовку. Мне надо вот эту чуду, — кивнул на Стрекозу, — родным доставить. Ну а дальше — посмотрим, по обстоятельствам.
Сергей задумался. Посмотрел на Пастыря, на Стрекозу. Посмотрел в задумчивости на притихший город.
— Не, — покачал головой.
— Серый, ты не прав, — попытался убедить парня варнак. — Нельзя сейчас по-одиночке. Вместе надо держаться. Один не выживешь.
— Как-нибудь, — замотал головой парень.
— Ну ты балбес! Ты чего делать-то будешь в городе? Уйдём в деревню, там как-никак проскребёмся зиму. А весной… Весной жить начать попробуем. Заново.
— У меня мать в Михайловске. Может, живая, — отозвался Сергей. И вдруг — заскулил, заплакал, по-пацаньи, жалобно, размазывая по лицу слёзы и кровь с руки. Потом застонал, замотал головой, разгоняя нахлынувшую, видать, из затылка боль.
— Серёга! — настаивал Пастырь. — Не дури. Если ты мать не нашёл до сих пор, так и не найдёшь уже. Если жива — рано или поздно пересечётесь. Мы ж не насовсем уйдём. Сейчас все из города по деревням пойдут. В городе не выжить зиму.
— Нет, — уже твёрдо ответил парень. — До холодов похожу ещё по городу. А там — видно будет.
— Ну и дурак, — отвернулся Пастырь в сердцах.
— Пистолет-то отдашь? — спросил Сергей, стирая с глаз последние слёзы. — Отдай.
— Извини, Серый, — покачал головой Пастырь. — Времена нынче такие. У меня, вон, девчонка. Может патронов надыбаю где…
— Отдай!
— Нет.
Пастырь сунул Ольке железяку («если дёрнется — наотмашь, в лоб»), отошёл к луже, выхлебал набранную в коробку воду. Потом порыскал по траве в поисках топора. Нашёл и сунул за пояс. Взял Стрекозу за плечо.
— Ну ладно, Ольк, пойдём вон в ту пятиэтажку. Там до утра перекантуемся.
— Да мне поровну, где вы будете отсиживаться, — усмехнулся Сергей, отгадав незатейливую Пастыреву хитрость. — Отдай «макара», будь человеком.
— Идешь с нами? — последний раз повернулся к нему Пастырь.
— Нет, сказал же.
— Ну бывай тогда, Серёга. Бог даст свидимся ещё.
И подтолкнул Ольку, пошагал вперёд, растворяясь в неверном лунном свете.
Парень проводил их взглядом, сплюнул вслед, выматерился. Потом неловко поднялся, придерживая голову. И скрылся в подъезде, на чердаке которого отсиживались Пастырь с Олькой.
Солнце только-только поднималось, когда они крадучись вышли из города. Вышли той же дорогой, которой Пастырь входил — через разбитую и поблёскивающую в рассвете лужами Репейную. С полей, из рощ тянуло осенью. В городе её запах был не так ощутим, а вот тут, едва вышли за пределы этого мёртвого скелета, осень сразу дала о себе знать. За те дни, что Пастырь провёл в Михайловске, заметно похолодало и задождилось, погода окончательно и бесповоротно повернула на скорый ноябрь. А там и зима не за горами…
А Стрекозе всё это было постольку-поскольку. Шла себе, улыбалась своим мыслям, дышала всей грудью и болтала о том о сём. И Пастырю было хорошо и уютно от её ниочёмной болтовни, от её соседства, от того, что не один он теперь. Ненадолго, правда… Хорошо это или плохо, он ещё не решил. С одной стороны, понимал варнак, что девчонка ему не компания, а только обуза. А с другой… С тоской ожидал, что придут они в Дубасовку, и окажется родня Стрекозы живой да здоровой. И тогда снова он останется один.
А ещё мысль о пионерах не давала покоя. Не нравилось ему, что и как произошло при его участии в эти дни. Неправильно всё было как-то, нехорошо.
Думалось и о том, что делать дальше. В Михайловске его больше ничто не держало, кроме разве родного дома, спящего сейчас посреди агонизирующего города. Но оставаться в Михайловске зимовать — не вариант, нет…
Вообще, оставаться жить — не вариант. Чего теперь ждать от этой жизни, что с неё можно поиметь? Строить новое будущее? С кем? Для кого? Зачем?
— Стрекоза, дя Петь! — восторженно взвизгнула Олька, тыча пальцем в серебристое насекомое, снявшееся с ковыля и уносящееся пулей в сторону дальнего озера.
Девчонка! Ребёнок. И этот ребёнок вчера холодно и безучастно требовал добить такого же ребёнка…
Стрекоза. Вот для неё и нужно строить это новое будущее. Для неё, для пионеров, забившихся по углам в холодном и тёмном здании вокзала. Для их детей и детей их детей. А как ты хотел, Пастырь?.. Плюнуть на всё, обидеться на этот жестокий мир и сдохнуть в своей мёртвой квартире, оплакивая прошлое, — это, знаешь, проще всего.
Стрекоза-то откуда?.. Октябрь уже, уже на холода повернул, а она всё летает…
В город бандюки явились. Вот это — самое худшее из всех зол, которые сейчас можно было дьяволу придумать. Это хорошо ещё, если они проездом. Порыскают по мёртвому городу денёк и свалят. Да конечно, наверняка свалят. Что им делать в тишине этих заразных улиц. Но если эта шобла наткнётся на остатки пионеров…
И Серёгу жалко. Пропадёт парень.
Наверное, он сказал это вслух, потому что Стрекоза приостановилась, повернулась к нему.
— Жалостливый ты сильно, дя Петь, — сказала она. — Нельзя так.
Он тоже остановился, долгим взглядом заглянул ей в глаза. Потом зябко повёл плечами и двинулся дальше. Стрекоза постояла, глядя вслед. Догнала, хлопнула по плечу:
— Да ладно ты, не заморачивайся!
И умчалась вперёд.
Постоянно давящее на плечи чувство опасности, тревога, ежедневный страх и тоска — всё это свалилось с девичьих плеч, и Стрекоза носилась теперь по дороге и лугам, как вырвавшийся на волю жеребёнок. Летала, как самая настоящая стрекоза.
Пастырь поморщился, присел на дорогу. Стянул с ноги берц. Ботинок давно уже грозился запросить есть. Изначально не по размеру, разношенный до безобразия и постоянно натирающий пятку полупарок ощерился в гнусной ухмылке. Пастырь вытряхнул из носка давно истёртый, искрошившийся листок. Порылся в сидоре, достал библию. Перекрестившись, вырвал из евангелия от Иоанна очередной листок. «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасён был чрез Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осуждён…» Сложил, приладил к пятке. Натянул обратно носок, напялил ботинок. Встал, потопал ногой.
Вот так-то, брат Пастырь. Вот тебе ещё одна печаль… Эх!..
Повернулся и… замер.
Стрекоза притихла шагах в тридцати впереди. Стояла, заведя руки за спину, поджавшись испуганной птицей. А перед ней, шагах в десяти мрачно стоял мужик с ружьём в одной руке.
А второй у него не было.
От сердца отлегло. Разом накатившая на душу щемливая волна спала. Михай!
— Эй, Михай! — обрадованно крикнул Пастырь, припуская к ним. — Здоро́во, ром!
Уже когда он подбежал, и метров пять оставалось до Ольки, Михай глянул на него, велел:
— Стой, парен! Остановис и стой, где стоишь.
— Эй, Михай, ты чего? — улыбнулся Пастырь. — Не признал?
— Стой! — нахмурился цыган. — Признал. А то стрелял бы уже. Стой, парен, не встревай.
— Ты чего? — снова неловко улыбнулся Пастырь. Но что-то в цыгановых глазах заставило остановиться.
Он увидел, как подрагивает, будто от холода, стоящая впереди Стрекоза. Как покачивается в Михаевой руке двустволка. Курки взведены. А глаза его черны как ночь от тоскливой ненависти.
— Так помнишь унучку мою? — спросил цыган глухо, с надрывом, продолжая, наверное, начатый разговор.
Стрекоза молчала, опустив глаза, трясясь, как в ознобе.
— Помнишь, — кивнул Михай. — И я не забыл, как ты смеялас, когда… когда… рвала её!
Он захлебнулся яростью, хлынувшей, перехватившей горло; задохнулся воспоминанием, которое не потускнеет никогда, будет жечь душу и томить до самой могилы.
Пальнёт сейчас, — подумал Пастырь, осторожно потянув из-за пояса топор, делая несколько шагов вперёд.
— Не надо, парен, — покачал головой цыган. — Не надо. Не хочу тебя убиват.
Чёрт! Это надо же. Чего забыл старый на этой дороге? Судя по сидору за плечами, пошёл, наверное, по деревням, искать поживы. И надо же было на него нарваться! Да, Стрекоза говорила же про цыган, но вроде ни про что такое не упоминала. Чем она-то так обвиноватилась перед Михаем?
— Меня заставили, — выдавила Стрекоза, не поднимая глаз.
— Правда, Михай, — вступил Пастырь. — Ты чего, а? Она ж ребёнок! Ты ж ничего не знаешь. Они же там под этим ходили, под…
— Ша! — стрельнул в него глазами цыган. И Стрекозе: — Это ты ему-вот можешь рассказат, а мне — не надо. Я там был, видел. Волосы не ты ей жгла? Заставили?! Глаза выкалывала! Тоже заставили?!
На густых ресницах его повисли проступившие слёзы, застлали, затуманили видимость. Михай тряхнул головой — второй руки-то не было, чтобы утереть глаза.