16 августа во время такой экспедиции она увидела в развалинах чью-то руку и подошла, чтобы помочь. Но помогать оказалось некому – молодой человек был уже мертв. В другой руке он держал пистолет. Мама Ярослава осторожно разогнула пальцы убитого, еще теплые, и взяла пистолет себе.
А в подвале стало совсем уж нехорошо. В душной и голодной темноте люди сидели, как крысы. Когда Катажина поставила на пол чайники с водой, к ним сразу метнулись две или три тени. В углу захныкали дети.
– Назад! – крикнула Катажина. – Напоите сперва детей!
Чьи-то руки схватили ее за плечи и оттолкнули так, что она едва не упала. Тогда Катажина опустила руку в карман и нащупала свой пистолет. Неожиданно грянул выстрел. Пистолет в пальцах подпрыгнул, как живая рыба. Тени пугливо шарахнулись. А Катажина повторила, не повышая тона:
– Сперва дети.
Когда вода закончилась, вокруг снова начались разговоры.
– Вы слышали, что в Германии – революция?
– Какая революция?
– Коммунистическая, еврейская – вот какая.
– Вместо Гитлера теперь у них Штиг… какая-то сложная фамилия. Аристократ.
– Между прочим, Варшаву уже сдали. Только нам не говорят, чтобы не было паники.
– Откуда вы знаете?
– Об этом все давно знают. И договор подписан. А нас как участников восстания – к стенке! Вот так-то!
Наутро Катажина ушла из этого подвала. Ей больше не было страшно. «В конце концов, я у себя дома», – сказала она себе.
Улицы теперь почти исчезли. Остались бесконечные груды щебня и камней. Среди холмов строительного мусора вились узенькие ложбинки. Лишь изредка посреди обломков торчали обгоревшие скелеты зданий. Катажине казалось, что она очутилась на другой планете, описанной в фантастическом романе. Например, на Марсе. Пыль никогда не оседала над Старым городом. В удушливых клубах лишь изредка проглядывало жаркое августовское солнце.
И еще в развалинах страшно воняло. Сооружать уличные уборные после гибели канализации здесь негде. Все скверы и улицы уже заняты могилами. Убитых закапывали прямо под мостовую, выломав булыжник, или посреди сада. Везде воздвигнуты или нарисованы кресты – вся земля теперь освящена.
Катажина почувствовала себя усталой и села передохнуть. У нее были с собой чайник, платок, пистолет и книга. Туфли развалились, и она перевязала их бечевкой, но бечевка все время сваливалась. На соседней улице, невидимой за развалинами, шла перестрелка. Потом мимо пробежали, жарко дыша, два молодых человека. Катажина поднялась и пошла дальше.
18 августа
Валерий лежал в госпитале уже целую вечность. Сверху непрерывно что-то взрывалось и падало, за стеной устало кричали раненые. Хирург, равнодушный к их страданиям, терзал тела скальпелем. Когда отключалось электричество, санитарка держала в онемевшей руке керосиновую лампу или свечу. На раненых капал расплавленный воск. Иногда начинало резко пахнуть спиртом. Среди общей вони этот запах казался свежим, как ладан во время мессы в переполненном костеле.
Что хорошо – так это то, что боль перестала разливаться по всему телу и сосредоточилась с правой стороны груди. Теперь Валерия постоянно мучил голод. Он считал, что это – признак выздоровления, и втайне радовался. Время от времени мимо сомнамбулически проходили сестры. Они стали все на одно лицо – бледные, одутловатые, с остановившимися глазами.
18 августа Валерий попробовал сесть. Получилось. Спустил ноги на пол. Одна из сестер приостановилась, тупо глянула на него – заметила непорядок, но ничего сказать не успела: прямо над госпиталем разорвался снаряд. Стены затрещали, на раненых посыпались кирпичи. Помещение наполнилось дымом и пылью.
Разом поднялся страшный многоголосый крик. Срываясь с постелей, волоча ноги, путаясь в бинтах, раненые хлынули к выходу. Парнишка с перебитыми ногами смотрел, как удирают остальные, и тихо плакал – у него не получалось спуститься с кровати. Какой-то офицер с пробитой головой потерял сознание, и его затоптали. Валерий ухватился руками за стенку. Шаг за шагом он пробирался к двери. Выход был завален.
Сестры пытались вытаскивать кирпичи, но сверху сыпались все новые и новые. Хирург в темноте кричал, чтобы ничего не трогали – иначе может обрушиться перекрытие.
К рухнувшему госпиталю Борута пригнал два десятка пленных немцев.
– Копать! – крикнул он, указывая на вход.
Немцы сбились в кучу и нерешительно поглядели на завал.
– Разбирайте кирпичи, – повторил Борута, переходя на идиш. Идиш многие немцы понимали.
Пленные продолжали мяться. Один из них, кадыкастый мужчина с беспокойными глазами, сказал:
– Мы не будем. Нас засыплет.
Не меняя выражения лица, Борута поднял автомат и прикладом ударил немца в лицо. Немец хрустнул, упал, потом заворочался, выплевывая кровь и зубы, приподнялся и снова обвалился.
Остальные нехотя взялись за работу. Вытащили нескольких погибших, потом одного тяжелораненого. После этого пошел битый кирпич. Принесли две балки, укрепили косяк. К вечеру добрались до госпиталя. В живых оставались две медсестры, хирург и пять раненых.
29 августа
Церковь святого Мартина погибала долго. Сперва сотрясалась и обваливалась звонница, обнажался каркас нарядной крыши, но после погнулись и обломились его тонкие ребра, и осталось только надежное укрытие из древних, неотесанных камней. Золоченая лепнина, накрахмаленные цветы в стеклянных ковчежцах – все повалилось на пол кладбищенским хламом. А потом рухнула и церковь, и бойцы Лесеня несколько часов под непрерывным обстрелом разгребали руины и вытаскивали людей. Раненых торопливо перевязывали. У Малгожаты оказался раздроблен палец на правой руке. Мариан, оповещенный об этом, вытащил из бездны кармана флягу и, ни слова не говоря, быстро облил ее руку. Во фляге оказался спирт. Малгожата взвыла от боли и неожиданности. Мариан сказал: «Надо продезинфицировать» – и спрятал флягу обратно.
Теперь с толстым, как бревно, обмотанным пальцем, Малгожата перебиралась от одного раненого к другому – быстро осматривала, останавливала кровь, накладывала повязки. Вообще дело было плохо.
Халтура шел за ней следом. Живым он давал кусочек хлебца и приговаривал:
– Кто ест от плоти Христовой, тот наследует жизнь вечную.
Один из раненых, истощенный, бледно-рыжий человек в немецкой форме с оторванными нашивками, слабо засмеялся и сказал:
– Что ты мне говоришь, какой Христос – я еврей.
– А! – молвил Халтура беспечно и впихнул хлебец ему в рот. – Христос не Гитлер, ему все равно, еврей ты или нет.
Над мертвыми он быстро бормотал по-латыни.
У истекающего кровью молодого человека оба остановились. Малгожата осмотрела раненого – бумажно-белый от потери крови, с синими губами, почти раздетый. Колотая рана в области сердца. Она взяла широкий бинт, надвинулась с повязкой… но раненый был мертв и уже успел остыть. Однако кровь все текла и текла, не останавливаясь, а глаза смотрели прямо на Малгожату. Ей стало крепко не по себе.
– Глядите, пан Томаш, – обратилась она к Халтуре. – Что с ним? В первый раз такое вижу!
Халтура тронул кончиками пальцев кровоточащую рану и нарисовал на лбу Малгожаты красный крест. Затем слегка обнял ее и подтолкнул:
– Ступай, дитя, делай свое дело. Только сперва позови Баркевича.
Баркевич прибежал тотчас.
– Флягу, – повелительно молвил Халтура.
Марек молча полез в карман. Томаш Халтура свинтил крышку и быстро выплеснул на землю остатки спирта. Мариан побледнел. Не обращая на это внимания, Халтура поднес флягу к ране лежащего у стены молодого человека. Кровь, до этого лишь сочившаяся, вдруг забила фонтаном, заливая руки Халтуры и флягу, а потом так же внезапно иссякла. Халтура встряхнул флягу – там сыто булькнуло. Показал Баркевичу.
Мариан постучал себя пальцем по лбу.
Халтура торжественно произнес:
– Когда-то здесь была статуя Христа, у которой каждый год стригли отрастающие волосы… Не та ли это статуя? А если это так, то мы сейчас обрели Святой Грааль. Ступай с Богом, дитя. Спасибо за флягу.
30 августа
Катажина переобулась в туфельки убитой девушки, которую встретила в развалинах. Девушка была некрасивая, костлявая и какая-то обиженная. Катажина хотела закрыть ей глаза, но глаза не закрывались. Потом она пошла дальше.
Дворец Красинских, роскошный и легкий, лежал в развалинах. В саду, среди обгоревших деревьев, копошились немцы.
Посреди самой площади происходило что-то странное. Там топтались вооруженные люди. У кого-то проверяли документы. Все время кричали и бранились, трясли оружием, бросали на землю разные предметы. Из подвалов и развалин выбирались беженцы – с узлами, с кулями, в которых угадывались раненые, с детьми. Раненых волокли на простынях, тащили на детских колясках и тележках, откуда нелепо вывешивались болтающиеся ноги. Все это сползалось к площади и клубилось там.
Катажина подошла поближе. Над площадью постоянно летали самолеты, но на них уже почти не обращали внимания. На одной из баррикад, преграждающих немцам вход на площадь, вдруг возникло движение. Там размахивали полотенцами и простынями, что-то кричали. Несколько человек оттаскивали в сторону камни и садовые скамьи, пытаясь разобрать баррикаду. Совсем рядом с Катажиной мужской голос закричал – хриплый и страшный:
– Не сметь! Предатели!
На баррикаде его словно бы не услышали. Там продолжали вопить и растаскивать заграждения.
– Не сметь! – утробно ревели с площади, а затем грянул залп. Несколько человек на баррикаде упали, белые флаги обвалились. Простыня накрыла убитого, и на полотне проступили темные пятна.
На площади люди один за другим допускались к открытому люку и исчезали под землей. Вход в подземелье огораживали мешки с песком и целые горы отобранных вещей: узлов, посуды, одеял, была даже клетка с птицей. Постоянно скрежетал и ныл миномет. Катажина то падала вместе со всеми на землю, когда начинало стрекотать совсем близко, то поднималась и тогда видела, как вокруг колышется людское море.