а, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала – она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.
И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.
А через неделю случилось. Ну что-что случилось…
Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет – выскочила быстро, и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.
Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу – врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна – не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал – про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали – и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…
Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла – откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает, и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами – как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино – ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или – когда задумается – смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.
Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:
– А вас как зовут?
– Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…
– А, вы у Гавриловых, – догадалась Гульшат. – Там же никто больше не въехал, кажется.
Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.
– Любит он вас как, – осуждая такое людоедство, сказала Гульшат. – Соскучился без хозяина.
Ей опять стало смешно.
– Вот гостя и грызет, – раздраженно сказал дядька, отпихивая сгруженного на пол кота, который медленно, но решительно пытался приступить к штурму трикошки.
– Так это Гавриловых кот, – догадалась Гульшат.
Гость сокрушенно развел руками и спохватился:
– Ох, так они же скоро придут – а я там бросил все… Спасибо, дочка, побегу. Извини, что вторглись, помешали.
– Вам спасибо, – сказала Гульшат, вставая, и отодвинула вметсе со стулом глупые мысли по поводу Гавриловых, которые слишком страстно ненавидели любых животных и были слишком русскими для того, чтобы внезапно завести кота и наградить его откровенно татарской кличкой. Да какое ей дело до этого.
Дяденька нагнулся, подставил руку коту, и тот ловко вбежал по ней до плеча и устроился там, как пиратский попугай. Гульшат, не выдержав, улыбнулась. Дяденька тоже улыбнулся и неожиданно спросил:
– Папе свидания разрешают?
Снова захотелось разрыдаться. Гульшат пожала плечами.
– Ты сходи, Гульшат, – неожиданно глубоким голосом и без акцента сказал Мидхат-абый. – Он не виноват, ты же знаешь. Мы все стоим на плечах наших предков, и эта колонна уходит в бездну, но не падает, потому что предки держат. А если нам плевать на них, мы сходим с колонны и ух в бездну – и падаем без срока и без смысла. Не сходи. С колонны не сходи, а к папе сходи. Ему без тебя никак.
– Не пустят, – с трудом ответила Гульшат не то, что хотела и совсем уже не понимая, чего хотела-то – и что творится.
Может, показалось?
Продолжил дяденька другим тоном, старым и татарским:
– Пустят. Адвокат попроси, Артем Александрович попроси.
– Какой Артем Александрович?
Мидхат-абый кивнул на холодильник. Гульшат не столько увидела, сколько вспомнила, что там магнитом прилеплена визитка давешнего следователя – вернее, дознавателя. Вот наблюдательность у дедушки – с таким-то зрением, подумала она.
А Мидхат-абый продолжил уже от самой двери:
– Сходи. И скажи, чтобы верил: все, что возможно, исправим.
– А что невозможно? – почти выкрикнула Гульшат, сморщившись.
– А что невозможно – с тем смиримся, дочка. Гульшат, надо дальше жить, что делать. Чтобы исправлять то, что возможно, – ответил Мидхат-абый по-татарски.
Гульшат, на удивление, все поняла. Вышла в прихожую, но спросила не то, что собиралась:
– А откуда вы знаете, как меня зовут?
Мидхат-абый, уже открыв дверь, которую, значит, до того запер, улыбнулся.
– Так ты же сама все рассказала. Ты Гульшат, сестра старшая Айгуль. Забыла, что ли?
Гульшат кивнула. Лицу стало жарко.
Мидхат-абый серьезно сказал:
– Это ладно. Ты главное не забудь. И папе скажи, договорились? Потерпите немного – дальше будет получше. Я обещаю.
И ушел, закрыв дверь и не услышав ни гульшаткиного «спасибо», ни гульшаткиного «до свидания», ни гульшаткиного рева.
Впрочем, плакала она недолго. Кончились слезы.
Мидхат-абыю Гульшат, конечно, не поверила. Совет потерпеть был куда уж какой мудрый, а обещание – глупым и безответственным. Тем более, что исходило оно от чужого незнакомого человека.
Но свои и знакомые ей ничего не обещали.
А верить хоть кому-то и хоть во что-то очень хотелось.
Глава 2Чулманск. Артем Терлеев
В детстве Артем читал странную книгу про ученых, которым никак не давались суперские открытия, переворачивающие Вселенную – пусть не всю, а ближний закуточек. Стоило ученому приблизиться к закуточку и начать обдумывать, с какого угла подхватывать и куда тянуть, как на него валились коробки с деликатесами, протекающие трубы, красивые женщины, забытые дети и прочие отвлекающие факторы самого приятного и неприятного характера. Потому что боги, черти, то ли природа-мать не хотели подтягиваться.
Артем второй день чувствовал себя таким ученым – с двумя оговорками. Во-первых, ему было плевать на Вселенную. Он слишком долго стоял носом в угол и теперь всего лишь пытался повернуться. Себя повернуть. Во-вторых, отвлекающие факторы не были приятными или ужасными. Они просто отвлекали – плохо, что от работы, неплохо, что от тоски и безнадеги. Артем понимал, что как раз от тоски и безнадеги всерьез отвлечься не получится никогда. Но эти боги-черти-мать их здорово старались. Так что можно было и благодарность испытать.
А лучше запытать. Поскольку уже же невозможно же.
– Тебя, – сказал Андрей, зажав трубку рукой. В голосе его было сочувствие. Хотя традиционно они с Артемом друг друга не жаловали.
Звонок за сегодня был, кажется, седьмым – это в десять утра. Помимо звонков утро украсило сперва общение со следователем Новиковой, которая потыкала подчиненного мордой во все выступающие поверхности прокуренного кабинета, а потом совместные с Новиковой танцы на ковре начальника отдела, глупые и напрасные. Крепло ощущение, что решительно все начальники, кураторы, чиновники и депутаты обнаружили: умные советы свысока любой желающий может давать не одним футболистам. Куда лучше на роль корзинки для советов сверху годится дознаватель Терлеев. Так чего же мы сидим. И выстроились в очередь.
– Сказать, что вышел? – предложил Андрей. Раньше он уточнял, «кто спрашивает». Ответ ни разу не обрадовал.
Артем махнул рукой, взял параллельную трубку и представился.
– С вами будет говорить Валентин Михайлович, – сообщил торжественный и четкий, как на пионерской линейке, голос, после короткой паузы превратившийся в другой, постарше, гуще и небрежней, да еще с южным, кажется, выговором.
– Терлеев? Никулин, третье управление. Есть пара минут?
– Да, – сказал Артем, вяло пытаясь сообразить, что за управление такое.
– Терлеев, мне доложили, что «Потребтехнику» ты ведешь, так?
– Так.
– Есть подвижки?
– Есть, – сказал Артем и замолчал. Надоели ему эти танцы на бесконечных коврах.
– Так, – подбодрил его собеседник. – По форме не докладывай, давай своими словами.
– Слушайте, ну сколько можно уже? – спросил Артем не своими словами, но еле сдерживаясь.
– Не понял, – строго отозвалась трубка после короткой паузы.
– Виноват, – сказал Артем, как-то сразу устав.
– Да при чем здесь виноват, – неожиданно человеческим тоном сказал Никулин. – Толком объясните, пожалуйста, кому вы уже отчитывались не в рамках обычного порядка. Это важно.
Как у меня статус вырос – на вы зовут, подумал Артем и ответил тоже по-человечески:
– Да кому только. И все важные, и у всех пожелания, а еще интересует, чего я не в свое дело лезу, убийством занимаюсь и все такое. Вас тоже интересует, товарищ?…
– Валентин Михайлович, – задумчиво напомнил Никулин. – Ну, пожалуй, да. Так почему не в свое дело?
– Потому что это мое… – начал Артем на нерве, тут же сник, но все-таки объяснил: – Потому что у меня есть серьезные основания предполагать, что обстоятельства смены собственника «Потребтехники» непосредственно связаны с обстоятельствами убийства в доме приемов того же завода.