В самой Польше катынские разоблачения не получили того отклика, на который рассчитывала геббельсовская пропаганда. Основные политические силы, особенно демократического направления, поняли, что своим заявлением о Катыни «немцы хотят собрать урожай, натравить поляков на русских». Людовцы заявили, что «самым грозным, ближайшим и непосредственным врагом в этот момент является Германия, с ней мы находимся в бескомпромиссной борьбе до победы. Таково наше решение, его мы не отменяем».
Коммунистическая печать излагала советские материалы по Катыни (комиссии Бурденко) и приняла их версию событий 1940—1941 гг.: поляки расстреляны немцами осенью 1941 г. Она приняла и предложение шифрограммы П. Финдеру из Москвы от 28 апреля— осудить действия эмигрантского правительства и одновременно выступить за укрепление боевой дружбы между польским и русским народами в борьбе против немецких захватчиков и их польских пособников. Гомулка годы спустя в мемуарах повторил утверждение о правильности той политики в тот момент: необходимо было сохранить политическое и военное единство Антигитлеровской коалиции /70/.
Командование АК и делегатура, получившие сведения о расстрелах еще на рубеже 1941 – 1942 гг., приняли новую информацию без каких-либо сомнений и расценили как достоверную. Для них также была ясна политическая подоплека геббельсовской кампании. Они констатировали, что «нацистская пропаганда стремится настроить поляков против Советов, союзников и польского правительства. Сообщение о Катыни не должно заставить польское население забыть о терроре гитлеровцев, о немецких убийствах». Определяющий политический акцент был поставлен заявлением делегата. В нем указывалось, что большинство народа считает врагом №1 гитлеровскую Германию, «врагом самым грозным, самым близким и непосредственным», и именно с ним поляки должны остаться «в состоянии бескомпромиссной борьбы вплоть до победы»/56/.
Появились неожиданные антигитлеровские голоса. Газета «Szaniec» от 8 мая 1943 г. в статье «Да, это правда» написала: «Но руки, которые руководили этим „слепым мечом московских чекистов“, были руки немецкие, которые срежиссировали это преступление». Вице-премьер С. Миколайчик также был убежден, что в вопросе уничтожения польских офицеров замешана гитлеровская Германия. Даже издание ВРН клеймило тех, кто под германской опекой принимал участие в немецких мероприятиях в Катыни. Геббельсу пришлось признать отсутствие желаемого накала антисоветского резонанса в Польше: «Очевидно, что наша пропаганда там провалилась, так как польскому движению Сопротивления в конце концов удалось ее использовать против нас» /75/.
Основная политическая и дипломатическая борьба вокруг Катыни развернулась за пределами Польши. Польское правительство поступило так, как рассчитывали гитлеровские власти. Было якобы принято заявление правительства, в котором сообщалось об обращении к Международному Красному кресту (МКК) с просьбой выслать в Катынь комиссию для расследования на месте открывшихся фактов. Его «родителями» были министр информации С. Кот, бывший посол в СССР, министр национальной обороны М. Кукель (сей генерал до 1939 г. был хранителем музея Чарторижских в Кракове) и.о. министра иностранных дел Э. Рачиньский. Действовали они без решения правительства. Кукель опубликовал отдельную декларацию. (Иногда пишут, что Сикорский был в это время в Шотландии в польских частях.) Германский представитель при МКК, узнав о подаче польского заявления в Международный Красный крест, почти одновременно представил свое. Получилось что-то вроде совместного демарша. Хотя на спешно устроенной Черчиллем встрече («завтраке») с Сикорским и Рачиньским британский премьер предостерегал польских деятелей, чтобы они не поддавались на геббельсовскую провокацию: «Другая политика невозможна. Ибо наша обязанность вести себя так, чтобы спасти поставленные нами главные цели и эффективно служить им». Он сообщил, что британский кабинет уже принял соответствующее решение. Черчилль советовал Сикорскому смотреть в будущее, а не оглядываться на прошлое. Только сохранив союз, можно одержать победу над Гитлером. Только в этом случае Польша будет свободной. Что же касается офицеров, то если они мертвы, никакая сила не может их вернуть. Сикорский тем не менее твердил, что польское правительство вынуждено занять иную позицию и она не будет благоприятной для Советов.
На заседании же польского правительства выяснилось, что не все министры были согласны с совершенными действиями и считают обращение в МКК и декларацию Кукеля «серьезными ошибками». Еще большую критику встретила эта акция в Раде народовой: надо было обратиться к СССР, а не в Женеву. Депутаты сочли, что Кукель самовольно принял решения и шаги международного значения, что превышает права отдельного министра, даже группы министров и самого премьер-министра. «Вопрос этот великого значения, как подтвердили существующие последствия, имеет политический характер наивысшего значения как для Польши, так и для всего лагеря союзных народов… Только правительство как целое может быть уполномочено для несения ответственности такой меры». Фракция ППС в Раде народовой добивалась от Сикорского ответа, было ли выступление министра национальной обороны основано на решении правительства. И какие выводы конституционные компетентные органы, к тому призванные, намерены предпринять в отношении самовольного выступления министра. Сикорский изворачивался как мог, делал вид, что не придавал особого значения обращению в МКК. Дескать, это Сталин придал ему вес и значение. Но Сикорскому пришлось признать, что произошла «ошибка» и «непродуманность», и принять ответственность на себя. Он оправдывался, что дал разрешение на действия Кукеля, опасаясь бунта в армии/76/. Но относительно самого Кукеля взял «реванш»: «Министры имели право так выступить, как выступили. Впрочем, беру на себя ответственность за ген. Кукеля, который, как он мне сказал, отдает в мое распоряжение свою голову. Принимаю это и не имею намерения отдавать ее на съедение Тимошенко» (маршалу С. К. Тимошенко – в 1940 – 1941 гг. советскому наркому обороны, в Великую Отечественную войну главнокомандующему Западным, Юго-Западным и Северо-Западным направлениями).
Сталин «совместный демарш» расценил как явление ненормальное в отношениях двух союзных государств, как нарушающее все правила и нормы стран, находящихся в одном воюющем блоке. Советское правительство сочло, что польское скатилось на путь сговора с гитлеровским правительством и прекратило на деле союзные отношения с СССР. «То обстоятельство, что враждебная кампания против Советского Союза начата одновременно в немецкой и польской печати и ведется в одном и том же плане— это обстоятельство не оставляет сомнения в том, что между врагом союзников —Гитлером и правительством Сикорского имеется контакт и сговор в проведении этой враждебной кампании», – писал он в посланиях Рузвельту и Черчиллю. Им также была ясна политическая подоплека геббельсовской провокации, направленной на раскол Антигитлеровской коалиции и возможность облегчения судьбы Германии, для которой после Сталинграда маячила угроза поражения и катастрофы. Единство союзников надо было спасать. Речь шла о победе в войне. Это определило действия великих держав. Политика и военная необходимость были поставлены выше выяснения истины. Особенно старалась Великобритания. Черчилль понимал, что собственными силами Британии войны с Германией не выиграть. Именно поэтому Черчилль в тот период был так заинтересован в сплоченности коалиции. Только в ее рамках Британия могла сохранить себя как великую державу. Это отразили переписка Черчилля со Сталиным и заявления Идена в Палате общин. Для начала польское правительство вынудили принять решение, выработанное на встрече Черчилля и Идена с Сикорским. В нем было положение, что польское правительство «отрицает за Германией право извлекать из преступлений, в которых обвиняет других, аргументы для собственной защиты и предъявлять претензии на защиту христианства и европейской культуры, когда в Польше проводит политику террора и уничтожения поляков». Документ приводил факты уничтожения 1,5 млн человек в концентрационных лагерях, в том числе 80 тыс. офицеров и солдат призывного возраста в Майданеке и Треблинке, расстрелы офицеров в лагерях для военнопленных в рейхе за политические преступления, якобы совершенные ими до Второй мировой войны, массовые «лапанки» офицеров. Только в Кракове в июне 1942 г. их было схвачено 6 тыс. и заключено в концлагеря, что равнялось обречению на смерть. Констатировалось принудительное включение поляков в состав вермахта и расстрел семей тех, кому удалось скрыться от побора /78/.
Черчилль направлял Сталину послания, сообщал, что англичане выступят против любого расследования в Катыни представителями МКК или любой другой группы, действующей под началом гитлеровцев и на занятой ими территории. Как Сталин сообщал Рузвельту, он надеется, что Черчилль сумеет «образумить польское правительство и помочь ему действовать впредь в духе здравого смысла». Он полагал, что «одна из наших обязанностей как союзников состоит в том, чтобы помешать тому или иному союзнику выступать враждебно против любого другого союзника на радость и в угоду общему врагу» /79/.
Черчилль пытался усидеть на двух стульях. Он писал Идену: «Если Вам удастся склонить их (поляков – В. П.) к этой линии, очень важно, чтобы она исходила от них самих, а не казалась навязанной нами. Можете им сказать, что они могут вернуться к смоленской истории, если все другие усилия окончатся провалом. В своем нынешнем виде их документ— это объявление войны не на жизнь, а на смерть» /80/.
Под напором Черчилля и Рузвельта Сикорский сдался. 28 апреля он на заседании правительства признал мнение министра Л. Гроссфельда, что обращение в Красный крест было «большой ошибкой», и поставил на голосование отредактированный Черчиллем и Иденом текст ответа на советскую ноту от 25 апреля 1943 г. о разрыве отношений. В ответе значилось, что «народу и польскому правительству нет надобности защищаться от обвинений в контакте или соглашении с Гитлером». Кончалась нота требованием территориального статус-кво границы 1921 г., извлечения из СССР новых рекрутов для польских частей на Западе и клятвой верности общему делу Объединенных Наций