10 сентября 1-я польская и 47-я советская армии перешли в наступление. Им противостояла 100-тысячная группировка немцев. Завязались упорные бои за восточную часть города — Прагу. В ночь на 14 сентября советские войска вышли к Висле.
Ночью 27 августа главный штаб генерала Бура покинул Старый Город и перед рассветом добрался в расположение командного пункта Монтера. Переход удалось провести втайне от жителей, которые бежали сюда, в Старе Място, со всего города. Через несколько дней отсюда начали эвакуировать рядовых солдат АК.
Интересно, вспомнили ли генерал Бур собственную радиограмму, посланную в Лондон еще за две недели до начала восстания? Там он весьма откровенно писал:
«При нынешнем состоянии германских вооруженных сил в Польше и их противоповстанческих приготовлениях, заключающихся в превращении каждого здания, занимаемого военными подразделениями и даже учреждениями, в оборонительную крепость с бункерами и проволочными заграждениями, восстание не имеет шансов на успех».
…По сведениям разведки АК, весьма точным, в Варшаве тогда находилось свыше 15 тысяч немецких войск.
В затребованной Сталиным информации, которую подготовили маршалы Рокоссовский и Жуков, говорилось, что (инф. после 5 авг.) в создавшихся условиях советские войска могут начать действия по освобождению Варшаву только в начале сентября, перегруппировав перед этим свои силы и проведя подготовительные операции. Сталин утвердился во мнении, что восстание потерпит поражение до того, как части Красной Армии смогут подойти вплотную к городу.
Руководство АК считало, что все идет согласно их планам. Но ожидавшееся ими советское наступление на Варшаву не состоялось, и 5 августа, когда 2-я советская танковая армия вела тяжелые бои на подступах к предместью Варшавы — Праге с 39-м и 4-м танковыми корпусами вермахта, в Лондон из борющегося города полетела телеграмма.
В ней руководство АК (Коморовский и пр.) обвиняло Красную Армию в том, что она якобы специально не предпринимает ничего для того, чтобы занять столицу, в то время как «немцы уже второй день усиленно бомбардируют город с самолетов».
Ничего более гнусного и подлого главари АК придумать не смогли. Они ведь прекрасно поняли уже в первые же дни восстания, что их авантюра с треском провалилась, и надо спасать не только свой престиж, но и свою драгоценную шкуру.
Текст радиограмм лондонские поляки сразу же передали редакциям эмигрантских газет, он попал в английские газеты, в прессу нейтральных стран.
Версию подхватила и всячески стала раздувать печать гитлеровской Германии, были подключены издававшиеся немцами газеты в оккупированных странах.
Обо всех этих действиях Сталину, безусловно, постоянно докладывали. Возможно, что вся эта антисоветская компания повлияла на его позицию и что если во время пребывания Миколайчика в Москве он был склонен оказать помощь восстанию, то после компании в прессе 16 августа писал в телеграмме Черчиллю, что варшавская акция является авантюрой, стоившей больших жертв населению, и что советское командование не может брать на себя за нее ответственности.
Но Сталин не остановил действий советских войск на Варшавском направлении. И их потери были достаточно велики во время этих упорных боев. С 10 августа и до начала ноября на Варшавском направлении продолжалось наступление 47-й и 70-й советских армий, а также 8-го танкового корпуса. Потери советских войск, по данным немецкой стороны (они официально признаны), только за период с 18 по 22 августа 1944 года — всего за четыре дня! — составили 249 танков! (Эти данные есть и в Польше, в Институте военной истории, но их тщательно замалчивают.)
14 августа 47-я и 70-я советские армии овладели, наконец, предместьем Варшавы — Прагой. Маршал Рокоссовский получил приказ оказывать восставшим всю возможную помощь.
Миколайчик в Москве
Если проанализировать действия польских политиков в Лондоне и Варшаве в тот период, то сразу становится ясно — все их телодвижения направлены лишь к одной цели: показать Кремлю, что подлинные хозяева в Польше именно они, а не какой-то там «люблинский комитет».
Именно эту мысль польская делегация эмигрантов во главе с Миколайчиком и пыталась сразу же внушить принявшему их 31 июля наркому иностранных дел СССР В. Молотову.
Встреча произошла в Москве, в МИДе, находившемся в то время в здании бывшей городской гимназии, на углу Лубянки и улицы Кузнецкий Мост.
Миколайчик вошел в кабинет Молотова твердым, решительным шагом, явно подчеркивая свой премьерский статус. Он был одет в довольно поношенный темный костюм, который недвузначно показывал, что его обладатель не заботится о своем внешнем виде, а главное для него — дело, только дело. В этом он явно старался подражать Черчиллю.
Польский премьер сразу же взял деловой тон. Он начал с усиленной просьбы о свидании со Сталиным. И подчеркнул: польское правительство осуществляет сейчас накопление сил для содействия в решающий момент советским войскам в их борьбе с немцами. Ведь у них общий враг — немецкий фашизм.
Миколайчик говорил круглыми отработанными фразами, искусно модулируя голосом, словно выступал на трибуне польского сейма с приветственной речью.
Начал он с плана действий польской стороны. План этот был разработан польским правительством вместе с генералом Табором (псевдоним С. Татара — начальника оперативного управления командования вооруженными силами польского эмигрантского правительства), прибывшим недавно из Польши, и предложен английскому правительству с просьбой передать его Советскому правительству.
В этой фразе скрывалась плохо замаскированная мысль: мы разработали план, англичане его одобрили и передадут вам, значит — они полностью поддерживают наши усилия в этом направлении. Но, поскольку план-то наш, я, как премьер правительства — законного польского правительства — могу и сам изложить его вам.
Снизив голос до полушепота, поляк доверительным тоном сообщил советскому министру иностранных дел, что еще в октябре прошлого года все вооруженные силы Польши получили приказ о том, чтобы они вели борьбу совместно с советскими вооруженными силами. Наверно, пан Молотов имеет сведения о том, что это уже осуществляется?
Это было одновременно и вранье, и проверка: а что знают русские?
Но ожидаемого впечатления эта речь на советского министра не произвела. Проверка не удалась. Молотов ответил, что у него есть сведения, но не совсем такого характера. Советский министр не стал уточнять, что ему давно известны приказы по Армии Крайовой, изданные Ровецким и Коморовским, о борьбе с Красной Армией и партизанами, и что они говорят совершенно о другом.
Кажется, именно в тот момент Миколайчик понял впервые, что «уболтать» советского министра ему будет нелегко. Но, тем не менее, он продолжал свою пафосную речь.
Он говорил о том, что у польского правительства имеется план, предусматривающий мобилизацию всех сил на борьбу с немцами. В этот решающий момент важно найти общий язык между советским и польским правительствами, чтобы заложить основы дружественного сотрудничества между Польшей и Советским Союзом в будущем.
Он лично уверен, что имеет за собой почти все население Польши. Он, Миколайчик, представляет те политические партии Польши, которые хотели бы сотрудничать с Советским Союзом и вели борьбу с теми партиями, которые не особенно хотели сотрудничать с Советским Союзом.
Молотов спокойно ответил, что он не совсем понимает то, что говорит Миколайчик. Хотя по-русски Миколайчик говорит вполне понятно.
Дело не в этом. В польском правительстве представлены разные партии, включая и такие, враждебность которых никто не может оспаривать.
Миколайчик решительно заявил, что таких партий в польском правительстве нет. Все четыре партии, представленные в правительстве, хотят сотрудничать с Советским Союзом.
Стало ясно, что такова выработанная в Лондоне точка зрения и Миколайчик от нее не отступит. Да и альтернативы у него не было. Поэтому Молотов заметил, что тогда лучше оставить этот вопрос.
Получив легкий щелчок по носу и с секунду поколебавшись, Миколайчик зашел с другой стороны. Он рассыпался в уверениях в том, что между советским и польским правительствами нет больше разногласий. Он, Миколайчик, хотел бы переговорить с советским правительством обо всех делах и убедить советское правительство в искренности намерений польского правительства.
Молотов вполне резонно ответил, что лучше переговорить с Польским национальным комитетом. Этот комитет был недавно образован в Люблине, на территории, уже освобожденной советскими войсками от фашистов. В Лондоне это прекрасно знали.
Это было поворотным моментом в беседе. И Миколайчик решительно заявил, что, как он думает, ему все же лучше переговорить с советским правительством, героические армии которого бьют немцев. Советское правительство представляет мощь своей страны, которая будет руководить Европой. Это была прямая и очень грубая лесть, но такие примитивные приемы на Молотова не действовали.
А Миколайчик продолжал говорить об историческом моменте, желая подчеркнуть, что если советское правительство великодушно пойдет навстречу польскому правительству, то польский народ пойдет на союз с Советской Россией. Если он, Миколайчик, будет говорить с Национальным комитетом, то он не уверен, что случится то же самое.
Это выглядело не просто перебором, а настолько примитивным и мелким шантажом, что Молотов даже поморщился. Ведь он прекрасно знал, что за Миколайчиком — лишь кучка проигравшихся польских политиканов и туманные, фальшивые обещания англичан. И больше за ним ничего нет, так что весь его пафос и показная уверенность главы, якобы, правительства просто смешны. Перед советским министром иностранных дел был самый обыкновенный говорун, сеймовый деляга.
Вообще-то весь пыл и выспренность речи Миколайчика, вся его поза напомнили Молотову когда-то виденное выступление одного провинциально трагика из группы бродячих актеров, давно, еще до революции. Тот на сцене тоже держался уверенно и говорил очень правильные, кем-то написанные, слова. А потом молодой Молотов встретил его в трактире, где трагик, окончив выступление, жадно пил в