ВЕНГЕРСКИЕ И САРАЦИНСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ВОКРУГ ВЕНГРОВ
Несмотря на посредственность латинской историографии X в. (греки предлагают меньшее количество информации, но большей ценности — Константин Багрянородный, «Тактика» императора Льва). Венгерскую историографию, начало которой положил в конце XI в. анонимный писец короля Белы следует использовать очень осторожно, так как она переполнена легендами и хронологическими ошибками), имеющиеся в нашем распоряжении документы по поводу венгерских завоеваний обладают некоторой информативностью — это фактически единственные источники, позволяющие более или менее подробно рассмотреть, с западной точки зрения, рейды этого кочевого народа. В значительной мере благодаря именно их сведениям, относящимся к мадьярам, были пересмотрены и реконструированы, например, военные операции гуннов в V веке. Возможно, это и мешает нам полностью осознать то, в чем состояло своеобразие венгров. Политический строй мадьяр до обращения св. Стефана очень плохо известен. В исходной точке можно усмотреть королевство, поделенное в 895 г. между Арпадом и Курсаном, возможно, по примеру хазар. Затем, начиная с 904 г., Арпад правил один. Но его народ оставался разделенным на племена, которых, согласно традиции, было семь, и у каждого из которых имелся dux («вождь»), более или менее выборный, и именно эти вожди назначали верховного правителя из рода Арпада. По-видимому, вплоть до битвы при Лехфельде его власть была более символической, нежели реальной, по крайней мере в области внешней политики. Во внутреннем управлении ему помогали два высших должностных лица, которых Константин Багрянородный называет каркхас и гилас.
Основным институтом, очевидно, была армия, полностью конная. Археология и византийские тактики дают некоторые точные указания о ее вооружении (меч, копье, лук, стрелы с металлическими наконечниками, шлем, щит) и конской экипировке (стремена, защитная одежда из войлока). Всадников сопровождали вьючные лошади и колесницы, под прикрытием которых по ночам расставлялись их палатки. Чтобы облегчить набеги, войска часто разделялись, но поддерживали сообщение при помощи огней и дыма. Для битвы они строились по кланам и племенам; как впоследствии казаки, они воодушевляли себя и пугали противника ужасающими криками. Армия была очень мобильной, но передвигалась в основном по дорогам.
По сравнению с венграми кавалерия германских и итальянских королей явно стояла на более низкой ступени; некоторые из первых столкновений с ними обернулись для Запада настоящей бойней (в 899 г. на Бренте, в 907 г. в Баварии, в 908 г. в Словении). Однако в горах венгры были не в состоянии развернуться, и некоторые из первых побед, одержанных над ними, произошли на альпийском перевале (в 924 г.) или в Апеннинах (в 932 г.). Также обстояло дело и с переправой через водные потоки: известна роль, которую сыграла р. Лех в решающей битве в 955 году. Венгры также были достаточно уязвимы на обратном пути из своих походов, так как транспортировка добычи замедляла их движение. К тому же у христиан всегда оставался главный шанс — возможность вызвать упадок духа, который находил на мадьяр, когда кто-то из их вождей погибал; не обладая несокрушимым упорством викингов, они нередко были склонны к панике и беспорядочному бегству.
Из вышеперечисленного следует, что венгерская армия, будучи в высшей степени пригодной для набегов, почти не была приспособлена к захвату территорий, уже заселенных оседлыми племенами. Фактически, если не считать Альфельда, где они занимались кочевым животноводством, мадьяры ни в малейшей степени не были народом-завоевателем или народом колонизаторов. У них не было никакой политической организации и никакой объединяющей идеи, чтобы навязать ее своим соседям. Сомневаться в том, что их рейды имели в основном негативный эффект, практически не приходится. Той части добычи, которая была привезена в Венгрию, — ее образцы редки в археологических раскопках и бесконечно менее ярки, чем в случае викингов, — не хватило ни для того, чтобы сделать эту страну богатой, ни даже для того, чтобы реанимировать древние торговые пути, которые ее пересекали. С интеллектуальной точки зрения венгры не дали Европе ничего. Единственное положительное последствие, которое можно назвать, — косвенное: венгерская угроза содействовала сближению с латинским Западом некоторых славянских народов, особенно хорватов и чехов; но взамен мадьяры уничтожили самый многообещающий очаг славянского христианства, Великую Моравию.
Позиция западного общественного мнения красноречива. Оно восприняло появление венгров как разновидность космической катастрофы, выражение Божьего гнева. Их приход был возвещен кометами и метеоритами. Их считали способными на невыразимые ужасы: Лиутпранд Кремонский заверял, что они пьют кровь убитых, другие называли их каннибалами. Их с легкостью наделяют неслыханным численным превосходством: согласно Annales Sangallenses majores «Большим Санкт-Галленским анналам» в битве при Лехфельде с их стороны участвовали 100 000 человек! Но из-за отсутствия контактов об их организации ничего известно не было. В целом для запада венгры являются безымянной толпой. В то время как именами норманнских вождей хроники просто пестрят, очень немногие из венгерских военачальников известны поименно, и почти все в течение последней фазы экспедиций: Дурсак и Бугат в Италии в 921 г., а главное — побежденные при Аугсбурге Булксу и Лель. Булксу — это единственный политический лидер, за жизнью которого мы можем наблюдать; этот правитель восточной Венгрии провел часть своей молодости в Константинополе, где принял крещение и по возвращении оттуда сделался каркхасом; он командовал походами 954 и 955 гг. в Германию и был казнен Оттоном I после поражения при Лехфельде. Все прочие суть всего лишь тени, что не могло удовлетворить латинских историографов Венгрии, принявшей христианство, и они сплели вокруг них целую сеть легенд.
По поводу экономической и социальной жизни мадьяр наиболее ценным является позднейшее свидетельство Оттона Фрейзингемского, который, отправившись в 1147 г. во второй крестовый поход, пересек венгерскую равнину. В эту эпоху каждая группа венгров еще имела два местожительства, одно зимнее, на равнине, чаще всего состоявшее из тростниковых хижин, изредка деревянных, и, почти никогда, каменных; другое, на лето и осень, в палатке. Добавим к этому колесницы, которые в IX в. обычно использовались для женщин и детей: этот уклад присущ народам, занимающимся сезонным кочевым скотоводством. Стада обеспечивали! основные жизненные нужды: обычная одежда была кожаной, а иногда мадьяры: в своих походах добывали шелка. В X в. они, по-видимому, не знали никакой торговли, кроме меновой. Использование денег началось только после св. Стефана под влиянием, исходившим из Баварии.
Каким было домадьярское население паннонской равнины, известно очень плохо. Повсюду, где простирался Альфельд, степь, благоприятная для кочевой жизни, оно было либо изгнано, убито или ассимилировано. В горах на периферии — Карпаты, Трансильванские Альпы, Бихорские горы — славянские и румынские жители сохранились, но в полностью подчиненном состоянии. Эта страна уже подвергалась стольким завоеваниям, что, на первый взгляд, кажется невозможным, чтобы там могли уцелеть какие-либо древние структуры. Тем не менее некоторые из венгерских городов XI в. занимают в точности место римских городов — то ли они действительно сумели уцелеть, либо в разные времена место, где они раньше находились, выбирали как наиболее подходящее для строительства поселений: так, Буда является наследницей Аквинка, Сомбатели — Саварии, Сопрон — Скарбании (Однако столица верхней Паннонии, Карнунт, исчезла; ей на смену пришла лишь деревня Петронель напротив Братиславы. Стоит отметить, что со времен Петра I (1038–1046) официальным латинским названием Венгрии на королевских монетах стала Паннония).
Имели место случаи и более прямой преемственности, ибо некоторым центрам моравского христианства было суждено пережить бури X века: таково, возможно, даже происхождение религиозной столицы венгров, Эстергома. Но городская жизнь постепенно возвращалась в Венгрию именно извне, особенно из Германии, под определяющим влиянием Церкви.
Вокруг сарацин
Истинный масштаб мусульманских вторжений в Европу остается одной из великих тайн истории раннего Средневековья. Эти рейды до сих пор бывали предметом лишь точечных исследований или поспешных обобщений, не говоря уж о многочисленных фантастических работах. Источники дают им лишь одностороннее освещение, притом что арабские авторы мало ими заинтересованы, так как эти военные операции не приобрели для ислама ничего прочного, и были очень разрозненны; кроме того, здесь мы имеем дело с целым периодом упадка письменной культуры в южной Европе. Следовательно, мы можем предложить лишь направления для осторожных и узких исследований. По поводу экспедиций, исходивших из Испании в VIII в., похоже, что из латинских источников уже выжато все то, что они в состоянии дать, а это очень мало. Открытия еще возможны в арабских библиотеках: Леви-Провансаль совершил одно из них, но в отношении обычных подробностей. Интерес современных историков прикован к битве «при Пуатье», возможно, напрасно, так как этот провалившийся набег на Тур, значил не больше, чем поход на Отен, который оказался успешным. Попытки указать, где именно происходила битва, неубедительны, впрочем, речь идет, скорее, о совокупности военных действий, чем об одном решительном столкновении.
Чтобы оценить масштаб этого сражения, следует учесть любопытный отрывок из Муассакской хроники, где солдаты Карла Мартелла названы европейцами (Europenses). Это единственное указание, которое можно встретить, в пользу современной интерпретации битвы при Пуатъе: на самом же деле событие приобрело «континентальное» значение гораздо позже.
При Пуатъе ничего не было no-настоящему решено: внутренние движущие силы мусульманского мира (восстание хариджитов в Северной Африке, потом разрыв между омейядской Испанией и аббасидским Магрибом) в большей степени объясняют то, что сарацины прекратили наступление, а вовсе не понесенные ими потери. Эта проблема близка к той, которую ставит другая прославленная битва между франками и мусульманами, в Ронсевальском ущелье: ее значение стали осознавать только гораздо позже.
Хотелось бы заняться, скорее, не этим, достаточно бесплодным, вопросом «батальной истории», а вторым периодом вторжений, периодом морских рейдов. Мы очень мало осведомлены об их навигационных особенностях. Археология до сих пор не дала ничего. Латинские тексты редки, но иногда указывают на корабли значительной вместимости: согласно Королевским Анналам, в 813 г. хватило 8 кораблей, чтобы перевезти более 500 корсиканских рабов. Можно ли обобщать и переносить на западное Средиземноморье выводы арабистов по поводу восточных морей? Нет ничего менее благоразумного, так как мусульмане первым делом заимствовали местные морские традиции обращенных ими народов.
Мы не лучше информированы о том, каким образом, будучи моряками, сарацины так легко превратились в покорителей гор, способных использовать самые неприступные горные цепи как осевые линии своего продвижения: «сарацины по природе чувствуют себя привычно в горах», говорил Эккехард из Санкт-Галлена. Следует ли думать о навыках, приобретенных ими в Северной Африке? Об опыте завоевания Сицилии, где горы были заняты задолго до восточного побережья? Должно быть, сказался экономический фактор: на море сарацины столкнулись с конкуренцией викингов, на равнине — венгров, в то время, как они были единственными, кто занимался разбойничьим промыслом на альпийских перевалах. Почти наверняка они передвигались пешком, но как, по какой территории могли они вывозить свою добычу? Несомненно, они хранили ее на какой-нибудь горе, в ожидании конвоя, как предполагает в отношении Апеннин хронист Фарфы. Однако можно полагать, что наиболее ценной добычей были люди, которые могли сами себя «транспортировать». Логовом для сарацин могли служить сожженные строения и заброшенные поселения, вроде Треви на Лири. На Лири сарацины построили «башню», о которой мы почти ничего не знаем.
Можно по крохам собрать сведения о судьбе захваченных в рабство христиан: в основном они попадали в Испанию (туда же через весь христианский мир, не встречая препятствий, привозили рабов из славянских земель): реже в Африку, и, похоже, почти никогда, на Восток. Как и в Алжире в XVII в., это рабство не всегда было вечным: почти в каждую эпоху встречаются упоминания о том, что некоторые христианские правители приказывали выкупать рабов на рынках Испании. Вернуться из Андалузии было легче, чем от викингов, и, должно быть, часто путь к освобождению открывался после обращения в ислам.
Военные действия сарацин, в отличие от тех, которые вели викинги, не создали никакого постоянного экономического потока; они лишь нарушили уже существовавшие торговые маршруты, как, например, те, которые связывали Прованс со средней Италией. Отражение этих рейдов на городской жизни в Галлии стало предметом блестящего обзора Ж. Дюби, который трудно превзойти. Сильно пострадали Фрежюс, Антиб, Ницца и, возможно, Марсель. Но лакуны в епископальных списках в Провансе — это явление одновременно и более раннее, и более общее, которое еще не получило достойного объяснения. Что касается сельской местности, то заманчиво отвести сарацинским вторжениям некоторую роль в возрождении популярности горных поселений средиземноморской Франции. Но в действительности это очень сложный феномен: oppida («укрепленные поселения») на возвышенностях датируются в основном доримскими временами; в имперскую эпоху они оказались покинутыми, в основном ради поселений на равнине; возвращение населения на вершины начинается, в целом, еще до падения Империи (например, в начале V в. для Сен-Блез около залива Бер), то есть задолго до появления сарацин. Они просто добавили популярности форме поселения, которая появлялась всякий раз в периоды нестабильности. Сарацинские набеги стали непосредственной причиной возникновения лишь очень небольшого количества горных поселений, например, Сенселлы, недолговечного начинания жителей Чивитавеккьи на одном из холмов в глубине области.
В целом, сарацинские нападения, по-видимому, не несут исключительной ответственности за уже имевший место экономический упадок. По крайней мере уже их прекращение было благоприятным фактором: с начала XI в., похоже, намечается общее возрождение.
Ответные шаги жертв легче поддаются изучению. Следовало бы прежде всего тщательно изучить словарь, который латинские источники применяют к агрессорам. Преобладает слово sarraceni («сарацины»), сначала использовавшееся главным образом в применении к сухопутным врагам, в то время как в отношении морских пиратов каролингские анналы употребляют наименование mauri («пунийцы, мавры») — классическая реминисценция — так же, karpoeni («карфагеняне») у Лиутпранда Кремонского или wandali («вандалы»). Изредка встречается fusci, («смуглые»). Библейскими являются названия agareni и ismaelitae («агаряне и исмаилиты»); первое распространено, главным образом, в Италии, а второе встречается реже и в более позднюю эпоху, но все это следовало бы уточнить. Наконец, в позднейших текстах получает распространение наименование pagani («язычники»), которое создает путаницу с норманнами и венграми. Затем можно было бы выявить причины набегов, которые предлагают латинские авторы в следующей неожиданной последовательности: божественный гнев — расхожее объяснение в этом случае, как и всегда, — ненависть к христианству, подстрекательство дурных христиан, что в южной Италии во многих случаях не вызывает сомнений, предательство и просто жажда добычи.
Как и в связи с норманнскими завоеваниями, было бы полезно составить карты основных направлений эвакуации людей, мощей и ценностей. Однако в этом случае имеющиеся источники гораздо более скудны. Тем не менее упомянем некоторые знаменательные вехи: перенесение мощей св. Августина с Сардинии в Павию; бегство епископа Ахейского Одальрика в Реймс около 925 г. и св. Нила Россанского в Монте-Кассино около 980 года. Однако позднейшая традиция обвинила сарацин в массе плохо доказанных злодеяний, многие из которых являются всего лишь следствием разрушения каролингского общества.
Последняя проблема: почему сарацинские вторжения начали слабеть задолго до отвоевания византийцами Крита и нормандского завоевания Сицилии? Какую роль сыграли внутренние факторы, действовавшие в исламском мире, а какую — ответные удары со стороны христиан? Без сомнения, в X в. напор мусульман повсюду ослабел, или обратился вовнутрь для распространения инакомыслящих идей. Но не было ли в этом также и экономических факторов, таких, как, например, развитие маршрутов через Сахару или приток африканских рабов в Ирак и Египет, который снизил привлекательность охоты за людьми в Европе? Прежде чем дать какой-либо ответ, следовало бы установить критическую хронологию последних рейдов, особенно имевших место после тысячного года, которые до сих остаются почти неизученными.