моей фантазии. Мирный атом
взорван ещё весной.
Помните, как любовным матом
стаскивали с меня тепло?
Уст тронутых побережье
темнотой не брезговало,
листая книгу, море читало.
Вы дерзкий,
я нежная.
Как в парк приходите домой.
Цветы… Их любила больше, чем вас, разве
внимание недостаток любви смоет
в розовую архитектуру в вазе.
Ботинки сняты, можно ложиться
доверием на предплечие.
Небо натягивает чёрные джинсы,
на ужин жареная бессердечина.
Какого отношениям не хватает… соуса?
Пресное море, пресное.
Любовь одеждой и голосом
села… на общие интересы.
Не перелётная, но хочу улететь,
порхать по крайней мере.
Скажите!
Что золото – человека превращает в медь,
в дерево.
Африканизмы души
Не надо в кружку,
сегодня напьюсь из бочек.
Я, выросший на литературных
бакенбардах Пушкина,
вашего гнева извозчик.
Пишу письмо бревном
вам, королеве шахмат,
сегодня влюблён, как слон,
не надо так охать и ахать.
Дайте мне только шанс
в будни забот слово
втиснуть чрезвычайным послом
из уст, разомлевших с хобот,
с пометкой: влюблённый слон.
Мои уши выросли от непослушания,
прислушиваясь к ласке гипотетической,
я, холодность отшелушивая,
вас из списка нелюбимых вычеркнул.
Люблю
и, как всякий влюблённый слон,
не зная меры,
в одушевлении плотского
мечусь розовыми вольерами,
маленький, чувственный, скотный.
Страницы евангелия
Я переспал с ангелом,
у меня выросли крылья,
мешают спать одному,
ворочаюсь в застывшей с кофе глине.
Кофе не перепить,
и я не пью.
Они делают это в полёте,
и мне пришлось улететь.
Любопытно было,
как разоблачаются ангелы…
Бесподобно… Я думал, врёте
…Какой хирург вырвет теперь
крылья из беззаветного моего евангелия.
Претензия
Я не писал себе стихов,
повествование
качало колыбель грехов,
и в наказание
классический ввела мотив,
как внутривенное
той музыки, что полюбила
Джона Леннона.
Тень оставалась за столом,
я с ней расстался,
как расставался взгляд с окном,
а с шеей галстук.
Из кухни трудно уходить,
где вечный чайник.
Тень поедала пироги
с моим отчаянием.
Я вышел в заморочек сад,
в огрызках ветви.
Не принимал сегодня ад,
в аду проветривание.
Я не хотел служить в раю,
где сладость птичья
и Евы в яблочном соку
до неприличия.
Опять на кухню и за стол,
где тень оставил.
Прочесть пунцовое: за что?
Её устами.
Окт
На улицу вышел октябрь,
высморкался
на проходившего человека,
чёрных зубов ряд,
в вальсе падающие веки.
Поправил небо,
попытался придать ему
облаками форму античную,
тщетно.
Плюнул на проходившего человека
распадом личности.
Петролеум
Налейте любви керосину,
у меня с рождения жажда,
и я стану автогигантом,
чтобы въехать в ваше пространство жаркое,
отхаркиваясь хореем и ямбом.
Возьму за талию, как бокал,
залпом непослушную
галерею шедевров,
вылакаю душу.
Утону в штанах значимости своей для вас,
объявлю вечное воскресение,
нет границ рамок, неогранённый алмаз,
я выжгу вашу печаль осеннюю.
Видите, как плещется архитектура,
в ухмылке воды
отражение человечества,
вылизанное гламуром,
не Нева, это время течёт самодовольно в
вашей крови,
время цветёт пурпуром.
Выспимся на потолке влюблённости,
будет сваливаться тёплым одеялом
простодушие.
Чёрт с ним,
смыкая черепов выгублённые емкости,
чокнемся в лучшем случае.
Я был зачат безумием полов…
Я был зачат безумием полов,
и даже пыль,
каким количеством не знала слов
и нежных сил,
во мне прелюдий этих сумрак
лексикон
не выветрился суммой
рта с умом.
Что про родителей, они опять
стена,
её вопросом не сломать,
их тьма.
Как будто выставили, бросили
за дверь,
жилища где порог запачкан осенью
теперь.
Я вечер тёплый звал на встречу
вместо сук.
За моногамность, безупречный
слух.
С ним говорить, что про себя
молчать,
под листьев, вспомнивших иврит,
ворча.
Таких, как осень, много было
здесь.
Я больше не любил унылость,
лес.
Обращение к статуе
Архитектура ветра,
девушка, ты так серьёзна.
Готов ли я к таким отношениям,
мне же только оттаять с мороза,
вдохновение приходит от женщин.
Прекрасные в пыли,
лишённые языка и слов.
Где глухота, там все правы,
не влезть
в снега бесчувственных белков.
Листаю лица, сколько их навстречу,
каждое персона и не меньше.
Поэт вынянчивает стих,
который вырвала страницей женщина.
Великие в пыли,
те, что насиловали рифму вместе с прозой,
в их похоти другие (ваши) незнакомки отцвели,
вкусы поддались коррозии.
Бог и алконавты
Боже мой, что за манеры,
пить с утра коньяк в стратосфере.
Убирайтесь с моего участка,
идите в ад,
там барменом дьявол,
у него есть прекрасный яд.
Сейчас позвоню, вы же не против
бухнуть на халяву.
Это не далеко,
пройдёте квартал инквизиции
до улицы гильотины,
или две станции метро с пересадкой
на площади «Устал как скотина».
Езжайте, не выводите меня из себя… Совсем
безбожники.
Оставьте хоть немного меня (бога) в вашей душе.
Поймите, Бог тоже человек —
сегодня переговоры сложные,
идите к дьяволу,
я к человечеству опаздываю уже.
Клетчатка
Ешьте, ноги, клетчатку тротуаров,
в ней много витамина Я,
которого так не хватает.
От этого на мне облицовка траура,
будто всю ночь бухая
провёл, я строение 9
по улице неуверенности,
корпус мой на квартиры делит,
людей на закономерности.
Вышел в город,
а здесь ни покойника.
ни дохленького приветствия.
Холодный ветер устроился дворником,
с порывами, но без сердца.
Осенний суп
В тарелке супа плавает осенний лист,
исписана вечерним небом лужа,
посуду разбивают изредка рассеянные ноги,
доламывает фугу пианист —
ветер —
партитуру вывернув наружу,
смолкает, понимая, что финал не интересен
и не нужен.
За собой подтягивает мужа тихая коляска,
в ней будущего плач и смех,
шлейф скуки и любви за ними,
аж расчувствовалось небо плаксой,
«фи» мира, выраженное зонтами, прокололо верх.
Удивляюсь твоей способности…
Удивляюсь твоей способности
так быстро зализывать раны.
День не умрёт от скромности,
и ты, растерзанная драмой,
поднимаешься и идёшь в него,
в глазах насыпано столько
потухших весенних снегов,
что в вопросах нет прока и толка.
Сколько должно быть тепла в маленьком
организме,
чтобы согреть того, кто тебя недавно унизил,
чтобы спасти себя
от нашествия самоубийства —
оно всегда бродит где-то на задворках,
жалость вызывая, как осень,
выплюнувшая листья,
лицо ли грустит, подкорка.
Переживания челюстями шинкует в сплошную
горечь,
выставляя, как споткнулось очередное
«люблю» о наречие «очень».
Мигалка скорой помощи в синих зрачках,
я сама – сквозь самостоятельности гарь,
как время, всё выдержишь,
несомненно, справишься,
ненависти депрессивный удар.
Летний марш
Вымажу голову вечером улицей,
глаз опущу в колодец двора.
Сверху наездником благо опустится.
Поздно. Июнь. Жара.
Водкой души в руке стынет женщина,
пьёт из глазниц стихи.
То не мешало любить её меньше,
звёзды опять велики.
Трупом проспект загорает под ними,
не замечая людей,
что от себя в темноту уходили.
Поздно. В июнь. В купель.
Губы уже не могли целоваться,