— Вишь, заторопился… Небось, Извой выгородит тебя перед своим господином.
— Я сам себя выгорожу перед своим господином и не нуждаюсь в заступничестве.
— Ну а коль не нуждаешься — не торопись, а лучше по добру выслушай старика, который хочет дело тебе молвить. Правда, оно не у места, ну, да так и быть… Строптив ты больно, но я исполню свой завет, а там, как знаешь…
При этом старик сел на пень у дороги.
— Сойди и ты, молодец… Покалякаем.
Руслав сошел с лошади и, привязав ее за куст, сел подле старика.
— Много лет протекло с тех пор, — начал старик, — как на Днепре жил великий муж Олаф. Так по крайней мере его называли все приднепровские люди, так называл его и великий князь киевский, хоть у него было другое имя. Его боялись, но вместе с тем и любили. Он делал много вреда, но сделал немало и добра князю; а в те поры княжил великий князь Святослав, а за ним Ярополк, и не брезговали они Олафом, когда им нужна была его помощь. Так прошло много лет. У Олафа были на Днепре свои терема, свои отроки и гридни. Однажды поднялась страшная буря. Молодцы Олафа были в степи и, застигнутые врасплох, они спаслись от грозы за Витичевым холмом, у Чертова бережища, в избе, но едва они вошли туда, как на них напали княжеские гридни и перевязали. Между ними была внучка Олафа, красавица, какой не было на всей Руси. Олаф, после смерти ее отца, берег ее, пуще зениц своих глаз, от княжеских молодцов; но тут уж так пришлось, — был такой человек, выдал ее, и она попала в полон. Олаф потребовал выдачи, но князь ответил, что если он требует выдачи своей внучки, то он повелит казнить его. Но Олаф не убоялся угроз княжеских и, убежав в степь, сошелся там с печенежским князем Курею и пошел с ним на князя Святослава. Да когда они подступили под Киев-град, так княжеские витязи подкупили Курю выдать Олафа головою, но Олаф бежал, оставив свою внучку в руках княжеских… Прошло немало дней с того времени, как однажды, во время пира, вошел к князю Свенельд и что-то шепнул ему, отчего тот пришел в ярость и крикнул:
— Лжешь, негодяй!.. Неправду молвишь… Я призывал знахарок, и они сказали: у обеих сыновья.
— Нет, великий государь, — отвечал Свенельд, — хоть сам проведай и узнай… У Малуши — сын, а у Миловзоры — ничего.
— Опять ничего! — воскликнул князь и, встав от пира, пошел в терема, где были жены. Оттуда вернулся он мрачнее тучи и повелел Миловзору, внучку Олафа, отправить в Предиславино для черных работ. Меж тем и у Олафа были друзья, которые, желая отомстить князю, передали ему плод его дочери, как только она создала на свет ребенка, а тот отдал его на воспитание своему другу Якуну.
— Ведь и я питомец Якуна! — сказал Руслав.
— Да, Руславушка, ты-то вот и есть один из живых сыновей Миловзоры, а следовательно, княжеский сын, такой же, как и твой повелитель Владимир, и ты мог бы быть великим князем Киева, да, вишь, Олаф сам виноват в том, что ты не князь… Но теперь дело это можно еще поправить… Ты не должен быть его рабом, потому что он сам сын рабыни… и стоит тебе лишь захотеть, как ты будешь великим князем киевским.
— Но скажи мне, старик, жива ли моя мать?
— Да, она жива, но о ней молвить я не стану… Она была твоей матерью только тогда, когда создала тебя на свет и более рука ее не коснется твоих кудрей, не приласкает она молодца и не прижмет к своей груди, — с грустью сказал старик.
— Если она жива, то я хочу видеть ее и назвать своей матерью, — сказал Руслав.
— Но она не назовет тебя своим сыном, потому что…
Он не досказал.
— Почему, почему? — воскликнул витязь.
— Потому что она безумна.
— Пусть она будет сто крат безумна, но я хочу видеть ее, хочу взглянуть на ту, которая дала мне жизнь, и ты должен сказать мне, где она, иначе… — Он вынул свой меч из ножен.
— Успокойся, Руслав, — сказал старик, — и убери свой меч, он пригодится тебе для другого дела… Скоро ты сам узнаешь ее, а быть может, уже знаешь, но я еще не все сказал…
Руслав воткнул свой меч в землю подле себя.
— Эх, юность золотая, да ум-то медный, — продолжал хладнокровно старик. — Лучше выслушай до конца.
Молодой витязь, сознавая свою запальчивость, угрюмо опустил голову.
— Спустя десятка полтора лет после твоего рождения на Руси начали княжить три брата: два родных, а третий сводный: то были Олег, Ярополк и Владимир, и когда родные братья передрались между собою и Ярополк убил Олега, остались только двое, Ярополк и Владимир. Тогда подумал Олаф, что настал черед быть князем и его внуку. Вернувшись из-за моря, куда он бежал в злополучный день измены Кури, он поступил в дружину Ярополка и, втершись в доверие к князю, стал его советником. Когда же последний был убит, он снова бежал за море собирать войска для своего внука, которого хочет посадить на киевский стол вместо Владимира и этим отомстить на детях Святослава за внучку, которую оплакивает и теперь. Он сам был виновен в смерти Ярополка и содействовал его убиению и, когда достиг своей цели, поклялся богами возвести тебя в князья.
— Да ведь убийству Ярополка содействовал Блуд…
— Он же Олаф… Так прозвали его заднепровцы.
— Да разве Олаф пользуется такою известностью и силой, что его послушают и пойдут за ним мстить лучшему из князей, Владимиру?
— Да, он очень известен, и еще более сделался известным, когда служил у Ярополка: он ходил с ним в Полоцк и на Новгород, где перезнакомился с варягами и нашел сочувствие между ними. Теперь он пошел к ним, потому что они злы на Владимира, что тот не сдержал своего слова и не отдал им Киева на добычу, и скоро, быть может, сегодня или завтра, он придет во главе нескольких тысяч витязей, поразит Владимира и возведет на стол своего внука Руслава.
— Никогда этому не бывать! — воскликнул витязь, вскакивая и хватаясь за меч. — Я предупрежу своего господина об угрожающей ему опасности.
— Не торопись, не торопись, — сказал старик. — Тише едешь, дальше будешь… Предупредив его, ты сам можешь погибнуть лютой смертью.
— Пусть лучше я погибну, но не допущу умереть из-за меня моего князя и повелителя.
— Не добре молвишь, Руслав. Не может быть повелителем тот, кто сам был рабом, и только глупая чернь киевская признала его своим господином… К тому же это куплено им смертию своего брата… Напротив, ты должен содействовать его унижению, если хочешь сам быть возвеличен.
— Я не желаю быть возвеличенным и пусть буду тем, чем я был и есть до настоящего времени.
— Вот именно, ты должен быть тем, чем есть на самом деле; не отроком княжеским, а великим князем киевским, как потомок великого и непобедимого мужа Олафа, проливавшего свою кровь за князя киевского Святослава, который в благодарность за это надругался над его внучкой и сделал из своей жены — черную работницу. Ты должен отмстить за свою мать на крови и плоти того, кто из рабынича вышел благодаря слепому року в князья… Ты должен поднять на него свою руку и силой овладеть его княжеским венцом.
— Мне быть великим князем киевским?.. Поразить его из мести за свою мать, которую хоть люблю, но не знаю, пойти против своего государя!.. Да в своем ли уме ты молвишь все это, старик!..
— Я в своем уме и исполняю приказание господина Олафа, которому я предан, говорю дело и не играю в прятки; устарел для этого: а ты должен повиноваться, иначе — горе тебе… Довольно держать стремя сыну ключницы Малуши, когда он садится на своего скакуна: пусть он подержит тебе и тогда это будет справедливо.
— Мне, безродному, не стыдно держать стремя не только Владимиру, но и любому из его доблестных воинов и бояр.
— Повторяю: негоже говоришь Руслав, не тебе держать его стремя и носить за ним его меч; за тобою должны носить его и держать стремя у твоего седла: ты не безродный.
— Никогда этого не будет: и хоть я не безроден, но не хочу приобретать свой род таким путем, хоть бы он был и княжеский… Кроме того, несколько дней тому назад я, быть может, послушался бы тебя, не зная, кто я, но теперь я знаю, что прежде всего я человек, над которым есть господин, а над ним есть Бог, Отец всех, а следовательно, и мой, и Он меня научит, как поступить мне в этом случае… Я отродясь не мнил себя княжичем и если хотел знать, кто я, то лишь потому, что все называли меня почему-то боярином и первым назвал меня этим именем Веремид, друг Якуна.
— И он был прав, называя тебя боярином, потому что ты действительно боярин, а не холоп, и ты должен ценить это и поддерживать свое достоинство, хоть бы ценою смерти.
— Я не властолюбив и не хочу быть князем, если не был им поныне.
— Напротив, ты был им, должен быть и будешь, — повелительно сказал старик.
В это время в лесу громко хрустнула сухая ветка. Оба повернулись в ту сторону, но никого не заметили; старик продолжал:
— Итак, Руславушка, подумай, пока есть время… Перед тобою княжий стол и народ, которым ты должен повелевать, и если ты по глупости своей юношеской откажешься и тогда, когда твой дед Олаф придет во главе великой рати, то горе вам обоим — и князю, и тебе… он сам сядет на киевский стол.
— И пусть его садится, если сумеет; но если быть горю, то оно будет первому мне, так как я не выдам князя головою… я защищу его своим мечом.
— И не один ты будешь защищать его! — вдруг раздался позади них голос.
— Извой! — глухим голосом произнес старик. — Я знаю, что ты непобедим, но против той силы, которая пойдет на князя, ты не пойдешь.
— Почему бы это так?
— Да потому, что сыновья не идут против своих отцов: Олаф твой отец.
— Что ты молвишь, кифарник! — воскликнул Извой.
— То, что есть… не взыщи, витязь… Давно я собирался говорить с тобою, да все недосуг было… еще в те поры, когда мерился с тобою силами, хотел молвить… и убил бы тебя, как овцу, да жаль было…
— Ты лжешь старик; если бы мой отец был жив, то я не был бы в милости у князя.
— Если б и князь знал, что ты сын Олафа, то он повелел бы повесить тебя или растерзать на лошадиных хвостах в степи… Твой отец теперь враг княжеский, и Владимир не забыл еще, как он в бою под Новгородом угодил ему копьем в грудь, и если бы он узнал Олафа в Блуде, явившемся к нему послом от Ярополка, то и тогда убил бы его… Но Блуд хитер и улестил его Киевом.