В силу этого Литвина и Успенский привлекают для сравнительного анализа с именами Рюриковичей династийные именословы вандалов, остготов, бургундов, англосаксов, к которым селективно подсоединяют некоторых правителей Швеции, рассматривая их также в рамках традиционного подхода к ним как к «германцам», как к «германским династиям», как к «германским племенам и народам». В результате чего конструируется некий замкнутый на себя «германский» культурный мир, как бы просуществовавший в своей оболочке много столетий. Возможно, для сугубо филологического анализа языкового материала подобный образ абстрактных «германцев» и имеет какой-то смысл, но в историческом анализе он совершенно неприемлем, поскольку предлагает видеть в историях этих субъектов части истории некоего целого «германского» народа, что есть плод умозрительности.
В своих предыдущих работах я писала о том, что известная ныне историографическая традиция соединять имена готов, германцев, скандинавов в некий этноисторический симбиоз имеет свою историю, и эта история не так уж стара. Впервые идея тождества готского и германского была провозглашена немецкими историками-готицистами XVI в. Ф. Иреником и В. Пиркхеймером, и было это не результатом особого филологического исследования, а родилось по причинам идеолого-политического характера в русле разгоравшегося спора с итальянскими гуманистами о том, предки каких европейских народов сыграли наиболее выдающуюся роль в европейской истории. По предложению Пиркхеймера, в это тождество были включены и шведы как один из народов «на германских островах», поскольку югу Швеции приписывалось тогда быть прародиной готов[516].
Рассматривая именословные традиции германоязычных народов, авторы отмечают такую специфику, как принцип варьирования родового имени. Предполагается, что в германских королевских династиях варьирование именных основ как средство имянаречения поначалу преобладало над принципом буквального повтора имени того или иного умершего предка. Имя отца могло воспроизводить лишь одну из частей имени отца, и имена сына и отца содержали как совпадающие, так и несовпадающие компоненты. При таком имянаречении имена отца и сына оказывались одновременно тождественны и нетождественны друг другу.
Литвина и Успенский привели значительное число примеров подобного варьирования, начиная с эпохи Великого переселения народов. Так, у вандалов король Гундегизель назвал своих сыновей Гундерих и Гензерих. В свою очередь, один из его сыновей Гензерих дает детям имена: Хунерих, Теодорих и Гензо. У Гензо был сын Геларих, который нарек своего сына Гелимер.
Аналогичный вариативный ряд прослеживается авторами в V в. и у восточных готов. Например, у короля Теодемира/Тиудемира были сыновья по имени Теодерих, Теодемунд и дочь Амалфреда. Теодерих назвал своих дочерей Теодегото/Тиудигото, Острогото и Амалсвинта, тогда как его сестра Амалафреда дала своим детям имена Амалаберга и Теодахада. Теодехад подбирает для своих сыновей имена Теодегзиль и Теоденантис.
Приводятся авторами примеры принципов имянаречения с использованием принципа варьирования у бургундских правителей Восточной Галлии V–VІ вв., у франков в династии Меровингов, у англосаксов с VI по XI вв., у исландцев, в династии Инглингов[517].
Приводимый ими материал вполне представителен по широте охвата, а также отражает в приведенном антропонимическом материале разнообразные способы конструирования династийных имен с использованием как составных частей отцовских имен, так и материнских. Кроме того, он охватывает значительный хронологический период — от времени Великого переселения народов до второй половины XI в. и даже более. Но меня как читателя не оставлял вопрос: какое отношение этот материал имеет к теме работы под названием «Выбор имени у русских князей в Х-XVІ вв»? Принцип варьирования был характерен и для славянских княжеских именословов дохристианского периода, поэтому при чем здесь бургундцы?
Нельзя не согласиться с авторами в том, что устойчивые традиции имянаречения были обусловлены родовыми традициями: «Наречение именем было одной из важнейших составляющих культа рода. Оно поддерживало его непрерывность. Чтобы войти в мир рода, ребенок должен был получить имя, связывающее его с предками, родовое имя… Одним из главных принципов, которым руководствовались, выбирая имя, было наречение в честь умершего предка, чаще всего предка по мужской линии… Иногда, впрочем, ребенок по тем или иным причинам мог получить имя из рода матери, а порой у князя могло быть два родовых имени — с отцовской и материнской стороны… прямое или полное воспроизводство имени предка исходно было связано с верой в „реинкарнацию“, с верой в то, что в новорожденном вновь оживает дух умершего родича… родственники стремятся предусмотреть ту ситуацию, когда ребенок после смерти своего отца станет главой рода, получит родовое имущество и власть. Именно тогда станет особенно важным, что он с рождения является членом рода, прямым преемником и „продолжением“ отца. Подобный подход к властным привилегиям в династической истории, по-видимому, надолго переживет буквальную веру в реинкарнацию»[518].
Данные теоретические суждения о значении имянаречения и о роли имени в правящих родах представляются верными. Мое знакомство с исследованиями потестарных традиций убедило в том, что передача власти в рамках правящего рода уходит корнями в седую древность. Соответственно, все практика поддержания преемственности власти, включая и ритуалы имянаречения, была вызвана спецификой духовной жизни первобытных обществ и порождалась, в частности, феноменом сакрализации природы. С божественной средой стремились поддерживать добрые отношения, поклонялись ей, старались умилостивлять, для чего постепенно складывалась система ритуальных правил, неотделимой частью которых становились устойчивые принципы имянаречения с определенным родовым именословом.
Как пишут составители сборника «Сакрализация власти в истории цивилизаций», сама семантика термина «сакральный» может быть передана как «требующий ритуальных запретов, окруженный ритуальными запретами». И далее поясняют, что такая семантика «определяется особым комплексом представлений, присущим людям с древнейших времен и занимающим исключительно важное место в их мировидении… человек делил все силы, с которыми сталкивался на (I) рутинные, достаточно хорошо известные силы, чье действие доступно наблюдению в своих основных звеньях, относительно предсказуемо и не оказывает особенно существенного влияния на окружающий мир, и (II) неизмеримо более таинственные и непредсказуемые „высшие“ силы, характеризующиеся одновременно невероятной мощью и масштабом воздействия на жизнь и само существование людей и мира.
Главными носителями таких сил считались особые личные сущности (божества/духи), наделенные разумом, волей и рядом уникальных характеристик, отличающих их от всех остальных объектов мира, как живых, так и неживых… Любое соприкосновение с силами (II), учитывая их непредсказуемость и мощь, было для людей необыкновенно рискованным, так что все ситуации, чреватые подобным соприкосновением, все объекты и сферы, в связи с которыми оно с большой долей вероятности могло произойти, необходимо было окружать множеством ритуальных запретов, которые и задают понятие „сакрального“… власть является сакрализованной постольку, поскольку ее носитель занимает ключевое место в системе жизненно важных взаимоотношений подвластных ему людей с их божествами/Богом»[519].
Здесь следует добавить, что важную функцию во взаимоотношениях людей с божествами играли духи предков рода, также обожествляемые. Считалось, что расставшись с земной юдолью, духи предков поднимались на небо, поближе к великим силам Космоса и выступали как небесные защитники интересов рода. Формой общения с духами предков были особые ритуалы в рамках культа предков, участвовать в которых могли только члены рода. Но каждая этнополитическая организация была сложносоставным коллективом, состоящим из множества родов и кровнородственных групп. Процесс развития этих многородовых организаций требовал упорядочивания многочисленных культов предков и создания гармонично функционирующей общесоциумной сакральной системы. В ходе данного процесса выделялся один род, логично предположить, самый мощный, культ предков которого становился ведущим, и духи предков которого воспринимались как обереги и гаранты благополучия всего социума. Выполнение обрядов родового культа, как уже было сказано выше, мог осуществлять только представитель рода, поскольку он был наилучшим медиатором между миром живых и божественными духами предков — защитниками социума.
Особенностью и института правящего рода, и родовой организации вообще, являлся учёт двух линий в традиции преемственности власти — отцовской линии и материнской линии — составлявших вкупе действенный механизм престолонаследия. Амбилинейность традиции наследования составляла как бы несущие опоры потестарно-политической системы, охватывая её кровнородственными связями как изнутри, так и вовне, образуя сложную систему межродовых связей, использовавшуюся для поддержания преемственности власти и накопившую для этого с течением тысячелетий обширный арсенал средств. Каждый член в системе этих связей обладал наследственными правами по линии рода своей матери и по линии отцовского рода, и соответственно, был представителем, как минимум, двух родов.
В обрисованной системе родовых традиций имена представителей правящего рода были, действительно, очень важным элементом, поскольку играли роль связующего звена между миром живых и миром предков, олицетворяли непрерывную связь времен и служили маркером законного места данной этнополитической организации в мире «высших» сил или «опознавательными» знаками родовичей, отличающих их от других родовых коллективов. Но анализируя именослов того или иного архаичного общества, надо принимать во внимание, что он отражал сложносоставную многородовую структуру этнополитических организаций, которая, в частности, с учетом амбилинейности традиции наследования, содержала имена из разных языковых систем.