ы, родомъ отъ немецка языка, а племени княжатъ решскихъ» т. е. имперских Reichsfürsten[3]. «Потомъ погубилъ родъ Колычевыхъ, также мужей светлыхъ и нарочитыхъ въ роде, единоплеменныхъ сущихъ Шереметевымъ; бо прародитель ихъ, мужъ светлый и знаменитый, отъ Немецкия земли выехалъ, ему же имя было Михаилъ: глаголютъ его быти съ роду княжатъ решскихъ».
Итак, варяги-немцы, выходцы из Пруссии, товарищи Рюрика, решские княжата — одно и то же для Курбского и его современников. В достоверности иных, Курбским приводимых генеалогических подробностей сомневаться можно; общая основа неоспоримо верна. Прародители Морозовых, Колычевых, Шереметевых, Воронцовых вышли от немцев, из Пруссии, из родины Рюрика. Происхождение Воронцовых и Колычевых от решских (имперских) князей объясняет окончательно, что должно разуметь под названиями прусская земля — немцы, варяги.
О германских имперских князьях думать нельзя. Выселение в Русь германских княжат не могло пройти незаметно; в исторических отношениях Руси к германскому Западу не находим никакого повода к подобному выселению; к тому же у Курбского германские выходцы были бы означены родом из Цесарии; выражение от немец, от немецкие земли всегда указывает на Пруссию. Но решскими князьями со второй половины XII столетия являются поморские герцоги; Богуслав возведен в 1180 году императором Фридрихом I в достоинство герцога Славии (Slaviae dux) и имперского князя; в 1184 он уже является на имперском празднике (Reichsfest) в Майнце. От этих поморских решских князей вели, без сомнения, свой род наши варяго-прусские выходцы Воронцовы, Шереметевы, Колычевы и т. д. Для составителей родословных и летописей они были от немец и от Немецкие земли, как для Эйнгарда славяне VIII столетия: «Natio quaedam Sclavorum est in Germania, sedens super littus Oceani». Ни Эйнгард, ни русские летописцы не думали о германском происхождении поморских варягов или славян; но в XVI веке земли, некогда населенные полабами, были уже землями чисто германскими. Отсюда, за невозможностью согласовать исторические предания Руси с географией эпохи, название Пруссии для бывшей вендо-славянской земли; славянские Висла и Неман на место онемеченных Лабы и Одера. Самая несвязность этих известий, географические несообразности и промахи свидетельствуют об основной действительности предания, выводившего династию Рюрика из Поморья; варяжская родина исчезла; но память о ней сохранилась в легендарных сказаниях народа.
Славянский характер призвания определяется окончательно характером отношений прежних князей и подвластных им словено-русских племен к варяжской династии.
Г. Соловьев полагает, что «славянские князья исчезают с приходом князей варяжских; нельзя искать их и в боярах… потому что достоинство старшин у славян не было наследственно в одной родовой линии». В предыдущей главе я старался показать неосновательность этого взгляда на значение доваряжских князей на Руси; не признавать в Мале и древлянских князьях рода славянских князей, тождественного по правам и значению с княжескими родами у всех остальных славянских племен и народов, значит жертвовать для системы очевидной исторической действительностью. Одно заблуждение ведет за собой другое; отвергая существование на Руси при варягах прежних князей, г. Соловьев вынужден под именем мужей, разосланных первыми князьями по городам, разуметь князей-родичей Рюрика, потому что в прелиминариях договора с греками сказано: «Даяти уклады на руские городы… по темъ бо городомъ седяху князья подъ Ольгомъ суще». Между тем, он тут же говорит: «Князьями никогда не называются простые мужи, но всегда только члены владетельных родов. Об отношениях этих родичей к князьям мы ничего не знаем; можем только сказать, что эти отношения не были подобны последующим родовым княжеским, именно уже потому, что родичи Рюрика называются мужьями его, что указывает на отношение дружинное, след. служебное, а не на родовое». Я не вижу возможности согласить эти противоречащие друг другу воззрения; и не доказывает ли самая сухость известий летописца об этих князьях, что дело идет не о родичах варяжской династии?
Новгородские словене, а с ними и прочие племена, входившие в состав северного союза, возмутясь против своих прежних князей, показали им путь от себя; изгнанные пошли, вероятно, на юг, сказав своим тамошним родичам: кормите нас! Рюрик и его братья не находят князей у призывавших племен; по смерти Синеуса и Трувора Рюрик раздает своим мужам города их Полоцк, Ростов, Белоозеро; ясное доказательство, что варяжских княжеских родичей (за исключением Олега) не было; в противном случае нельзя объяснить их отчуждения от обладания землей. Понятно, что при избрании князей словене, испытанные усобицами княжеских родов, искали по преимуществу князей малосемейных; сначала они хотели только одного князя: «Поищемъ собе князя». Роды, о которых упоминается в летописи («и изъбрашася 3 братья съ роды своими»), означают здесь не княжеские роды, а единоплеменников вообще. У трех братьев, вместе вышедших из Помория, мог быть только один род; так о Кие, Щеке и Хориве: «И по сихъ братьи держати почаша родъ ихъ княженье въ Поляхъ». Никоновский список поправляет: «Со всемъ родомъ своимъ»; другие говорят о дружине. Нигде летопись не намекает на существование князей, родичей Рюрика и Олега; считать же с гг. Соловьевым и Куником князей, о которых говорится в договорах Олега и Игоря, варягами-родичами, невозможно, кроме других причин, о которых ниже, и потому: 1) что эти князья известны только на юге, после водворения Олега в собственной Руси; при Рюрике о них не упоминается; а называть князьями простых мужей мы не имеем права; 2) что вместо необходимого развития летопись знает о постепенном упадке этих княжеских родов, до совершенного их исчезновения при Святославе.
На юге русская история образуется иначе; здесь Олег является не по призванию; здесь он находит прежних славянских князей. Основание новой державы на юге, перенесение на Киев всего, что предназначалось Новгороду, факт первенствующий в русской истории; между тем, насколько мне кажется, значение и побудительные причины этого факта еще недостаточно выяснены.
Г. Соловьев полагает, что Олег, как старший в роде, а не как опекун малолетнего княжича, получал всю власть Рюрика и удерживал ее до конца жизни своей. Но выражение летописи «въдавъ ему сынъ свой на руце», на котором преимущественно основано это мнение, указывает именно на опеку до совершеннолетия; так в Русской Правде, II, § 93: «Аще будуть въ дому дети мали, а не джи ся будуть сами собою печаловати, а мати имъ поидеть за мужь, то кто имъ ближни будеть, тому же дати на руце и съ добыткомъ и съ домомь донеле же возмогутъ»; и в Ипатьевской летописи: «Давыдъ же столъ свой далъ сыновцю[4] своему Мьстиславу Романовичю, а сына своего Костантина въ Русь посла, брату своему Рюрикови на руце». С другой стороны, до водворения в Киеве Олег не князь; он говорит Аскольду и Диру: «Вы нъста князя, ни рода княжа, но азъ есмъ роду княжа, и се есть сынъ Рюриковъ». Игорь единственный представитель княжеского достоинства отца своего; но и он, как состоящий под опекой Олега, следовательно, не полновластец в земле своей, назван не князем, а княжичем; ибо князьями начальная летопись именует только владетельных князей, князей княжащих, а не, как думает г. Соловьев, всех членов княжеского рода. Олег мог сделаться князем, потому что он был роду княжа; но для этого ему было нужно княжение.
«В некоторых новых исторических повестях, — говорит Карамзин, — Олег назван племянником Рюрика». Действительно, мы читаем в Воскресенском и Алатырском списках летописи: «Князже Рюрикъ взя с собою два брата Синеуса и Трувора и племянника своего Олга». Судя по вероятностям возраста, Олег мог быть сыном старшего, умершего до призвания брата Рюрика; и в этом случае не Игорю, а ему следовало после Рюрика право на княжение по закону славянскому. Между тем, притязание на это право (допустив его предъявление Олегом) должно было встретить в Новгороде отпор, основанный на заключенных с Поморием условиях; ибо, если новгородцы и согласились на принятие к себе (по общеславянскому обычаю) трех братьев-князей, то, вероятно, не иначе, как выгородив себя предварительно от обратного действия славянского права наследства, т. е. от какого бы то ни было домогательства власти со стороны заморских родичей Рюрика. Этим объяснилось бы то постоянное нерасположение Олега к Новгороду, о котором находим не одно свидетельство в летописи. Как бы то ни было (ибо я нисколько не дорожу своей эпизодической догадкой), Олег решился основать уже для себя новую, независимую державу на юге; средства были у него в руках; с одной стороны — варяги и подвластные Игорю словено-чюдские племена; с другой — обаяние варяжского княжеского имени и на южную Русь. На эту мысль наводит и образ действий его; он представлен в летописи не завоевателем, а восстановителем своего права, права рода своего, нарушенного дерзкими дружинниками. Он принял Смоленск от имени Игоря, будущего словенского князя; он отнимает Киев у хищников Аскольда и Дира. Здесь он становится князем, полновластием в своей Русской земле. Южные племена и князья их (разумеется, сначала не все, и не все по доброй воле) признают господство Олега, и как князя варяжского, имеющего над туземными преимущество родового и, вероятно, религиозного благородства; на последнее указывает, может быть, прозвание Олега Вещим; и как князя, обладающего двумя старейшими на Руси городами: Новгородом — как представитель словенского князя; Киевом — по собственному княжескому праву. Об этом династическом, можно сказать, мирном завоевании свидетельствует вся начальная история Руси; сюда хотелось бы мне отнести и характеристическое выражение Льва Диакона о покорении русским оружием соседних племен и областей без труда и кровопролития; в речи Святослава эти слова не у места; но самая странность их показывает, что они не изобретенные, а слышанные.