В самом деле, византийские летописцы узнают русь только вследствие похода 865 года; каким бы хронографом ни пользовался Нестор (а, по всем вероятностям, ему был известен только один Георгий Амартол), он находил в нем и описание похода, и сказание о руси, как о новом, дотоле неизвестном народе.
Принимая точкой отправления русской истории первый помин о руси в византийских хронографах, он действовал, как несколько десятков лет тому назад те европейские ученые, которые не допускали присутствия в Европе славянского племени до VI века, потому что имя славян встречается впервые у Прокопия и у Иорнанда. Эти ученые рассуждали: если бы славяне жили в Европе до V или VI столетия, о них без сомнения было бы упомянуто у греческих и латинских писателей. Нестор, для кого вся классическая литература сосредоточивалась в Георгие Амартоле, говорит: если бы имя руси для славян существовало до половины IX века, Георгий Амартол непременно упомянул бы о нем до 865 года. Не то ли самое и с одинаковой силой логики повторяют и те исследователи, которые, не находя имени русь у Феофана и ал-Фергани, заключают отсюда о невозможности существования славянской руси до эпохи призвания варягов?
Но если до 862–865 года имя руси у нас не существовало, откуда, по соображениям Нестора, явилось оно? Кем занесено?
Нестору достоверно известно около тех же 862–865 годов призвание и водворение на Руси варяжских князей. Год пришествия Рюрика он мог приблизительно рассчитать уже по соображению с известным, всеми византийцами засвидетельствованным походом его сына, Игоря Рюриковича в 941 году. Он, естественно, приводит факт призвания в соединение с началом русского имени, определенным, по его мнению, первым помином о руси в греческом хронографе. В самом деле, имя руси является у византийцев впервые в царствование Михаила; к тому же времени относится начало варяжской династии. Не должна ли прийти ему в голову мысль об исторической связи этих двух, современных фактов? Историк нашей эпохи не рассудил бы иначе. С другой стороны, не естественно ли в летописце XI столетия побуждение отнести честь прозвания руси к первому князю владеющего рода? Не будь имя Рюрика так народно и так положительно знакомо самому Нестору, он назвал бы его Русом, как называли чехи и ляхи мнимого прародителя русского народа, и как летописец XVI века готов прозвать самого Рюрика: «Но мню, яко паче всъхъ сихъ достовернейши се есть, еже преподобный отецъ нашъ Несторъ, лътописца Руский, глаголетъ, яко отъ вожа, си есть князя своего Рурика, сие имя приятъ Русь: понеже въ оная времена отъ вожовъ своихъ славныхъ и храбрыхъ народы и языки обыкошася именовати, якоже ляхи отъ Леха, чехи отъ Чеха и проч.».
На систему Нестора о происхождении русского имени от варяг в IX веке могло иметь влияние и другое обстоятельство. Языческая Русь поклонялась святым рекам; предание о реке, «глаголемой Рось», как прародительнице народа, уцелело еще в XVII веке; при Несторе оно, вероятно, еще жило в обрядах и песнях повсюду празднуемых русалий. Благочестивый монах не мог терпеть для имени своего народа этимологии, пригвоздившей его навеки к языческому идолу; он искал этому имени объяснения на пути исторических соображений.
При всем том, производством от варягов имени русь, вопрос еще окончательно решен не был; как большая часть новейших исследователей, так и Нестор понимал, что без положительного, специального тому объяснения здравый смысл не может помириться с исчезновением, тотчас после призвания, варяжской руси из ее первобытной, приморской отчизны. Отсюда, в наше время, это множество германо-скандинавских русей (или, лучше сказать, их туманных призраков) у Фатера, Буткова, Гольманна, Крузе, гг. Куника, Бруна и других; отсюда и придуманная Нестором героическая разделка с русским гордиевым узлом: «Пояша по собе всю русь». Этой, конечно, не слишком хитрой уловкой устранялась возможность нескромных вопросов о небывалой заморской руси; насколько, между тем, летописец крепко и последовательно держался примышленной им гипотезы, видно из слов: «Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмяне» и пр. О существовавших в его время варягах шведах, норвежцах, датчанах, англичанах он говорит в настоящем наклонении: зовутся. О выморенных им со дня призвания варягах-руси в прошедшем: звахуся.
Как видно, система Нестора не имеет ничего глубокого, основного. Она не касается вопроса о словено-русской народности, но вертится единственно на задуманном им объяснении имени русь от варягов. Ее коренные положения: 1) «А словенескъ языкъ и рускый одинъ, отъ варягъ бо прозвашася русью, а первее беша словене». Словенский язык и русский язык; словенский народ и русский народ — один язык и один народ; различие только в названиях; 2) «Сице бо ся зваху тьи варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмяне, анъгляне, друзии гьте; тако и си». Русь не шведы, не норвежцы, не англичане, не датчане; сходство только в общем наименовании варягами. Если бы между своими варягами-Русью и словенами, при отличии в названиях, летописец предполагал отличие германской народности от славянской, шведского языка от словенского, он сказал бы: «А словенескъ языкъ и рускый ныне одинъ», как в другом месте, где дело идет только об имени, он говорит: «Поляне, яже ныне зовомая русь». Но он заботится об одном только прозвании; его система далее не идет: «Въ лето 6360 — нача ся прозывати Руска земля»; «Отъ техъ прозвася Руская земля, новугородьци»; «Поляне, яже ныне зовомая русь»; «Отъ варягъ бо прозвашася русью». И Шлецер заметил, что летопись повторяет эти положения, «как будто боясь, что ее не поймут». Нестор этого в самом деле боялся.
XV. 'Ρωσ у патриарха Фотия
В продолжении многих годов, от Байера почти до наших дней, известие патриарха Фотия о руси 865 года считалось первым помином греков о неизвестном им до той поры народе русь. С этим воззрением согласовалось и дошедшее до нас в Вертинских летописях сказание императора Феофила о руси 839 года. В последнее время явилось новое мнение, будто бы в своем окружном послании и проповедях Фотий ясно выразил, как свое убеждение в норманнстве народа 'Ρώς, так и давнее знакомство греков с этим народом. Это мнение основано на следующих доводах:
1) Одна из XIV проповедей или гомилий Фотия, произнесенная по случаю нападения руси на Царьград в 865 году, — замечает г. Куник, — указывает на высший север, куда греки полагали Скандинавию.
2) В своем окружном письме 866 года Фотий называет русь воинственным и кровожадным народом. «Какому другому европейскому народу того времени, — говорит Круг, — можно применить эти слова, кроме норманнов, которые так прославились именно в последние десятилетия IX века?» — «Кто же эти многие, которым до половины IX столетия русь давала себя часто узнать как воинственный, кровожадный народ? Разумеется, под этими многими должно преимущественно понимать такие народы, с которыми греки были в частых сношениях, напр., италианцев, испанских мавров и франков».
3) Патриарх говорит о руси: «Postquam vicinos in circuitu sub jugum miserunt». — Выбор предоставляется между Ирландией, Шотландией, Англией, Шетландией и Фрисландией — с одной, между славянами и финнами — с другой стороны.
Против значения слов, будто бы указывающих на Скандинавию, я замечу, что ни древние, ни новейшие греки не обозначали ими исключительно тот или другой северный народ. Геродот искал своих гипербореев в Скифии, на север от Черного моря. Если котраги, хазары и половцы были для греков гипербореями, удивительно ли, что и русь причислены Фотием к гиперборейским народам?
Кому же русь давала себя часто узнать как воинственный, кровожадный народ? Здесь речь идет о народной молве, а не о той положительной известности, какую норманны могли стяжать у франков, мавров и т. д. Весьма понятно, что в 866 году греки, еще не опомнившиеся от ужаса, много и часто говорили между собой о неизвестном дотоле народе 'Ρώς, явившимся как молния с севера, под стенами Царьграда. Смысл Фотиевых слов, если только не искажать его в угодность невозможной системе, совершенно ясен и прост: «Не только болгары… но и так называемые русь, о которых так много и часто говорится (в народе)… приняли веру Христову» и т. д.
Наконец, не проще ли считать, что речь идет об одолении Аскольдом древлян, полочан, уличей, печенегов и пр., нежели об неизвестных на востоке норманнских опустошениях Германии, Англии, Франции, Испании и т. д.? Вникая в общий смысл окружного послания 866 года и цели, с которой в нем приводится известие о крещении руси, очевидно, что патриарх ищет, с одной стороны, представить народ 'Ρώς по возможности кровожадным и необузданным до крещения; с другой, придать ему возможную степень значительности, чтобы тем более возвысить цену нового приобретения восточной церкви. Но допустив, что в руси 865 года Фотий видел норманнов, ужас Западной Европы и латинской церкви, мог ли он не намекнуть ни словом на бесполезность усилий западного духовенства к их обращению в христианскую веру? В продолжении многих годов Рим и Византия спорили о причислении новообращенных болгар к западному или восточному патриархату; а о победе, одержанной греческой церковью над латинской по крещению норманнов, Фотий не упомянул бы и намеком в послании, имевшем целью ниспровержение папской власти? Настоящую характеристику руси 865 года должно искать не в энциклике, писанной под влиянием известных политических побуждений, а в проповедях патриарха, произнесенных немедленно после удаления варваров из-под стен Царьграда. Здесь русь является народом скифским, бесчисленным, рабствующим, неизвестным, живущим где-то вдали от греков, степным или кочевым. Это характеристика не скандинавского племени.
XVI. Дромиты и франки
Из известных до сих пор византийских историков только три упоминают, под тем же 941 годом, о названии руси дромитами и их происхождении от франков.