Воины отдыхали, с удовольствием вспоминали поход. Рюрик разделил добычу, по справедливости оставив себе треть. Воины не возражали — таков обычай. Без добычи они не останутся. Их воевода не из тех, кто долго сидит без дела.
Жаль только, что он не разрешает отправиться на новеградский торг. Конечно, и в Ладоге не без веселья. Оказывается, когда мнёшь в руках собольи хвосты, и в захудалой лавке последнего купца можно доброе вино найти. И молодок разудалых поприбавилось в крепости — у всех вдруг дела к родственникам нашлись. Но всё ж это не то. В Новеград бы попасть...
А дни между тем шли. Полупьяные для одних, с размышлениями и тревогами для других. Рюрик уже и волноваться не на шутку стал. Неужели он не разгадал этого хитреца Олельку? Неужели второй раз придётся ехать к нему на поклон? Нет, подождать надо. Не выдержит купец Олелька. Онцифер с товарищами, наверное, донесли посаженному, какую он взял добычу.
Олелька, прождав Рюрика седмицу после возвращения возниц, испугался, что добыча ускользнёт: поневоле испугаешься, коли и Домнин ни с того ни с сего вдруг брякнул, что не худо бы в Ладогу наведаться, поглядеть, как там бодричи обосновались, не обижают ли ладожан. Ишь, защитник выискался. И то диво — раньше-то никогда мехами не интересовался. Видать, почуял лакомый кус.
Через две седмицы велел Олелька собрать обоз — не велик и не мал: вин взял, лопотины понарядней да мечей харалужных, новеградской выделки, с рукоятями изукрашенными, в ножнах дорогих. С обозом надумал поначалу Вадима отправить, да вовремя отказался от мысли неразумной. Кликнул верного дворского.
— Сам я выеду попереду. Я не купец — посаженный. И в Ладоге я тебе не хозяин. Не пойдёт мена, придёшь ко мне с жалобой, как к посаженному. Понял ли?
Рюрик, предупреждённый вестником о скором приезде посаженного старейшины новеградского, улыбнулся и похвалил себя за терпение. Придётся продать Олельке меха подешевле, за то выторговать поход на кривичей. И немедля. Дружина отдохнула. Коней словене наверняка откормили. Надо ковать железо...
Кривский рыбак Сивой, тот самый, что по своей нерасторопности попал в плен к новеградцам и был отпущен ими после переговоров Вадима со Стемидом, бродил по Новеграду. И надо ж было шепнуть водяному, когда Сивой выволок из реки вершу, набитую лещами, а потом ещё две таких же, чтобы ехал он в Новеград с рыбой да поменял её там на крюки добрые. Как ни лаялся он со своим плесковским кузнецом Клещом, крюки не выдерживали пудовой щуки: то разгибались, то хрумкали, как еловый сучок. А тут ещё и жена, будь она неладна, посунулась: может, он и её не забудет, совсем сарафан обтрепался.
Лещей своих Сивой продал. Не так чтобы и выгодно, однако ж с Плесковом не сравнить. Крючья полдня выбирал, только что на зуб не пробовал. С мастером бы, который их ладил, поговорить, да потом своего Клеща носом-то ткнуть. Чтобы знал мастерство, а не переводил зазря железо.
Эта мысль очень по душе пришлась Сивому. Он твёрдо решил зайти к кузнецам и поспрошать, как они делают такие добрые крючья. Но то опосля. А теперь, пока в кисе бренькали серебрушки, пошёл Сивой искать полотняный ряд, чтобы купить жене, лешак её забодай, полотна какого-нибудь на сарафан.
Тут уж он не торговался и не выбирал. Эка невидаль, полотно бабское. Сунул купчишке деньги, скомкал небрежно кусок полотна, запихнул его в захребетный мешок и, довольный покупками, пошёл шастать по улицам.
Ещё издали услышал перезвон молотков по наковальням.
— Ага, лешак их забодай, вона куда забрались ковали, — удовлетворённо сказал сам себе и направился на перезвон.
В кузнице у двух наковален по двое мужиков усердно махали молотами и молоточками да двое у мехов стояли — от угольев аж искры летели.
— Эгей, люди добрые, труд на пользу, лешак вас забодай! — весело крикнул Сивой, стараясь перекричать звон железа.
— Проходи стороной, — отозвался один, постарше. — Вишь, железо горит, не до тебя. — И напарнику, приземистому, на бочку смахивающему: — Давай!
Сивой потоптался на месте, но не ушёл. Уж больно споро и красиво робили ковали. Старший положил ручник и, ухватив остывающую полосу клещами, сунул её в горн. Смахивая со лба капли пота, заметил стоящего у двери Сивого.
— А, ты ещё тут. Ну чего тебе?
— Дак куды ж я пойду, — заторопился Сивой. — Мне ж, понимаешь, знать надобно, как это вы, лешак вас забодай, крючья таки делаете?
— Каки крючья? — удивился кузнец. — Ты что, с утра медовухи али браги нажрался?
— Погоди, Радомысл, — остановил старшего напарника похожий на бочку (это был Михолап). — Вот я его сейчас шугану отсель. Это кто же тебя учил, добрый человек, — обратился он к Сивому, — влезать в кузню к незнакомым людям и, не поздравствовавшись, лаять их?
— Чур меня, чур, — замахал руками Сивой. — Это кто ж вас лаял-то? Нетто я позволю такое, лешак вас забодай?
— И опять лаешься? Ну-ка убирайся...
— Так у нас в Плескове, почитай, все так говорят. То разве лай?
— В Плескове? Значит, ты кривский? — весело спросил Михолап. — Погоди, погоди, что-то мне твоя рожа знакома. Ты, часом, в полон к новеградцам не попадал?
— Попадал, а как же, — засмеялся Сивой.
— Ну, здрав буди! — хлопнул Михолап по плечу рыбака. — Молви, зачем в Новеград приехал?
Радомысл дал знак подмастерьям на мехах, чтобы прекратили дуть — железо перегорит.
— А как не приехать, ежели Клещ этот, лешак его забодай, такие крючья делает, что они щуку не держат? Мне много не надо. Чтобы крюк не разгибался, ежели щука пудовая подцепится, и опять же не хрумкал...
— Ну, брат, насмешил, — сказал Радомысл. — Уж коль тебе такую малость и надо всего, тогда скажи своему Клещу, чтобы он крючья тебе ковал, как мечи харалужные, из того же железа сварного, да калил в меру.
— Каки мечи харалужные! Это наш-то Клещ? — засмеялся Сивой.
— А по-другому я тебе объяснить не могу, — уже серьёзно ответил Радомысл. — Надо самому у горна постоять, душу железа узнать. Вот Михолап подтвердит. Уж на что он частый гость у меня в кузне, а ведь меча харалужного не сварит. Так ведь, Михолап?
— Так, — отмахнулся дружинник, — да не о том речь. А сходите-ка, ребятушки, отдохните чуток, — повернулся он к подмастерьям. — Опосля гукну вас.
Подмастерья, скинув прожжённые кожаные фартуки, неторопливо вышли из кузницы.
— Сядем, — сказал Михолап и остро глянул на рыболова. — Тебя как зовут-то?
— Сивой, — с тревогой ответил рыбак.
— Так вот, Сивой, молви, ждёт ли князь Стемид гостей незваных и готов ли к их приходу?
— Того не ведаю, — ответил Сивой.
— Вы разве ничего о воеводе Рюрике у себя в Плескове не слыхали? — спросил и Радомысл.
— A-а... о бодричах, — с облегчением произнёс Сивой. — То ваше дело. Они на вашей земле, вы с ними и милуйтесь.
— Вот-вот, — с издёвкой сказал Михолап. — Старейшина весьский Михолов так же, наверное, думал. Только что теперь от тех дум осталось? Разграбленное Белоозеро, дружина Синеуса на шее да в придачу ещё и дань Рюрику...
— Не может того быть! — вскочил Сивой. — Когда случилось?
— Три седмицы назад, — скупо ответил Радомысл.
— Сдаётся мне, теперь ваша очередь — вздохнул дружинник. — Чую, готовит что-то Рюрик. То посаженный к нему в Ладогу ездил, теперь сам сюда пожаловал. Сговариваются. Только о чём? На Новеград он не сунется, летом морду набили, помнить должен...
— Ах ты, лешак его забодай, как же это, а?
— А вот так, — твёрдо ответил Михолап. — Езжай-ка ты, Сивой, побыстрее в Плесков, упреди князя Стемида: пусть сполох ударит. Всей земли не защитите, хоть Плесков отстоите. Рюрик осадой вряд ли заниматься станет. Порыщет по селищам, пограбит и уйдёт. А Плесков не отстоите — не миновать и вам его дружину кормить. Да о нас с ним, — дружинник кивнул на Радомысла, — помене трепи. Не пришло ещё время.
Кузнец согласно наклонил голову.
Братья выступили чуть ли не в один день: Рюрик с Трувором в большой поход на кривичей, Синеус в малый — по отдалённым селищам и становищам веси. Награбленных запасов в Белоозере даже для оставшейся малой дружины хватило ненадолго. Как ни настойчиво требовал их Синеус от старейшины Михолова, тот со старческим равнодушием твердил упрямо:
— Всё взяли. Ничего нету, — и, закрыв глаза, превращался в истукана.
Синеус и сам замечал, как женщины ножами скребли древесную кору, вымачивали, сушили, смешав её с мелкой рыбёшкой, толкли, и весь с жадностью поедала лепёшки. Пока запасов было в избытке, воины издевались над охотниками, соблазняя их куском мяса и ломтём хлеба, зазывали к себе женщин помоложе. Но запасы таяли стремительно — для сотни здоровых мужиков, от безделья не знавших чем заняться, требовалось много. Потому и рискнул Синеус, не дожидаясь тёплых дней, отправиться за новой данью.
Перед самым выступлением к Синеусу без зова явился плесковец Рогуля, толмач, которого впервые увидел Синеус на поле брани. Закутанный в шкуру сохатого, старик выглядел страшилищем лесным, но смотрел на Синеуса смело, с достоинством.
— Не знаю, как называть тебя: воеводой или князем. токмо пришёл я слово молвить, Синеус. В твоей воле меня убить, но смерть моя тебе прибыли не даст. Вижу, в поход ладишься. За своей смертью идёшь. Синеус Белоозеро вы врасплох взяли. Теперь роды весьские знают, чего от вас ждать. Земля наша велика, мест укромных много. Уйдёт весь в дебри лесные — не найдёшь. Становища зорить станешь — люди в лесах перемёрзнут, пушнины не найдёшь, припасов не добудешь — кому польза? И ещё тебе скажу, Синеус: тетива и та лопается, ежели тянуть её через меру. За смертью идёшь, Синеус...
Молча выслушал речь старика Синеус. Так же молча, не торопясь, деловито вытащил меч из ножен. Явно издеваясь над стариком, долго рассматривал клинок, пробовал пальцем остриё. Рогуля стоял спокойно, только глаза чуть сузились.
Смерть старый плесковец принял достойно.