— А потребен ли нам князь? — спросил Радомысл.
— Мысли мои подслушал, — встрепенулся Вадим. — Нужен ли Новеграду князь али без него жить сможем? Об этом думать надобно.
— Что князь-воевода, что посаженный — всё едино, — равнодушно обронил Михолап.
— Вот когда в Новеграде князь только для дружины воеводой будет, тогда посмотрим, едино ли? — возразил Вадим. — От находников надобно освободиться, пока Рюрик град не захватил, а потом уж думать, как землёй лучше править...
— Сдаётся мне, Вадим, не прав ты тут, — повернулся к нему Радомысл. — Чтобы рукодельников и смердов огневить на бодричей с варягами, надо им сказать, чем грозит вокняжение Рюрика. Скажем, а они вот так же, как Михолап: «А какая разница меж князем и посаженным?» Самим прежде уяснить надо. Как мыслишь?
Не было готового ответа у Вадима. Испокон веков повелось — люди старшему подчиняются. Одному. В старину важные дела скопом решали, а без старшего всё равно не обходилось. Ныне старейшины верх взяли, с меньшими считаться не хотят. Так не должно быть.
— Граду твёрдая рука нужна, но только чтобы она не в свою мошну гребла, а обо всех равно заботилась. Посаженный о рукоделии, торговле заботу иметь должен, суд чинить по справедливости, о смердах и прибавлении земли словенской радеть...
— Что нам, земли своей не хватает? — с недоумением спросил Михолап.
— Хочу, чтобы град наш славен был и в ближних и в дальних землях. Ныне вот весью Рюрик володеет, дань с них берёт. А пошто не мы? Рядом с весью карела живёт. Слыхивал я, дальше на полночь дикие племена обитают. Град наш и от них пользу иметь может...
— Значит, надобно племена те для пользы Новеграду прим учить? — спросил Радомысл, отводя взгляд от Вадима. — А как содеять, чтобы дань с племён тех пошла не в мошну старейшин, а на пользу граду? — В голосе Радомысла звучало сомнение. — Кто распоряжаться будет той данью?
— Медведь ещё в берлоге, а ты уже шкуру делить собрался, — рассмеялся Михолап.
— Далеко заглядываешь, Радомысл, — подперев голову рукой, сказал Вадим. — Одно знаю твёрдо: коли выгоним Рюрика, учнём другие земли словенам подчинять — богаче станем, а богачество града — довольство всех словен...
— Твоими бы устами, Вадим, мёд пить. Не верю, чтобы посаженный со старейшинами или князь о нас, рукодельцах, заботу имели...
— Так что ж ты хочешь? — сдерживая раздражение, спросил Вадим.
— Бывал раньше я у кривских, — неторопливо начал кузнец. — Зрел их жизнь, и многое мне у них по нраву пришлось. Стемида-князя с нашими старейшинами не сравнишь. Жили они беднее нашего. Да не о том я. Разве решил Стемид хотя бы одно дело без совета с людьми?
— Вот и дорешался, — безразлично сказал Михолап. — Нынче с праотцами совет держит...
— А и то вина наша. Пропустили Рюрика в Плесков, а сами в стороне. — В голосе Радомысла прозвучало осуждение.
— Чего доброго, лаяться учнём, — предостерёг Вадим. — Старое поминать — только сердце рвать. Мы ж собрались о будущем думу думать...
— Чтой-то не получается у нас дума, — мрачно заметил Радомысл. — Расползлись мыслью, как раки, в разные стороны...
— Дай срок, прогоним Рюрика — сползёмся. Скажите лучше, как дружину без ведома посаженного собрать да на Рюрика поднять? Думается, тебе, друг Радомысл, с ковалями надобно говорить. Пусть припас воинский день и ночь куют, градских тайно вооружать надо...
— Пока всех градских вооружишь, Рюрик своей смертью помрёт, — пошутил Михолап. — На дружину нашу надежда, ну, да я её раскачаю...
— По уму качать надобно, и чтобы никакого своевольства не было. Торопливость большой кровью обернуться может. То ни к чему, — твёрдо сказал Вадим. — Сечу готовить будем...
Совещался и Рюрик с воеводами. По дороге в градец, в крытом возке, куда с трудом втиснулись вчетвером.
— Кто дал тебе право, тебе, пятидесятнику, — разъярённо шипел он в побелевшее лицо Переясвета, — вмешиваться в мои дела? Ты со своей вирой выставил на посмешище и меня, воеводу, и всю дружину. Говори! Или ты задумал предательство? Я казню тебя перед лицом твоих воинов!
— Я не нарушал законов и обычаев нашей земли...
— Где это видано, чтобы дружина платила виру своим данникам! Ты до сих пор не можешь понять, что натворил? Теперь новеградцы будут считать нас наёмниками. Он не нарушал... А кто нарушал? Я, что ли?
— Воевода, что же ты молчал там, в избе, и на сходке горожан? — торопливо спросил Аскольд. — Разве Переясвет виноват? Он хотел, как лучше...
— И ты туда же, ярл? — круто, насколько позволяла теснота возка, повернулся к нему Рюрик. — Давно успел поумнеть? Мы в походе. Забыли, что за ослушание воеводы в походе лишь одно наказание — смерть? Я напомню...
— Когда водил своих воинов на Плесков, я был умным? — с дрожью в голосе от незаслуженной обиды выдохнул Аскольд. — А теперь стал мальчишкой. Я уйду от тебя, не хочу ходить под таким конунгом...
— Успокойся, Аскольд, — сдавленно сказал Переясвет. — Воевода погорячился, он не думал оскорблять нас с тобой...
— Вас не оскорблять, казнить надо! — вновь закричал Рюрик.
Вмешался, не выдержав, Снеульв.
— Действительно, конунг Рюрик, горячка ни к чему. Казнить начальников без приговора дружины тебе не дано. Не вижу причин для казни храбрых ярлов. Мы из воли твоей не вышли. Твой отказ от виры вызвал бы стычку, а может, и нашу смерть... В чём их вина? — кивнул он головой на молчащих воевод, — Они же не учили тех губошлёпов сдаваться живыми словенам, — и неожиданно захохотал громко и весело.
Лицо Рюрика налилось бурой краской.
— Что весёлого нашёл ярл Снеульв в этом деле? — зловеще спросил он. — Или ты думаешь, это я их трусости научил?
— Можно ли упрекнуть в трусости несколько дружинников, если на них напал целый город? Не тому я смеюсь, мне пришла в голову весёлая мысль: надо уплатить Хольмгарду ещё одну виру...
— Если эту мысль ты считаешь весёлой... Говори, — процедил сквозь зубы Рюрик.
— Не сердись, конунг, вспомни: иногда удача от тихого слова зависит. Мы же тут не одни. — И он указал рукой на переднюю стенку возка, за которой сидел возница.
Все склонились к Снеульву. Возок бросало на ухабах. Голос Снеульва временами был едва слышен. Но Рюрик уже ухватил мысль ярла.
— Я понял тебя, — громко сказал он. Его охватило возбуждение. —До времени об этом не должна знать ни одна живая душа. Молодец, ярл, и вы тоже, мои верные друзья, — засмеялся он так же весело и громко, как минуту назад смеялся Снеульв. — Будет пир, вы заслужили его. И ещё. Чтобы не таили обиды на меня, я отдам вам Новеград на три дня. Вы будете в нём хозяевами. Старшим назначаю Снеульва. Как лучше всё это сделать, будем думать завтра.
Не развеселил Переясвета с Аскольдом и пир. Слишком сильна была незаслуженная обида. Аскольд, молодой годами, но не воинским опытом, изливал душу Переясвету.
— С таким конунгом ни славы, ни богатства... Если он думает, что я полезу добывать ему Новеград... Уйдём от него, Переясвет... Мы сами себе ярлы. Сколько воинов полегло за него, а он... Ненавижу... Уйдём, Переясвет...
— Замолчи, Аскольд, — тихо просил Переясвет. — Доболтаешься до беды. О таких делах на трезвую голову говорить надо. А лучше вообще не говорить. Во всяком случае не со мной. Я стар, чтобы уходить от Рюрика...
— А я всё равно уйду, — с пьяной решительностью твердил своё Аскольд. — Вот разведаю путь к грекам...
— Помолчи, Аскольд! — прикрикнул Переясвет. — Ты молод, можешь думать о греках, можешь поискать земли поближе. Перед тобой вся жизнь, и ты свободен. Когда-то и я мечтал... Теперь я стар даже для того, чтобы обидеться на Рюрика...
Достаток давался Онциферу нелегко. Чуть ли не всю словенскую землю исходил он длинными снежными зимами, перебираясь с места на место в поисках непуганого зверя. Бывало, на ползимы отправлялся в лесную глухомань, захватив мешочек с солью да котомку с сухарями. Большего не требовалось: лес — друг охотника, прокормит. Возвращался к весне с туго набитым захребетным мешком скоры красного зверя.
За доброе знание лесных троп и путей отправил его посаженный Олелька провожать Рюрикову дружину в весьскую землю. С Олелькой давно связан был, дружбой тот его особой не дарил, но среди других охотников отличал и за пушнину расчитывался без обмана. Онциферу то на руку: страсть не любил рядиться, а уж на торжище самому пойти — об этом и жена заикнуться не смела. Потому и не отказал Олельке в просьбе пустяшной — проводил бодричей в Белоозеро, не заботясь о том, зачем это заморским людям понадобилось забираться в такую даль?
Глаза открылись потом, когда увидел согбенного, понурого старейшину Михолова в горе его. И ужаснулся содеянному. Возвернувшись, попенял посаженному, но тот лишь хмуро отмахнулся: не твоего, мол, ума дело. Бери за службу горсть резанов[31] да ступай домой. Онцифер спорить не стал, — резаны взял, а обида осталась.
Со временем забываться обида стала. А после того, как докатилась молва, что весь Синеуса побила, совсем Онцифер не вспоминал о том походе. Даже Олельку попытался оправдать: посаженный-то с умыслом рассунул бодричские дружины по чужим землям. Там они, вишь, и конец свой нашли.
Нынешней весной благодушие Онцифера враз смял кузнец Радомысл: «Помнишь, молвил ты, как Рюрик весь примучил? Ныне наш черёд, коли сиднем будем сидеть». Онцифер поверил тому без сумленья. Уходил в лес — о бодричах и не думал, сидели те в Ладоге, вернулся — они уже под Новеградом. Размышлять долго не над чем: Рюрик когти вострит, Новеграду в горло вцепиться размыслил. Нельзя того терпеть...
Радомысл увёл Онцифера в глубь кузни. Сказал, что надобно людей верных поболе упредить, да так, чтобы посаженный Блашко об этом не проведал. А когда сигнал воспоследует, пойдём на Рюрику. Но прежде надо оружия наготовить, людям раздать. Одной дружины градской для такого дела мало.