ьда Гардрада.
/410/ После приведенных примеров нам легче будет отвечать на вопросы: что такое исландская сага, в какой степени она может служить историческим материалом, то есть, насколько в ней обретается действительной фактической истории, и как отделить в ней исторический элемент от поэзии и баснословия?
VI. Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах
Во-первых, чисто исторический элемент находится не во всех исландских сагах, а только в некоторых из них. Всякий прозаический рассказ, относится ли его содержание [241] к области вымысла или имеет историческую подкладку, называется у Исландцев сагою (saga, sogur). Большое различие в самом содержании саг, прежде всего, было замечено наукой, и критика давно распределяет саги на несколько видов, отделяя «вымышленные» от «исторических». Было время, когда, по следам Саксона Грамматика, всех мифических героев саги, начиная с Одина, выдавали за скандинавских князей, но это время давно прошло. Всех более и прежде других содействовал этому датский ученый епископ Мюллер. Он с достаточною для своего времени точностью изучил историю развития исландского дееписания и сделал опыт подробного разбора отдельных до нас дошедших прозаических памятников северной письменности. Он пытался определить, какие саги имеют действительную историческую основу, и какие вымышлены, и потом — к какому времени относится происхождение той или другой саги (не письменная редакция). От его проницательности и — по времени — весьма здравой критики не ускользнуло то обстоятельство, что и саги с историческою основой имеют добавления совершенно другого характера. На основаниях, указанных Мюллером, разделяют саги на мифические, романтические, полуисторические и вполне исторические. [49]
Твердой грани и точных внешних признаков нет, и не могло быть. Мюллер очень часто считает сагу историческою только потому, что лицо, о котором в ней говорится, есть историческое, то есть, упоминается в исландских родословных, огромная масса которых заключается в Landnámabók, или /411/ упоминается в других сагах, уже признанных историческими. — Ни тот, ни другой признак в настоящее время и пред судом более строгой критики не может быть признан решительным. Если Илья Муромец упоминается в русских письменных сказаниях, то из этого не следует, что былины об Илье Муромце заключают в себе чисто историческое фактическое содержание. Слагатели саг могли брать и действительно брали своих исландских земляков в герои таких [242] рассказов, материал которых был заимствован из домашнего сказочного запаса и народных песен или же принесен с далекой чужбины — и с особенной охотой именно в последнем случае. Новейшая критика причисляет Греттирову сагу уже не к историческим, как Мюллер, а к так называемым «лживым сагам», lygisögur. [50] Сюда же критика относит и Финнбогову сагу (Finnbogasaga), и мы не знаем, исключит ли она из этого рода и сагу о Рафнкеле (Hrafnkels saga), хотя герои обеих будто бы известны были в самом Миклагарде. Помещать сказочные события в сказочную страну, в тридесятое государство, так же естественно для народной и ненародной фантазии, как и украшать домашних героев чужими перьями. Впрочем, рассказ о похождении Финнбога в чужих странах даже издателями Antiquites Russes считается почти баснословным, хронология его путешествия в Царьград несоответственной с действительной историей (Antiquites Russes II, 320 и сл.). Только русские исследователи хотят быть plus royalistes que le roi. Для них Норманн, сражавшийся на родине с каким-то «синим человеком» (blámadhr негр, а по другому объяснению — великан) и потом отправленный Гаконом, норвежским ярлом, в Миклагард за получением денежного долга, есть драгоценная находка, — не столько потому, что он показывает в Константинополе снова свою необычайную силу, подняв императора с его престолом на воздух и пронеся его так значительное пространство, сколько потому, что должник, за которым снаряжена была маленькая норвежская экспедиция, сделался из разморившегося купца hirdhmadhr'oм греческого короля Иоанна (satelles — гридень — regis Johannis). Таким образом, получается Норманн, служивший в греческой службе во время Иоанна Цимисхия (969–976 гг.). Положим, [243] что он не называется Вэрингом, но это еще лучше: он называется «гриднем». Слово hirdhmadhr объявляется таким же техническим словом, как и слово Вэринг, и означает точно так же, как и последнее, Норманнов, служивших в Византии, /412/ хотя на самом деле оно решительно не заключает в себе ничего византийски-технического и постоянно, даже в той же самой саге, употребляется для выражения домашних, то есть, скандинавских отношений короля или князя к его приближенным. Слово Вэринг, по своему происхождению относящееся или относимое к самой глубокой общетевтонской древности, по употреблению превращается в младшее, более новое, чем «гирдмадр»: сначала оно, это последнее, употреблялось для обозначения Норманнов, служивших в Византии, и наряду с ним стоит термин совершенно такого же характера (handgenginn), а потом вошло в употребление и более древнее выражение. Все это нам кажется более чем сомнительным, и думается, что мы поступили благоразумно, не упомянув совершенно Финнбога и Берси в числе вероятных скандинавских Вэрингов. Вовсе не может служить признаком историчности тех или других событий, того или другого лица и то, чтоонем упоминается в других сагах. Такая взаимная порука совершенно естественна, потому что слагатели и составители саг часто любили пользоваться готовым материалом, но только такая порука не имеет никакого значения в вопросеодостоверности предания.
Во-вторых, допуская первоначальную историческую основу в собственно исландских сагах ('Jslendinga Sögur) и предполагая, что это основа народная, мы не можем в них видеть, как это видел Э. Мюллер, верное воспроизведение хронологически определенной истории. В каждой героической саге исторический элемент будет находиться только в том виде, как он отразился в поэтическом созерцании народа и как он постоянно с течением времени изменялся в постоянно живой народной фантазии, прежде чем был закреплен письменной редакцией.
Α эта письменная редакция, во всяком случае, будет довольно поздней относительно времени предполагаемого [244] происхождения саги. В начале своей статьи, говоря о сагах, интересных для нас по упоминаемым в них Вэрингам, мы принимали самое благоприятное для их древности мнение датских и норвежских ученых. Но и при этом, самые древние саги относятся по времени письменной редакции к первой половине XII столетия, а события и лица, в них действующие, к самому /413/ началу XI века. [51] С некоторым колебанием и большим риском можно еще допустить, что в течение такого промежуточного времени устная сага могла не утратить своего первоначального колорита или не измениться в своих подробностях; что, например, Вэринги не явились в ней так, как явились Татары в русских былинах о богатырях Владимира. Но как мы поручимся за сагу о Рафнкеле, события которой должны относиться к первой половине X века, а письменная редакция — по меньшей мере, к концу XII столетия? Что мы должны будем сказать с этой точки зренияосаге, в которой действует уже известный нам современник двух не современных государей (Цимисхия и ярла Гакона; см. Antiquites Russes, l.c.) — богатырь Финнбоги? Строгая критика не только имеет право, но и обязана заявить самые решительные сомнения относительно [245] того, чтобы все частности и подробности, вся терминология, находящиеся в письменной саге, действительно относились к той эпохе, которой должно принадлежать ее содержание, ее сюжет; она не поверит, чтобы все это было точно, верно и сохранно донесено устным преданием чрез пространство, считаемое двумя и тремя сотнями лет. Правда, есть особая теорияопроисхождении саг, по которой все нами считаемое невозможным оказалось бы совершенно естественным. Но даже в приложении к сагам о норвежских королях (Sögur Noregs konunga), для которых она преимущественно и создана, эта теория не выдерживает критики и в настоящее время, кажется, может быть почитаема оставленной и опровергнутой. [52]
Королевское общество северных антиквариев, издавшее /414/ великолепные тома, которые носят заглавие: «Древности Русские по историческим памятникам Исландцев и древних Скандинавов» (Antiquités Russes, d'après les monuments historiques des Islandais et des anciens Scandinaves), оказало, конечно, великую услугу русской истории, но оно же упрочило у нас ложный взгляд на историческую ценность материала, предложенного им к услугам русской истории. Идя по следам Мюллера, издатели «Русских Древностей» принимали, что записывание саг, относящихся к Исландии и Норвегии, было в сущности делом совершенно механическим: нужно было записать рассказ вполне законченный, давно окрепший и окаменелый в своей форме и содержании и в таком виде переходивший из уст в уста. Вот как отвечают они на вопрос, что такое историческая исландская сага:
«Слово сага происходит от segia — говорить, и значит просто рассказ, предание (tradition). Ho это этимологическое [246] определение не исчерпывает вполне идеи, которая должна соединяться с представлением об исландской саге. Под сагой разумеют не только устное предание, что, конечно, составляет существенную часть идеи слова, но рассказ чистый (pur), ясный и достаточно подробныйофактах, изложенный так, что он представляет нам определенное и законченное целое. Если мы будем держаться этой идеи, то нам легко будет определить отношение между сагами записанными и теми, которые передавались устно. Эти последние совпадали, так сказать, с фактами, окоторых они сообщали. Для того чтоб они могли переходить из уст в уста, не теряя на пути обстоятельств второстепенных, но важных, было необходимо тотчас же привести их в известную форму, которая потом удерживалась постоянно, допуская только незначительные изменения. Именно эта точно определенная форма составляет существенный признак исландских саг. Именно этой древней форме, столько же, сколько их законченной округленности, обязаны мы их сохранением, иначе не объяснимым, от времени, когда еще не было известно искусство письма. Отсюда далее следует, что при таких обстоятельствах отдел