А на следующий день, сразу после Рассветной Песни, мы высыпали во двор, где нас уже ожидали оседланные лошади. Завтрак Герцог отменил, но я готова была питаться утренним ветром и счастьем находиться рядом с медаром Эганом и остальными.
Лес гудел весной. Поволока свежей листвы окутала деревья, конский топ мешался с гомоном брачующихся птиц. Солнце пронизывало высокие кроны, а воздух щипал гортань, как молодое вино. Кровь вскипала и играла в ушах – и от юной красоты вокруг, и от того, что лошадь мне досталась совершенно безумная. Когда мне ее подвели в аэна рассветных сумерек, я, до конца не проснувшись, не обратила внимания, как пританцовывает и косит лихим глазом моя лошадка. Но стоило запрыгнуть в седло и дать зверю шпор, как вся моя безмятежность улетучилась.
Я давно и хорошо езжу верхом. В отчем доме говорить, пользоваться вилкой и ножом и не бояться лошадей детей учили одновременно. А еще чуть погодя нас уже сажали в седло – сначала впереди конюха, потом ему за спину, а вскоре оставляли на лошади одних, и мы восседали, проглотив кол, вцепившись побелевшими пальцами в луку, пока конюх водил смирную полусонную лошадь по кругу во дворе поместья. Но уже лет в десять мы выезжали и в поля неспешной рысью – «гуляючи», как говорил отец.
Пьяная радость, воля, птичий восторг полета – вот чем для меня всегда была верховая езда. На фиондарэ[36] отец подарил мне роскошного рыжего жеребца, сильного и дружелюбного. Мы стали приятелями прямо с выездки, и я изрядно скучала по нему в своих отлучках из дому. Он никогда не был тупой тягловой силой, с ним стоило держать ухо востро, но моя нынешняя лошадь!.. Угольно-черная кобыла, что несла меня рядом с Янешей и Сугэном, давала огромную фору моему рыжему Чибису. Замковые конюхи сказали мне, как ее зовут, но из восторженной моей головы имя немедля вылетело, и теперь я лихорадочно пыталась назвать ее заново. Янеша забавлялась, допекая меня простыми вопросами, на которые я отвечала не сразу и невпопад: меня полностью занимала необходимость следить, как бы не отстать от кавалькады и не вылететь из седла на полном ходу. Как же тебя назвать? Бестия? Фурия? Гарпия? Нет, не то…
– Почему бы вам не выбрать что-нибудь поласковее, Ирма? – Герцог поравнялся с нами, вклинился между мной и Сугэном.
– Герцог, да она бешеная, – крикнула я в ответ. Лошадь подо мной, учуяв, что я на мгновение отвлеклась, рванула в сторону, и полуголые звонкие ветки хлестнули меня по лицу, больно дернули за волосы.
– Станьте сильнее ее – станьте с ней нежной, – прозвучало в ответ. – Нежной и неумолимой. Как само мироздание. – И уже вполголоса он добавил: – Это универсальный совет, не только к лошадям применимый. – Герцог пришпорил своего рысака и догнал Ануджну и Райву, унесшихся далеко вперед.
И снова буйная кобылица метнулась вбок, понеслась по кустам. Я натянула поводья что есть сил, первозданный ужас на миг накрыл меня с головой, и я, не помня себя, выкрикнула:
– Тише, любимая, тише!
То ли слово подействовало, то ли мое отчаяние, а может, и Герцог мысленно приструнил, сжалившись надо мной, – но Любовь моя перешла на довольно ровню рысь. Я вздохнула с облегчением и прошептала ей в самое ухо:
– Спасибо!
Наконец-то я могла смотреть по сторонам и наслаждаться поездкой. Кавалькада была чудо как хороша. Блистательные наездники, сильные, свободные, беззаботные, звонкоголосые. Ануджна вдруг запела какую-то привольную морскую песню, от всех нас приветствуя пробуждение мира.
Все знали, куда мы направляемся. Все, но не я. Лес поредел, замелькали, усыпанные вспышками многоцветной слюды, базальтовые исполины-валуны, и скоро мы уже были у подножия невысокой каменной гряды. Это ее видела я из окон замка. Проехав еще немного, мы услышали болтовню воды, и вот уже между деревьями заискрился, заиграл горный поток, довольно широкий и умеренно бурный: мы могли бы форсировать его, не слезая с седел. Однако Герцог жестом велел нам спешиваться.
Вместе мы двинулись за Герцогом вверх по течению. Рокот воды заглушил все прочие звуки. Впереди, в нескольких шагах от нас, высилась осыпь из угольно-черных валунов. Пихты, причудливо перелепленные ветром, здесь почтительно расступались, солнце вылизывало шершавые лбы камней, и над ними даже в этот ранний аэна уже полоскался тонкий муар нагретого воздуха. Пара огромных плоских плит мостила удобную площадку прямо у воды.
– Стреноживайте коней, меды и медары. Бивуак.
Мужчины уверенно – очевидно, хорошо зная эти места, – занялись костром, а дамы взялись собирать цветы, стелить рогожи на камнях, извлекать из седельных сумок провизию и посуду. Поначалу я насупилась – меня опять не взяли в игру, но как тут всерьез обижаться, когда все хохочут, балагурят и дурачатся?
Вскоре костер, разведенный с подветренной стороны за камнями, затрещал сухими сучьями. Появились фрукты, холодное мясо, хлеб, зелень. Даже пара кожаных бутылей с вином нашлась. Что бы мы ни ели вместе, пища всегда была в радость, а вприкуску с головокружительным воздухом, запитая духом свежей листвы и трав, крокусов, прели, древесных соков все съеденное и выпитое вливало в меня всесилие.
Посреди нашей незатейливой, но такой упоительной трапезы Герцог вдруг поднял кубок:
– Меды и медары! Я счастлив вновь разделить с вами Первую Весеннюю Трапезу. Ясное, простое, нежное и игривое – истинно.
Ученики перекрещивали взгляды и, едва шевеля губами, повторяли произносимое за Герцогом – как старинное, выученное наизусть заклинание.
– Среди нас есть человек, который впервые встречает с нами весну, – продолжил Герцог, и все взоры сошлись на мне. – Я вижу, что последние месяцы не прошли для нее даром.
Пока ничто не предвещало смены погоды, но я отчего-то забеспокоилась.
– Посему я предлагаю причастить ее к радости, какой ей пока не доводилось вкушать.
Лицо Герцога – открытая книга, но я не знаю языка, на котором говорит эта страница. Я вчиталась в лица остальных: лукавая сказка, одна на всех.
– Согласны ли вы разделить с ней Речную Игру?
В коротком кивке плеснули на ветру пестрые косы и локоны, на каждых устах расцвело тюльпаном согласие – «да». Герцог заплел его в венок и вручил мне, просто, обыденно:
– Мы будем купать вас, меда Ирма. Обнажайтесь.
Я тут же решила, что ослышалась. Но зачем переспрашивать, если вся я, с головы до пят, стала знаком замешательства? И тогда вмешался Шальмо:
– Медару Герцогу, похоже, придется сказать это еще раз. Меда Ирма любит, когда урок повторяют не единожды.
Никто не засмеялся. Никто не отвел глаз. Меня будто держали на руках, бережно, нежно.
– Медар Герцог, – начала я нерешительно, – верно ли я поняла вас? Вы велите мне раздеться?
– Нет, маленькая меда. Не велю. Приглашаю.
– Но… Здесь же мужчины? – прошептала я, и щеки опалило багрянцем.
– Именно так.
– Что нужно снять с себя? – Совсем уж нелепый вопрос.
– Все, что на вас надето. – Простой мгновенный ответ.
Я медленно встала.
– Не понимаю…
– И не поймете, пока не сделаете то, о чем я вас прошу.
Тишина вдруг зазвенела в ушах так, что захотелось их заткнуть, а толку?
Я беспорядочно бродила руками по складкам туники, бессмысленно взялась несколько раз за ворот, потеребила рукава.
– Но как же я могу?…
– Меда Ирма, мне показалось, что с «благовоспитанностью» уже давно покончено. Я ошибался? – В последних словах я отчетливо услышала разочарование. – Вы не представляете себе, что вас ждет, Ирма. Доверьтесь. Нагота, в которой мы видим друг друга каждый день, – в слезах, в смехе, в открытых признаниях. Нагота же вашего тела гораздо обыденнее и, поверьте, куда менее интересна, если вас это беспокоит. Дайте себе ощутить, убедитесь сами.
Я вдруг сдалась. Медленно, как во сне, убрела за высокую груду камней позади нашей стоянки. Помедлив, сбросила на землю шаль и стянула через голову теплую от солнца и вдруг такую родную тунику. Горячее марево тут же укутало меня парчовой своей мантией, и будто вместе с туникой я стянула с себя кожу. Сердце барабанным боем разгоняло по телу не кровь, а кипящий грог.
– Я… готова! – крикнула я, все еще сомневаясь, готова ли.
– Так идите же к нам, меда Ирма!
Решиться, отважиться. Обратный путь есть – одеться, отказаться. Но он отчего-то скучен и сер.
– Идите-идите, мы уже ждем вас!
Я как могла прикрыла самые стыдные места, зажмурилась и пошла навстречу своему ужасу. Меня встретили негромким смехом: так, вероятно, взрослые веселятся, глядя на чадо, которое ждет особый подарок. Я осторожно открыла глаза – и едва не отпрянула к спасительным камням.
Все ученики и сам Герцог приветствовали меня стоя. Совершенно нагие.
– Ну же, Ирма! Как видите, мы все равны – и, в общем, примерно одинаковы.
Я глубоко вздохнула и еще раз осмелилась глянуть.
Девять фигур, словно храмовые свечи, осиянные солнцем, неподвижные, тихие, они были божественно, ослепительно красивы.
– Анбе, проводите.
И словно в память о той незабвенной ночи, Анбе шагнул мне навстречу и протянул руку.
– Смелее, Ирма. В тот вечер, осенью, вы были одна. Теперь – нет. И дождя не ожидается.
И в который раз с благодарностью приняв его помощь, я подала руку, ученики расступились, и Анбе повел меня к воде. Я не боялась замерзнуть: казалось, кожа раскалена добела. Я вошла в говорливые волны, и вода, безразличная, веселая, закружилась вокруг лодыжек. Рядом оказался Анбе.
– Айо, Ирма, – шептал он, – еще, заходите поглубже.
Когда река обхватила меня за талию, мы остановились. Песок на дне тек меж пальцев, затягивал, держал, не давая реке унести меня с собой.
– А теперь закрывайте глаза, – велел Герцог.
Я повиновалась.
Заплескало, зазвенело текучее серебро. Я слышу, как они один за другим сходят в реку. Шелковыми узлами вяжется поток: меня обступили, взяли в плотное кольцо. Я слышу, как восемь воздушных ручьев омывают мне лоб, гладят веки. И вдруг вода не течет уж мимо, а обертывает мне голову, плечи… и шею, и руки, и струится между лопаток: это шестнадцать рук пригоршнями поднимают реку наверх, и гладят меня, и скользят кончиками пальцев по коже, и я вижу, не открывая глаз, как вспыхивают и дрожат тысячи искр, облачают меня под кожей в одеяние света, а еще глубже – стеклянный фонарь тела, а в нем – радуга трепета, болотный огонек, мое