я.
Мое маленькое разноцветное сердце – в тенетах шестнадцати рук. Льется вода, она гуще топленого масла и такая же вызолоченная: в ней – ужас любви и истинной музыки, которых не услышать, не узреть, не понять на вкус и дух, но они будут до самой смерти. И даже после нее. Потерян счет касаниям, и хрустальная паутина бесстрашной нежности врастает в рыдающую от восторга кожу.
Но вот уж редеют прикосновения, отлетают морскими чайками пальцы, перебиравшие пряди моих намокших волос, река успокаивается и возвращается в русло. Нет в этом горечи одиночества, лишь свобода уединения. И меня вдруг подхватывают под колени, и голос Герцога над ухом шепчет:
– Держитесь, меда Ирма.
В одно касание, в три слова он превращает меня в маленькую девочку. Я хватаю его за шею, и вместе со мной медар Мастер погружается с головой в неумолчные волны.
Позабыв схватить воздуха, я забилась, как тонущий зверь, Герцог выпустил меня, и я вынырнула, фыркая и поднимая фонтаны брызг. И тут же взорвались визгом и хохотом вода и лес вокруг, и Речная Игра началась.
Мы обдавали друг друга каскадами воды, окунали и топили друг друга немилосердно, подставляли ножки, носились по мелководью и раздавали дружеские шлепки и пинки направо и налево. Ануджна, обнажив свою ведьмовскую сущность, одной левой макала Лидана с головой; Эсти подплывала под водой и подсекала всех без разбору; Сугэн подкидывал Янешу на несколько локтей над бликующими волнами, и та, в веерах капель, обрушивалась в поток, а мы валились сверху, пытаясь не дать ей всплыть. Солнце горело на наших спинах и плечах, плети мокрых волос хлестали по лицам. Шума и брызг было как от табуна лошадей.
Водяная истома забрала нас не скоро, но пришел и ее аэна. Один за другим мы выбрались на берег, задохнувшиеся, хмельные, усталые. Высокое небо принялось сушить нас и греть. И лишь тогда вспомнила я, что все мы по-прежнему наги. И я засмеялась, сначала – тихо, про себя, но совсем скоро – в голос.
– Поделитесь шуткой, меда Ирма! – загомонила разом вся компания.
– Мы же… ха-ха… мы же совсем… совсем голые! – Я давилась словами, смех отменял речь.
– И что? – переспросил Анбе.
– И ни-че-го! – ответила я и захохотала пуще, а вслед за мной – все остальные. Герцог веселился вместе с нами, а потом предложил все-таки одеться: ему бы не хотелось, чтобы мы все назавтра слегли в лихорадке. Еще недавно я не желала обнажаться, теперь же едва не отказалась облачиться.
Мы выпили по бокалу вина, и стало уютно и тепло. Разговоры затихли, и в молчании продолжала цвести и переливаться музыка Речной Игры. Мое племя. Я не выбирала род, в котором появилась на свет. Я не выбирала родителей, дядьев и кузин. А этих я выбрала сама – по крайней мере, я могла не быть с ними. Один на один с собой родилась я, один на один с собой умру. Но пока жива, я знаю теперь – я не одна. Ничто и никогда не сможет отменить, вычеркнуть сегодняшний день, священную связь, величие разделенной игры. Я наконец поняла разницу между фернским и деррийским словами, обозначавшими дружбу[37].
– Именно так, меда Ирма. Спасибо за Игру. – Я обернулась на голос Лидана. Герцог и Сугэн кивали, улыбались. Я вернула им блаженную улыбку, поискала верные слова:
– Спасибо. Я вас очень…
– О-о, Ирма, ну разумеется! – прервал меня Герцог. – Вы так громко это чувствуете последние пол-аэна, что эти ваши слова уже безнадежно устарели. – Сулаэ фаэтар!
Глава 11
После нашего купания в леса вокруг замка внезапно пришло лето. Дни наполнились кипучей негой, парк утопал в цветах. Ночи стали коротки, как полет стрелы, и ученики целыми днями упивались солнцем, старались перенести все свои дела в парк. Все, кроме нас с Шальмо.
Вдруг оказалось, что лишь Шальмо и есть до меня дело – остальные, все как один, внезапно с утроенным азартом занялись каждый своим и в один голос твердили, что я уже все могу самостоятельно, они меня всему научили и теперь дело лишь за упорной ежедневной практикой наедине.
И я с головой погрузилась в вамейнский. Уже могла по памяти написать те несколько строк, что начертаны были под драгоценным рисунком, и нетерпение мое росло день ото дня. Не раз и не два я сличала черты рисунка с теми, отсыпанными в гравии внизу, во внутреннем дворике – и не находила ни единого отличия. Никаких сомнений: блиссова песчаная картина во дворе замка была создана именно по рисунку из вамейнской книги.
После Речной Игры Шальмо будто подменили, и я, по правде сказать, не знала, радоваться этому или нет. Он прекратил насмехаться надо мной, грубить и сыпать колкостями, стал немногословен и чуть ли не угрюм. Я даже набралась смелости задирать его, но в ответ получала лишь сумеречное молчание – ни заносчивой улыбки, ни встречной дерзости.
Ануджна, кажется, дружила с Шальмо ближе прочих, и я решилась спросить у нее, что не так с моим наставником. Морская королева вскинула шелковые брови и глянула на меня, как смотрят на жеребят или щенков, – умильно и снисходительно.
– Ирма, детка, вы не устаете меня изумлять.
– Меда Ануджна, уж простите, но мне и впрямь беспокойно за Шальмо. Пусть уж лучше он грубит, чем грустит.
– А вы спросите у Райвы!
Райва же, как обычно помедлив с ответом, заблестела изумрудными очами и прозвенела:
– Смотрите на него не отрываясь, меда Ирма. Рано или поздно выведаете ответ – глазами. И скорее рано, чем поздно.
И сколько бы я ни спрашивала больше, Райва лишь улыбалась, качала головой и гладила меня по спине лаковой узкой ладонью.
И снова приходил день, и снова мы встречались с Шальмо – то в библиотеке, то на площадке в башне, то в парке, то на галерее… Он подолгу терпеливо правил мне произношение, объяснял совсем уж хитрые грамматические правила, но наотрез отказывался взять и перевести мне написанное в книге.
– Меда Ирма, вам нужен вамейнский или сорок слов в вашей книжке? – спрашивал он, обращая на меня тусклый непроницаемый взор.
Я изворачивалась, как умела:
– Мне очень важно прочесть эту подпись – вы же знаете, медар Шальмо… Я очень полюбила вамейнский. – И здесь я нисколько не кривила душой: родной язык Шальмо – куда живописнее и точнее фернского – стал за прошедшие недели мне дорог и близок. – Но нет и не будет мне ни сна, ни покоя, пока я не узнаю, что там написано, понимаете? Помогите мне, самую малость, – умоляла я.
Шальмо только вздыхал и в который раз призывал меня к усидчивости и упорству. И я покорно зубрила затейливые глаголы, произносимые не по правилам, надсаживала горло на хрипах и свистах концовок прилагательных, различала и запоминала бесчисленные эпитеты, обозначающие человеческие чувства.
И вот пришел день, когда я с волнением и трепетом уже сумела собрать несколько слов из загадочной подписи. Вот что получилось: «Блажен Парящий… Себе (или Себя?), Потому Что Он Возвращается (или Возвратился?)… Легкость (или Легкий? или Легко?)». Далее шла мудреная датировка (с вамейнскими числительными у меня было из рук вон плохо, да и начало времен у них было какое-то совсем свое), а следом, похоже, – имена художников и еще несколько слов, среди которых – «изображение» (или «изображено», или «изобразил»?). Я чуть не захлопала в ладоши, когда перечитала еще раз то, что можно было с большой натяжкой назвать переводом на фернский. И хотя пока было очень мало что понятно, я торжествовала: еще немного – и тайна блиссова Всемогущего откроется мне! Живо представила, как красиво перепишу точный перевод, покажу его Шальмо и Герцогу и заслужу их вожделенную похвалу: не поленилась выучить целый новый язык, сошлась со своим неприятелем и приняла, признала его как учителя!
Я так громко все это думала, что сквозь собственные мысли услышала откуда-то громкий смех Лидана. Я сидела в обнимку со старой книгой на ступенях заднего крыльца. Задрав голову, я увидела медара Лидана на галерее прямо надо мной. Он свесился через перила, а рядом с ним хихикала белка-Янеша.
– Меда Ирма, да вы ребенок-зазнайка! Трудитесь за сласти!
– Но ведь это же все правда! Чего тут смешного? Я так старалась, вы же все знаете про Шальмо…
– Ну, разумеется, кто бы сомневался! – Янеша охотно кивнула. – Герцог как-то сказал: приходит время, и доброе вино начинает особенно сильно пахнуть. Знаете, когда?
Я с готовностью заглотнула наживку:
– И когда?
– Когда скисло!
И они снова прыснули. Понимая уже, что ничего хорошего про меня не скажут, я все-таки решила переспросить:
– Потрудитесь объяснить вашей маленькой глуповатой подруге, в чем соль поучения?
– Охотно! – отозвался Лидан.
Когда ведешь подробный счет своих заслуг —
не движешься вперед, мой милый друг.
Понимаете?
«Пора уже наконец научиться думать потише», – подумала я.
– Вот-вот, хотя бы думайте потише!
Глава 12
То утро, когда я собрала воедино всю подпись под рисунком, отчеканено в моей памяти, как в меди. Она снится мне до сих пор: вамейнские слова завязываются в путаные узлы с фернскими, и в сплетении букв видятся мне ощеренные в глумливых оскалах крохотные тикки с осклизлой змеиной кожей, визгливый мерзкий смех царапает мне ухо даже в грезах, и я просыпаюсь в холодной испарине отвращения – и облегчения, что это всего лишь сон. Но тогда, выводя слово за словом текст, ставший для меня заклинанием, я отказывалась верить своим глазам, надеялась, что все еще не разумею языка.
Надпись гласила:
«Блажен Парящий в Себе, ибо Возвратился Он к Легкости.
2753 год по Халлис.
Точная копия с изображения Рида, внутренний двор замка герцога Тарлиса.
Каффис Лирн, Хадис Лирн».
Не помню, сколько я просидела, опустив книгу на колени и бессмысленно глядя в пространство. Рисунок в книге был не исходным изображением для разноцветного блиссова Рида и второго, мозаичного. Он был их копией! И это единственное изображение, которое я нашла, перерыв всю замковую библиотеку, не объяснило мне ровным счетом ничего. Сначала внутри зудела пустота – а потом неотвратимо, как тяжкий смрад, как смерть, как смерч, накатило ядовитое жгучее разочарование.