ру, совсем уж до визга пьяный, но на удивление отлично вязавший лыко, Альмош сообщил мне конфиденциальным свистящим шепотом, что все самое важное и прекрасное в жизни происходит внезапно, а все эволюционное, предсказуемое, очевидно причинно-следственное – вторично, несущественно. Я, будучи в почти аналогичной кондиции, оценила это заявление как «коэльо-формулу» и проигнорировала. Но когда к полднику следующего дня наступило-таки долгожданное отрезвление, мое штормившее сознание первой навестила именно эта его сентенция. И с тех пор не могу отделаться от привычки сортировать любые события в своей жизни на квантовые и эволюционные. С некоторого – не первого – раза исчезновения Ирмы стали, без сомнений, проходить по второй категории. Но этот последний побег вдруг показался мне квантовым. Альмошу, очевидно, – тоже.
Через час после звонка этот стареющий демон сидел в кресле напротив, цедил, по собственному желанию, пустой кипяток из чашки и почти отвлеченно рассказывал мне историю, мало отличавшуюся от той, что я слышала от него о предыдущих Ирминых исчезновениях.
Лет двадцать пять назад с Ирмой приключилось совершенно квантовое событие: ее занесло в одно удивительное место, которое все, кому довелось там побывать, называют «замком». Эту своеобразную, очень тихо живущую и никак не афиширующую своей дислокации общину держит некто Коннер Эган, по прозванию (или по действительному титулу) Герцог. Тогда я не знала, где она располагается, теперь у меня появились некоторые призрачные шансы даже нанести туда визит, но об этом после. На впрямую заданный вопрос ответ всегда бывал один и тот же, без вариаций: «Пригласят – узнаешь».
Одновременно на территории коммуны, как следовало из Ирминых текстов, обитало до девяти учеников. Одни приезжали и уезжали, другие же оставались в замке неопределенно долго, некоторые – немногие – прибыли невесть когда и по сию пору живут там постоянно. Я однажды поинтересовалась у Шенай, почему все-таки девять, а не пять или двенадцать. У Ирмы в тексте никаких толкований я не нашла, а когда, при переводе еще, написала ей про это письмо, ответа не получила. Шен прыснула и ответила вопросом на вопрос: какую именно нумерологическую трактовку мне занимательнее было бы узнать? Девятеро достойных? Девять муз? Девять планет? Девять врат тела человеческого? Наваратна? Я фыркнула и сказала, что не может же это число быть случайностью. Шен пожала плечами и спросила, какое это имеет значение. «Ну, просто интересно». – «А, понятно». Как обычно.
Личное наставничество Герцога, со слов очевидцев и по моим собственным наблюдениям, являет невероятную ценность для его учеников, в том числе – но не исключительно – потому, что он умеет неким загадочным образом прозревать призвание человека, и замок представляет собой нечто среднее между монастырем и творческой лабораторией, с прекрасной библиотекой и многочисленными мастерскими. Замок – удивительный автономный союз людей, на солнечных батареях, со своим огородом и хозяйством, там творят для коллекционеров фантастические произведения искусства; про их посуду говорят, что в ней ничего не прокисает и что бьется она, только если хотеть разбить. У меня оттуда чашка, проверяла – сплошь правда, не врут. Пишут музыку к кино и театру, ведут свой подкаст, проектируют какие угодно декорации, море заказов, дел невпроворот. Герцог сам снял несколько фильмов, все фестивальные, на «Сандэнсе», говорят, к нему относятся как к сверхчеловеку. Из смутных полунамеков я поняла, что есть и небольшой фонд стипендий – община поддерживает несколько творческих мастерских по всему миру, но это все очень приватно.
Герцог исповедует занятную религиозно-философскую доктрину, подробности которой Ирма изложила в своих дневниках, поэтому я, пожалуй, воздержусь от пересказа. Кроме того, мне отчего-то всегда казалось, что формализовывать подобные системы означает убивать их, а этот цветок, даже если он цветет не на моем подоконнике, неисповедимо дорог и ценен мне живым, не рассеченным на составляющие. Скажу только, чтобы дальнейшее было понятно, что центр этой мировоззренческой картины – существо по имени Рид, получеловек-полубог, которого с некоторой натяжкой можно назвать вселенским гением творчества.
Вылазки из коммуны во внешний мир называются «выездами на этюды». Для Ирмы и Шальмо в свое время эта вылазка оказалась совместной и затяжной. Шальмо это более чем устраивало: неброская внешне и всегда словно слегка затуманенная, Ирма ухитрилась, сама о том долгое время не подозревая, выкрасть сердце Шальмо. Он нашел свою музу, а с персональной миссией ему в свое время подсобил Герцог: Шальмо был (и есть, да не оставит его вдохновение) прекрасным актером. От Рида, как у них принято говорить. Славы он не стяжает совсем, его стихия – уличные театры. А вот у Ирмы все оказалось сложнее: ей призвание практически на блюде поднес Герцог, и, сдается мне, в некотором смысле решил за нее, чего ей добиваться – Герцог счел Ирму писательницей.
Ни я, ни тем более наши общие друзья не считали это Герцогово видение ошибкой: у Ирмы получались блистательные журналистские очерки, о театре – имея богатую натуру перед глазами – она писала много, добротно и с большим сердцем. Ей отлично давались портреты людей, с азартом филателиста она собирала личные человеческие истории, в интервью себя чувствовала как рыба в воде – любила всех своих визави чистой, свободной от бухгалтерского учета любовью внеземного пришельца. Жизнь на колесах, без «порта приписки», по выражению приморской девы Маджнуны, еще одного члена старой замковой когорты. Альмош почитал себя имманентным приезжим и перехожим, а Ирма, в меру оскандалившись побегом из дома, в целом тоже не тяготела к оседлости. Их цыганский образ жизни дал ей возможность писать всякие очерки путешественника и публиковать их время от времени в разной толщины журналах, а чуть позже – там и сям в сети. И Герцог ни разу не уточнял, каковы должны быть объемы и жанры ее публикаций. Но Ирме отчего-то привиделось, что мир (и Рид, раз уж на то пошло) ждет от нее книг. Больших текстов. И от этого личная ее жизнь с Шальмо регулярно сбивалась на штрих-пунктир.
Если в девятнадцать лет тебе начисто перерисовывают карту реальности, трамвай судьбы сходит с рельсов, сбрасывает слепые стальные колеса, отращивает гусеницы и превращается, судя по всему, в вездеход. Хочется сесть на перекрестке всех дорог и упиваться потенциальными возможностями, ничего конкретного при этом не выбирая. Весь кинетический ресурс при этом с тихим шелестом уходит в песок. Поначалу так и было: в вечных разъездах с Шальмо Ирма двигалась с потоком, без всяких усилий, свободная от бремени выбора. Ирмина инерциальная система отсчета перемещалась вместе с нею, и сама она поэтому всегда оставалась в нулевой точке – в перманентном покое.
Но года четыре спустя после того как покинули замок Ирма и Шальмо, провидение совершило кувырок через голову: «на этюды» по-крупному выехала Маджнуна. Поисковики сдали ей Ирму с первого запроса, Маджнуна вытащила ее на свидание в одно идиллическое дублинское кафе и там вкрутила Ирме концепцию пяти приоритетов, в результате чего Ирма вдруг вообразила, что должна уже наконец сделать какой-нибудь выбор. Маджнуна рассказала, что, говоря строго, у любого человека есть всего пять больших дорог во внешней жизни, и идти можно, если хочется прийти и если не врать себе, только по одной, а остальные навещать раз от разу, каникулярно. Дороги эти – семья, карьера (или слава), чистое сотворение за деньги, бессребреническое чистое сотворение и стяжание духа. Со слов Маджнуны, они никогда не совмещаются в одно, невзирая на очевидную возможность сотворения в семье или стяжание духа в чистом сотворении. Привкус драмы и обреченности в любой концепции Маджнуна считала критерием истинности. И еще ей страшно нравилось судьбоносить – влезать со своими концепциями в чьи-нибудь размягченные мозги и глядеть, что из этого выйдет. Прослушав однажды от нее примерно часовой экскурс в теорию организации космоса и хаоса и неделю потом проходив в пьяном ощущении, что меня посвятили в окончательную версию устройства вселенной, я спрашивала у ребят, готова ли Маджнуна отвечать за последствия своих выступлений. Получила ответ с кучей гнусного хихиканья: Маджнуна считает, что крепкую голову не размочишь, а рыхлую не жалко. Из нее, мол, вывалится все равно, что ни положи.
В общем, Ирма под сильным впечатлением от того разговора выбралась из кафе, потерянная и заново найденная, смешалась с толпой и… ушла в первый раз. В ту пору Альмош решил, что она вернулась в замок, и попытался снестись с Герцогом. Попервости ему плохо давалась разлука с персональной музой, и он решил, что вот узнает сейчас, где она, даст ей небольшую передышку – и поедет забирать. Ни тогда, ни теперь ему и в голову не приходило, что Ирма не хочет его видеть. И, насколько я знаю с полуслов Ирмы, так оно и было – не от Альмоша она, конечно, убегала. Тогда на мой нелепый вопрос: может, ей Эган нужен, а не ты? – он невесело (и не грустно) усмехнулся и сказал, что даже если бы она далась, Герцог бы не взял. Очевидно было, что Альмошу не хотелось развивать эту тему, но я, демонстрируя чудеса бестактности, спросила в лоб: что же, недостаточно хороша наша Ирма для Коннера Эгана, только для тебя – лучшая? Ожидая и провоцируя пикировку, получила прекрасное, точное, сказанное почти беззвучно: «Она не лучшая. Она единственная».
Герцог тогда не вышел на связь, никак. Ходили слухи, что у Герцога есть некий секретный телефонный номер, который известен только Вайре, но та не покидала замка уже много лет, и с такими людьми никогда не знаешь, они еще тут или уже сместились по траектории Земля-Кассиопея без обратного билета. Тогда Альмош выехал без предупреждения, но Герцога в замке не застал, равно как и Дилана с Шенай. Маджнуну же, как было сказано, уже вынесло на внешние просторы, и никто из оставшихся Ирмы не видел. Новеньких добрали до положенных девяти, но на них Альмош не обратил толком внимания: он искал