Так или иначе, в тот последний наш обзвон Герцог традиционно не снял трубку, я прослушала, как неизвестный баритон на автоответчике скороговоркой произносит на дерри: «Фарми калас'энти нэссиэ анай»[41], и оставила фиону Эгану сообщение. Альмош уехал куда-то возиться с декорациями. Он уже второй месяц торчал в Москве, готовился к какому-то очередному фестивалю самодеятельных театров – подавать на какие угодно гранты в части искусства и получать их ему удавалось так же просто, как и отрабатывать их. Маджнуна через раз именовала его «медар грантоед». А я легла доспать, примостив телефон под подушку так, чтобы не упустить звонок от Самого.
С Герцогом я не виделась ни разу в жизни – до событий, речь о которых пойдет далее. Мне время от времени казалось, что герцог Коннер Эган (и все остальные герцоги и герцогини, раз уж на то пошло) – фикция, розыгрыш, и что со мной каждый раз разговаривает кто-то из дружков Альмоша, столь же сценически одаренный. Но это иногда. Если я не на проводе с медаром Эганом. Потому что, когда слышу этот голос, эти паузы между словами, этот выговор, я понимаю, что кем бы он ни был – святым, просветленным, виртуозным прохиндеем или вербальным авиатором высшего пилотажа, – это владение речью навсегда останется абсолютно непревзойденным. Искать в сети его изображения совершенно бесполезно – я пробовала: Герцог не фотографируется.
Звонок я, как ни странно, не проспала. Но собирать мозги в кучу пришлось с утроенной скоростью: с такими людьми разговаривать спросонья – изнурительный труд.
– Фиона, вам – доброе утро.
– Здравствуйте, Коннер. – И, спохватившись, добавила: – Медар.
Трубка улыбнулась:
– Рад, если так. Ну-с, опять ищете наше золотое перо? – Как называть вот эту тональность? «Любя ехидствует»? «Ехидствует любя?»
– Надо полагать, она не в замке, верно?
– Что именно заставляет вас так думать?
Действительно, что?
– Видимо, то, что мы ее там находили всего раз, а бомба в одну воронку падает редко.
– Не аргумент. Она человек, а не механизм.
– Так она с вами?
– Она всегда с нами.
– Герцог, ну серьезно.
– Зачем серьезно?
Ну вот как с ним разговаривать?
– Альмошу плохо без нее.
– Да? Не замечал. Мне кажется, вы его недооцениваете. А еще мне кажется, что вы оцениваете его по себе.
Сейчас разговор зайдет в тупик. Мой собеседник не выказывал нетерпения, эфир между нами – полный штиль. И вдруг, сама от себя не ожидала, совершенно не по делу:
– Герцог, а почему вы не позовете меня?
Кратчайшая пауза.
– Потому что вам про себя и так все понятно. А прочие… забавы вам, по моему мнению, не нужны.
Пауза.
– Вы, Саша, очевидно, черпаете представление о нашем шапито из Ирминых дневников. Там явный перебор с прилагательными. Вы же сами их и вымарывали.
– Да.
– Ну вот. А вы уже большая, и у вас все должно быть в порядке с предикатами.
– Медар, мы оба знаем, сколько через ваши руки прошло людей еще старше меня. Мы оба знаем, что это для них значило.
– Вы несносны. С вами надо разговаривать. Хорошо, пожалуйте на вивисекцию. Замок, Саша, – прибежище юных неопределившихся и неюных отчаявшихся. Им есть что менять, догадываются они об этом или нет. Вы – ни то, ни другое.
– Откуда вам знать? – А вот это уже грубо. Прижала уши на всякий случай. И не зря. Голос на том конце воображаемого провода приобрел ту знаменитую сонную вязкость, о которой столько писала и говорила Ирма.
– Вы успокоенная, меда. И все-то, как вам кажется, знаете. Вы проделали то и это. Наставили вешек. Состоялись как личность. – Впервые в жизни слышала, чтобы этот трюизм произносили таким ледяным тоном. – Вам нравятся ваши мнения, а чужие интересны из энтомологических соображений. Вам вообще трудно не иметь суждения, о чем угодно. У вас почтовый ящик заклеен, некуда пропихнуть приглашение. – Послышался смех, Герцог сказал что-то кому-то рядом, не в трубку, затем голос вернулся. – Научи́тесь уже наконец отдаваться. Съешьте апельсин без рук. Искренне и без драмы осмелитесь потерять себя, из-умиться – поговорим. Но не пытайтесь это имитировать. Как там по дзэну? Про полную чашку? Вот так.
Вот так. «Успокоенная». Ладно, с этим позже.
– Так что все-таки с Ирмой?
– Она не приезжала.
– И вы ничего не знаете о том, где она и с кем?
Герцог усмехается:
– Не то и не там ищете. И вы, и Альмош.
И вот тут я уже совсем не могла не сказать то, что много лет хотела:
– Герцог, послушайте. Это же вы их скрестили. Это же вы срежиссировали Альмошу эти отношения. Это вы толкнули Ирму к тому, что она упорно считает писательской судьбой. Вы все решили за них, играючи ли, по одному вам доступному прозрению или еще по каким неведомым никому причинам. И что мы имеем? Есть очень взрослая женщина и очень взрослый мужчина, она – с болотным огнем вместо личной звезды, он – с болотным огнем вместо подруги жизни, а вам – хоть бы хны. Да, они-то во всю ширь неуспокоенные! Некоторая ответственность за судьбы ваших учеников вам присуща вообще – ну чуть-чуть хотя бы?
Уже на середине моей филиппики Герцог начал тихонько хихикать, а к финальному вопросительному знаку уже смеялся в голос, из деликатности, видимо, несколько сдерживаясь, чтобы не заглушать меня и разбирать, что я говорю.
– «Судьбы». «Ответственность». Вы идеальный переводчик для Ирмы, меда. Прямо настоящее дежавю.
– Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.
– Я с радостью удовлетворю ваше любопытство, как только вы сообщите мне о его мотивах. Которые мне более-менее очевидны, но вам будет полезно. Давайте считать, что наставничество, которого вы от меня хотите в такой неоднозначной форме, вступило в силу и распространится на данный конкретный разговор. Но не дальше.
По-моему, я все-таки понимала, что совершенно не понимаю, о чем вообще говорю. На миг я сама себе показалась невероятно скучной и глупой. Уставилась в окно. За окном был юг весенней Москвы и море неба. Умудрялись как-то хорошеть, хотя бы раз в году, грязно-белые брежневские девятиэтажки. Окна бы надо помыть, вообще говоря. Фион тьернан Коннер Эган молча ждал, пока я соберусь для ответа. А я почему-то начисто забыла, что первой задала вопрос.
– Потому что мне завидно, Герцог. Что может быть лучше прошлого, если оно – гербарий, сколь угодно занимательный и редкий, с которым можно делать что угодно? Запаянный в вечность, нестареющий, мой навсегда? Так я устроена: все самое прекрасное должно поскорее перейти из настоящего, которое шевелится, в прошлое, которое засохло. Вся моя жизнь – череда умерщвлений. А умные книжки – и ваши ребята – говорят, что нет ничего лучше живой, текущей неопределенности. Если ее не бояться. А со мной все понятно, да, вы правы. С Ирмой – нет. С Альмошем – чуть менее, но тоже нет. И вообще со всеми вашими. Вы зашили им ген неопределенности. Насколько по доброй воле и сознательно они приняли от вас это хирургическое вмешательство – не знаю. И, конечно, нет ничего бессмысленнее, чем задавать этот вопрос хирургу. Может, стоит спросить самих ваших ребят, которых вы выдернули из их цветочных горшков и пересадили каждого в какую-то совсем уж неведомую посуду. Или вообще в открытый грунт. Мне очень хотелось бы не имитировать настоящее и не перебирать сухие цветочки, а попробовать сидеть на клумбе, живьем. И мне нужны вы, вы все, но в первую очередь – Ирма, потому что, как мне кажется, она знает про это хотя бы что-то. Она была на моем месте, в свои девятнадцать.
– Понятно, да. – Голос оттаял, хотя и раньше я не ощущала отчуждения. Но холодного космического «дальше – сама» там тоже было хоть отбавляй. – Однако, дорогая фиона, Ирма не сможет ничего объяснить вам, думаю я. Видите ли, чтобы добыть из яблока сок, плод придется уничтожить. Если бы Ирма все еще пребывала по эту сторону, где есть слова, логика, объяснения, она бы не убегала опять и опять. Не ладонь вам надлежит разглядывать, а зазоры между пальцами. В эту тайную комнату никто не сможет вас пустить. Не от недоверия, не от страха, а от простой неспособности называть сущности, которые населяют это место. Растворенность в настоящем – это чистый абсолютный Рид, вот так вот банально и буднично. Поток фотонов оказывает давление на поверхность, освещает материю, но попробуйте остановить его и рассмотреть.
– Ушам своим не верю. Медар, вы и драма всегда существовали в параллельных вселенных для меня. – Я поборола ручку оконной фрамуги. Отчего-то вдруг очень захотелось замерзнуть.
– Драма? Вот это да. Мы с вами, простите, сколько уже знаем друг друга?
– Нисколько. Я вас никогда не видела.
– Предоставьте мне валять дурака, возраст дает мне такую привилегию. Мы с вами знакомы, если не ошибаюсь, лет пять? Семь? Это я к чему: вы отчего-то всякий раз слушаете, разговаривая со мной, какое-то третье лицо, не меня. Саша, есть многое во внутреннем космосе человека, о чем не получится ничего сказать, что нельзя объяснить, зато можно – и нужно – пережить. Найдите поле по ту сторону правды и неправды, еще Руми советовал.
О какой драме речь? Мне казалось, что и для вас это очевидно. Просто, как вы справедливо и с присущей вам комической рефлективностью отметили, страшно: то, чего вам хочется, нельзя превратить в словесную труху, нельзя проконтролировать, с этим нельзя управиться. Съешьте, говорю вам, в кои-то веки апельсин без…
У меня сел телефон. Связь прервалась. Я вытянула хвост зарядки из-под кровати, положила аппарат на кормление, но перезванивать не стала. А фион Эган в таких случаях считал, что современные технологии – тоже от Рида. И вопрос, в конечном итоге, так и остался без ответа. Ладно.
Прошла, кажется, неделя, прежде чем я написала в соцсети: «Ирма, если вы это читаете – выйдите на связь. Вы мне очень нужны. Обещаю, что никому вас не сдам. Смайл». Альмош практически сразу подрисовал мне комментарии: «Ага, и мне, и я». И музыку прикрутил – The Wallflowers, «One Headlight». Чуть погодя, с шутками и прибаутками присоединились Беан и Шенай. И еще пара человек, которые были в курсе всей этой истории про Ирму – по крайней мере, ее внешней