На встречу Йенс пришел, гордо неся в слинге на груди Лу-Ну – Луи-Ноэ, себя в миниатюре. Мы неловко обнялись. Нам всегда это давалось неловко: тридцать сантиметров разницы в росте, очевидно – не в мою пользу. А тут еще и ребенок между.
– Опять туда же? – Улыбается.
– Ну да. – Улыбаюсь.
– А где все? Антоша? Фил?
– У меня миссия, одиночная.
– Ух ты. Секретная?
– Нет, не очень. Помнишь ту книгу, которую я переводила… ну… тогда?
– Когда ты меня бросила? Помню.
Я попробовала это уточнение на вкус. Вроде не горчит.
– Да, эта. Вот с ее автором на встречу еду.
– Странное место выбрали. Почему не тут, не в Париже?
– Ей сейчас не нравятся большие города.
– Писательская дача, значит?
– Не уверена.
– А зачем еще пишущему убегать от людей?
– Я не уверена, что она – пишущая.
– Загадочно.
– Не то слово.
– Не хочешь рассказывать, как хочешь. – Улыбается.
– Пока нечего рассказывать, одни спекуляции и ни на чем не основанные догадки. – Улыбаюсь.
– Арсен Люпен ты, Саша.
– Не, я другой персонаж, Йенс. Крошка-сын пришел к отцу. Это Маяковский.
– Маяковский? Аста ла революсьон сьемпре? – Теперь смеется.
– Нет, это большевистский дзэн-стих.
– А, ну конечно. Она что-то такое знает?
– Мне кажется, да.
– Тогда езжай, конечно. Всё ближе, чем в Гималаи.
– И это тоже.
– Удобно мы устроились. Уму-разуму учат практически на дому.
– Думаешь, это хорошо?
– У нас есть выбор?
Шляться ночь, имея ребенка на себе, Йенс, конечно, не собирался и ближе к девяти, переломившись где-то посередине своего богомолообразного тела, чмокнул меня в щеку и откланялся. К себе не позвал – все-таки маленький ребенок. И еще двое подросших. И жена. Значит, мне далее – мост Дез-Ар, центр тяготения.
На мосту Дез-Ар я просидела в относительном одиночестве до утра: мое уединение разбавляли многочисленные гуляющие (пьющие, пикникующие, целующиеся) – и книга. Альмош как бы случайно оставил у меня в то мартовское утро «Чапаева и Пустоту» на английском, а оттуда вдруг вывалилась небольшая пачка сложенных бумажек, исписанных стихами на фернском – судя по всему, собственного, Альмоша, производства, с его же карандашными почеркушками на полях. Сначала я подумала, что неприлично будет совать нос в личные записи, но потом решила, что нечего было бросать их где ни попадя, и взялась разбирать его каракули при мутном свете уличных фонарей.
Где-то третьим по счету шел стих, от которого у меня запершило в горле. Стих был женский:
эй, старый друг, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь снова новый.
эй, бывший главный мужчина, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь старый друг.
эй, пап, давай опять обниматься:
нам уже можно, ты теперь бывший главный мужчина.
эй, последняя любовь, давай опять обниматься:
нам всегда можно.
Ирмин. Альмош переписал его откуда-то. Бумажка была маленькая и самая затрепанная из всех, на обороте – три смешных морячка в тазу.
…Поезд притащил меня в Гавр за обещанные расписанием два часа. В Гавре дул веселый кусачий ветер, плескали юбки прохожих негритянок, автобуса к побережью ждала немаленькая толпа курортников. Багет, кофе, два евро – и час рассеянно глядеть, как за холмами то появляется, то исчезает линия атлантического горизонта, пока автобус петляет по полям лаванды и сурепки, и просторы эти луговые невозможно заподозрить в близости к большой воде. И вот, на исходе часа, поля вдруг начинают прогибаться к воображаемому океану, автобус закатывается в эту складку и въезжает в игрушечный город. Этрета. Étretat. С некоторой натяжкой – почти Страна Бытия. Мой выход.
Полторы тысячи аборигенов. В разгар сезона еще примерно полстолько – отдыхающих. Спрашивается, как найти в этом небольшом, но все-таки стоге сена требуемую иголку? Надо сесть на променаде и, если просидеть достаточно долго, мимо непременно проплывет тень искомого друга. Потому что променады в таких городах центростремительны, как мне всегда казалось, и каждый курортник выпадает сюда хотя бы раз в день. Вещей при мне практически не было, если не считать небольшого рюкзака, я решила побомжевать до вечера на скамейке. Дала себе слово отлучаться только в уборную. Надо ли говорить, что Ирма так и не появилась? Но уверенности, что она здесь, неисповедимым образом прибавилось.
Заночевать удалось – везет дуракам, влюбленным и смертельно пьяным – в самой удаленной от пляжа гостинице, но за неприятные для моего тощего бюджета деньги и строго на одну ночь. По неведомым причинам во мне окрепла убежденность, что я а) завтра найду Ирму, б) она захочет разделить со мной свой съемный кров. Я ее без нее женила на своем желании поговорить. Мне казалось, что она оценит мой конкистадорский раж – если судить по ее текстам (да и по ее биографии), Ирме нравились и свои, и чужие дурацкие поступки.
Утром я вернулась на пост. К полудню пляж уже кишел купальщиками, а прогулочная набережная – гуляющими. На флагштоках рядом с будкой спасателей плескались объеденные ветром и солью разрешающие флажки. На скалах слева и справа толпились фотографирующие. Высокая вода случилась в тот день примерно к завтраку и сейчас крадучись отползала, оголяя нугу облизанных водой известняков и старые бетонные конструкции, оставшиеся здесь со Второй мировой. Я бездумно глазела на это гостевое мельтешенье – на нас, визитеров в этом вечном замке, где-то здесь уединился в подводных гротах или в дубраве на склоне, рядом с полем для гольфа незримый Герцог и не желает ни наставлять, ни даже просто общаться. Но его присутствие пропитало воздух этого места, слабое, как запах сигары, которую докурили много часов назад, как духи уехавшей после обеда юной дамы. Начистоту: это к нему я возвращалась сюда раз за разом, ожидая опять и опять, что он покажется мне и уверенно, по-учительски, возьмется за штурвал моей жизни, скажет, что именно отныне и навсегда мне следует считать самым главным. Так уж вышло с человечеством: внешние беды отменяют – на время или насовсем – внутренние вопросы, и античные люди впервые в истории взялись ломать голову над задачками, не имеющими ничего общего с выживанием, лишь когда жизнь более или менее наладилась. И вот она как-то через пень-колоду с тех пор и налаживается, и я, благодарный наследник тех, кто решил за меня множество внешних задач, теперь ломаю голову над вопросами смысла этой самой налаженной жизни. И то всё норовлю у кого-нибудь подглядеть ответы.
Вспомнила разговор, какой случился у меня с Дашей после того, как она прочла Ирмины записи. Знавала я людей, которым методы Герцога представлялись откровенным насилием: упрятал человека в темный чулан против его воли! Отвратительно и недопустимо! Да еще и в голову к ней влезал с самого начала, влиял на ее решения и всяко иначе нарушал ее личные границы. И не только Ирмины, судя по всему. Зная эту честнýю компанию, я сама уже не могла запихивать их отношения в некий абстрактный шаблон «правильно – неправильно». Даша никого из них – в те поры – не знала, и мне было интересно, что она думает. Даша задумчиво и осторожно сказала, что у некоторых людей случается опасное счастье так быть среди людей, чтобы любые законы, любая общепринятость отменялись и преображались до немыслимого. Не всем и не всегда это по силам. Мы все друг другу – опьяняющие субстанции, не всем можно любое, а какое кому допустимо, определяется эмпирически. Откуда мы знаем вкус синильной кислоты? Шееле, когда ее выделил, попробовал. Старые алхимики на свой страх и риск пробовали всё подряд. Так и с людьми. Какие уж тут правила. Техника безопасности – вещь полезная, но много чего на белом свете делается за ее пределами. Особенно между людьми.
Время близилось к трем. Тяжелые хамские чайки невозбранно приканчивали мой бутерброд, забытый рядом на скамейке, когда из толпы в сотне метров от меня вынырнула и прислонилась к парапету незаметная хрупкая женщина с лицом плохо сохранившейся девочки, в темно-синем длинном платье-мешке и сандалиях. Длинные, до самой поясницы, пепельные волосы затейливо переплетены темно-синими же шнурами. Я вас нашла. Сулаэ фаэтар, меда Ирма.
Когда я приблизилась и обратилась к ней церемонным полушепотом на ломаном дерри, Ирма вздрогнула и обернулась не сразу. Мы не виделись несколько лет и теперь, почти забыв, для чего я здесь, я ждала первой встречи взглядов. Наконец она повернулась ко мне – всем телом. На чуть обветренном лице, как тени от волшебного фонаря, мелькнули одно за другим секундное замешательство, удивление, растерянность, легкое недовольство, радость узнавания.
– Саша?
– Простите меня, меда, я приехала без приглашения.
Молчит. Разглядывает. Пока вроде не сердится.
– Могу я спросить, зачем?
Ох. Так сразу. Ва-банк.
– Мне надо с вами поговорить. – Молчит, смотрит. – Вернее, даже побыть рядом. Кажется.
Разглядывает, молчит, совсем не сердится.
– Пока непонятно. Идемте ко мне, Саш. – И, чуть погодя, вроде как опасливо: – Вы одна приехали?
И вот мы не торопясь шагаем куда-то вглубь городка.
– Да.
– Кто-нибудь знает, что я здесь? Ну… из наших. – Последние слова Ирма произносит неуверенно и, кажется, виновато.
– Нет, я никому не говорила. – Хотя бы потому, что не могла быть уверена, что Ирма и вправду здесь. А к чему баламутить даже одного Альмоша, не говоря уже обо всей остальной банде.
– Да, Альмоша точно не надо баламутить. Он уж сам как-нибудь.
Молчим. Стараюсь не думать ни о чем настоятельно, смотрю вперед, пытаюсь любоваться ностальгически знакомыми красотами.
– Майкл, ну, Пошлый, сказал, что знает, где вы. Мне показалось, что врет.
Ирма вскинулась, покраснела.
– Мы виделись, да.
– Где?
– У них. Но еще до того, как я сюда приехала.
Я вытаращила глаза.
– Как вас занесло в эту… в это место?