К моему огорчению – и радости! – в последней фразе не слышно было никакой драмы.
– Ее и нет. – Теперь она смотрела мне в лицо и улыбалась. – Видите ли, Герцог, впервые провожая меня со двора, не обозначил, как оказалось, двух самых главных вещей: что именно важно в конце концов сказать и что бывает после «долго и счастливо». Ибо, как оказалось, ничто в самом деле не важно, а «долго и счастливо» не существует – в сказуемой реальности, по крайней мере.
Не в том смысле, что все истории, если разобраться толком, несчастливые. Я про, как это?… «Ever after». Герою пристало исчезать в потоке серебряного света. На худой конец – просто белого. Святая воительница обязана растаять в воздухе после того, как человечество ее усилиями спасено. Воинству добра необходимо покинуть планету с последним победным аккордом. Светлый маг должен раствориться в живущих, мгновенно, бесследно. Герцогу полагалось счастливо прекратить быть, когда я в последний раз обернулась, уезжая. Альмошу и мне надлежало стать бесплотным облаком в ту ночь, когда все случилось в первый раз. Хорошо, не в первый – в тот, когда это было лучше всего. Время должно прекращаться с последним словом действительно хорошей книги. Всё. Титры.
Я изо всех сил старалась по-честному и с полной самоотдачей молчать. Затаила все дыхания. Не спугнуть бы…
– Но Герцог и не обязан был. У него другие задачи. Ну и потом – я единственная из его… питомцев, которая «про слова». По крайней мере, насколько мне известно. Я спрашивала у него – думала, может, познакомиться с кем-то из его старших или, наоборот, молодых, кто тоже пытается писать. Но он никого не сдал. Ожидаемо. Быть может, у него просто не хватило на меня опыта, как вы думаете? – Теперь она уж точно резвилась. Я с облегчением вздохнула:
– Не могу знать. Вы же нас так и не познакомили.
– Герцог сам выбирает, с кем ему знаться лично. Словом, нет никакого «долго и счастливо», Саша. Я коллекционировала сильные события, внезапные отъезды, случайные встречи, готовила свои и чужие победы, маленькие и покрупнее, делала ставки, искала провалов и взлетов, восторгов и ужасов – докуда позволял инстинкт самосохранения, конечно. – Вздохнула. – Лишь бы только понять, что бывает потом, после того как все произошло. И всякий раз оказывалось: адреналин мелеет, к вечеру следующего дня уже заспал все случившееся до утюжной гладкости и «капли дождя продолжают падать мне на голову». Скажете, это очевидно? Мол, жизнь продолжается, мгновенья не останавливаются, земля по-прежнему вертится. Конечно. Ничего, то есть, на самом деле не происходит. Но чтобы создавать собственные несуществующие миры, надо разобраться, как работает созданный Ридом. Самому разобраться, понимаете? Поставить все эксперименты. Нащупать его правила пунктуации.
– Но любая книга – это история. Сказ. По крайней мере, художественная литература, а вы, как я понимаю, хотите написать что-то в этом жанре.
– Я хочу уничтожить нарратив, Саша. Хочу, чтобы сама жизнь вошла в текст, слилась с ним – и уничтожила его.
– Мне всегда казалось, что самим актом занесения руки над чистым листом бумаги или созданием нового документа «Ворд» вы предаете свою цель? Вы порождаете, а не убиваете рассказ, чем бы он ни был? Ну и потом – это уже придумали до вас, в телевидении. Называется «телесериал». Реалити-шоу.
– Мне нужно третье. Мне нужна книга, состоящая из нерассказанной неистории.
– Как это?
– Как транс шамана.
– Почему вы уверены, что такое… экхм… повествование – теоретически хотя бы – может существовать? И да – что его под силу потом прочитать кому-то еще, кроме вас?
– Потому что я этого хочу, вероятно, сильнее всего на свете.
– О-о. Ирма, дорогая, я хочу, чтобы существовали карманные драконы.
– Придумайте его себе. А я придумаю нерассказанную неисторию. И никаких «долго и счастливо».
– Ну хорошо. Допустим. Но здесь, в этой игрушечной гавани, какое ни на что не похожее ever after вы рассчитывали увидеть?
– В том-то и фокус, что ни-ка-ко-го, – объявила она с детским триумфом в голосе. – Спасибо вам, меда, что когда-то натолкнули меня на эту мысль. Именно поэтому я и готова принимать вас тут и отвечать на ваши вопросы: благодаря вам я тут провожу финальные, надеюсь, испытания.
Ирма пристроила щеку на теплый, вылизанный морским ветром парапет и стала вдруг совсем похожа на грустную девочку.
– Я решила прекратить события. Полностью совпасть с генеральной линией творения Рида. Не колебать электромагнитных полей. Лечь на нулевой меридиан. То, что некогда Вайре далось без всяких усилий, как выдох, как движение плеч, мне пришлось изобрести самой, и я долго ходила кругами. Именно тут, а не в тибетском монастыре, или в глухих лесах Камбоджи, или у вас, в Сибири, ничего не происходит. Это не место силы. Это равнина. Плоскость, на которой можно покоиться, как шар, предоставленный самому себе. И тогда, кто знает, время спустя, наблюдая за собой неусыпно, я смогу увидеть, почувствовать свой самый первый импульс, который вытолкнет меня из зоны абсолютного покоя. Он-то, как мне кажется, и будет тем самым – самым главным ever after. Но пока во мне все еще есть энергия качения, затихающая, но ощутимая. Ваш приезд, увы, этому движению вернул некоторый импульс.
Мне, естественно, тут же стало неловко и грустно.
– Простите меня, Ирма, пожалуйста. Я сегодня оставлю вас. Что могли – вы рассказали, а я поняла, что могла.
Признаться, я рассчитывала, что она или станет меня удерживать, или великодушно простит и проводит на автобус. Она же выпрямилась, уперла взгляд в акварельный горизонт и затихла. Надолго.
Мы простояли еще около часа, Ирма – совершенно неподвижно, я – тихонько переминаясь с ноги на ногу и совсем уже не зная, что с собою делать. Я рассматривала ее: сначала, таясь, чиркала взглядом по ее лицу, а потом, как-то разом поняв, что ее нимало не беспокоит, что я на нее таращусь, уже совсем в упор зачиталась ею – как чужой книгой из-за чьего-нибудь драпового плеча в метро.
Умные взрослые утверждают, что, говоря строго, любой человек – дверь. Скорее всего, так и есть. Но самой мне это видно мало в ком: наверное, я еще маленькая. Но глядя на Ирму, а точнее, с некоторого момента нашего с ней стояния у парапета, – в нее, я ловила лицом рваное шершавое дыхание Ла-Манша, и мне казалось, что не с британского берега, а из приоткрытой Ирмы меня обдает ее солнечным ветром, и тогда расплывались ее неправильные, вечно ускользающие черты, штормовая серая вода прищуренных глаз захлестывала меня с головой, трепетала музыка, не имевшая ничего общего с тем, что я когда-либо слышала, и пейзажный звездный парк распахивал свои ажурные кованые ворота передо мной, а за ними – формы без форм, тишина и звуки, взлетно-посадочные полосы, верхушки сосен с высоты не птичьего даже полета, капающая с бесконечными перерывами в тумане вода, ночные шаги по каменным плитам, пространство без верха и низа, корабли на рейде, серебряные коньки, библиотека, больше похожая на грудную клетку изнутри, потоки букв и знаков, опознаваемых и незнакомых, бесконечность близко разглядываемой кожи в матовом фруктовом пуху, и на всем – разноцветные расплывающиеся блики зеркального дискотечного шара над танцполом, и поет какая-нибудь Шадэ… Я могла бы не моргать еще сколько угодно, сколько угодно вслушиваться. Как, как прекратить все это?
– Там теперь гораздо тише, чем было, маленькая меда. – Голос Ирмы просачивается между смутными эхами, которые мне все еще слышно, дверь остается деликатно открытой, но в прихожей включили свет: Ирма смотрит теперь на меня, все ее лицо улыбается – лукаво и весенне, как всегда, как только она умеет, и салюты морщинок разлетаются к вискам. – Пойдемте домой, может? Кажется, мы обе нагляделись, куда хотели.
Ночь, несмотря на календарь, оказалась внезапно ветреной и зябкой, Ирма закрыла окно в крыше, и к нам спустилась стеклянная тишина. На ужин Ирма предложила бифштексы с кровью, и теперь мясная сонливость настойчиво всасывала меня в тягучий разморенный водоворот. А хотелось, наоборот, бодрствовать и слушать, как спит (или нет?) Ирма, пытаться, не глядя на нее, опять просочиться в зазор между дверью и косяком, откуда так сладко дул Ирмин ветер, где плыли, замедляясь, ее туманности и звездные скопления, опять войти зачарованным ребенком в этот тайный планетарий и остаться на всю ночь. Но хозяйка, похоже, уже проводила меня – не запираясь, не выгоняя, а вот так, простой кухонной магией, вывела меня за ручку вовне. Аудиенция окончена. И я уснула – безнадежно быстро, мне включили какое-то безобидное и бестолковое кино, и проснулась я, когда запах утреннего кофе перебил все остальные. Свежими умытыми улицами, под никогда не приземляющимся пурпурным дождем петуний в ящиках на окнах верхних этажей, мы дошли до мэрии, так и не произнеся за все утро ни слова, и на двенадцатичасовом экспрессе из Гавра я уехала в Париж, а там провалялась в полудреме на газоне перед Лувром, рядом с десятками гладких одинаковых офисных красавцев и красавиц, проводящих здесь все свои ланч-таймы. В сумерках сошла с аэропортовского поезда, в самолете без признательности и бездумно жевала скучную аэро-еду, поочередно то угрюмо давя откуда-то всплывающие слезы, то отключаясь в тусклый, малоподвижный сон.
Еще слоняясь по вавилону генерала Де Голля, я нащелкала эсэмэс Филу – тому самому, с которым мы не раз навещали Этрета. Попросила встретить. Фил – мой однокурсник и настолько старый друг, что я время от времени забываю, что нас водили в разные детсады, а потом – в разные школы, и вообще до университета мы не были знакомы. Полчаса спустя прилетел ответ: встречу, конечно, номер рейса скинь.
Пока ехали из липких в июле ночных Химок, Фил поведал, что находится в начале новой главы своей биографии: у него завелась юная подруга. На фоне сказанного Ирмой все, что произносил Фил, звучало со странными аберрациями; звук и смысл слов, преодолев порог слуха, распадался на два рукава: один, сонно-печальный – вот оно, бесконечное,